СССР-«Большая Россия» стремился к унификации образа и качества жизни всех граждан (в том числе и с точки зрения интересов проблем управления). Как бы мы ни относились к этой в целом бюрократической цели, она была отнюдь не «людоедской». По сути своей, это была единственная империя, которая сознательно или подсознательно не делила «подданных» на «эксплуататоров» и «эксплуатируемых». В этих словах, вообще-то, меньше всего ностальгии, а больше знания социально-национальной реальности.
Доминирующая ныне тенденция в мире – одновременное ослабление и национальных государств, и этнокультурных традиций, идентичностей и пр. Но наша страна, как мы помним, не только недавно пережила резкую деформацию государственных институтов, но по-прежнему находится в процессе их реструктуризации, вследствие чего россияне почувствовали не только и не столько плюсы, сколько минусы новой конфигурации государственности. Собственно говоря, именно поэтому решительные действия президента В.Путина по укреплению вертикали власти, несмотря на сопутствующие им ограничения демократических свобод и редукцию федерализма, нашли поддержку в массовом общественном мнении.
Подобные трансформации неизбежно задают вектор на формирование новых идентичностей, распространение приемлемых для всех систем ценностей и норм поведения, объединение вокруг общезначимых для людей, относящихся к любым этносам, целей, – словом, всего того, что составляет понятие «политическая (она же гражданская) нация». Данная категория охватывает не только и не столько лояльность государству, сколько отождествление индивида со своими согражданами, представления об этом сообществе, ответственность за судьбу страны и сопутствующие этому чувства (гордость, обиды, разочарования, пессимизм или энтузиазм), а также когнитивные, эмоциональные и регулятивные компоненты – готовность к действию во имя этих представлений.
Прошедшие с 1991 г. двадцать лет – с точки зрения истории срок небольшой, так что понятие «политическая нация» достаточно новое для нашей публичного дискурса. Значение же его велико. Если под нацией понимается государственно-гражданская общность, то снимется или, как минимум, редуцируется право наций как этнокультурных, этнических образований на самоопределение вплоть до образования суверенного государства. Ибо категория «суверенитет» закрепляется за государственной общностью. Поэтому среди нынешнего политического класса особенно в выступлениях Президента РФ В.Путина употребление понятия «нации» (и его производных: «российская нация», «граждане России», «единый народ России» и т.д.) не в привычном этнокультурном смысле, а современном гражданском, стало статус-социальной нормой [Путин, 2000а; Путин, 2000б; Путин, 2004; Путин, 2005; Путин, 2007].
Естественно, между политическим дискурсом и его отражением в массовом сознании всегда присутствует некий разрыв. Поэтому когда речь применительно к нашей стране заходит о феномене «политической нации» не только склонные к алармизму СМИ, но и многие представители научного сообщества предпочитают в лучшем случае говорить об этом как о некоем почти недостижимом идеале, а в худшем – о кризисе национальной и иных идентичностей российского социума. Такая логика подтверждается ссылками на разного рода негативные тенденции: нарастание этнонационалистических настроений в республиках, популярность великодержавно-шовинистических концепций в Большой России (то есть на собственно великорусских территориях), усиление социально-классовой розни и пр. Спору нет, подобные явления – часть нынешней социальной реальности, и разговор обо всем этом, если, конечно, вести его на уровне научного анализа верифицированных данных, будет очень не простым.
Проблема тут в следующем. В принципе, несмотря ни на что, в стране худо-бедно идет процесс постепенной, может быть пока еще не столь социально значимой, как хотелось бы, гражданской интеграции полиэтнического российского общества. Исследовательские центры, отслеживающие динамику общероссийской идентичности, фиксируют ее устойчивость и приближение к условно называемым базовым идентификациям (семья, профессия и др.). По данным Всероссийского центра трансформационных процессов Института социологии РАН в 2002 г. 63 процентов респондентов солидаризовались с образом «мы – россияне» [Данилова, 2005, с 226]. Институт Комплексных социальных исследований в 2004 г. зафиксировал российскую идентичность у 45,4% жителей мегаполисов и 51,4% в провинции [Российская…, 2005].
Аналогичным образом, по результатам опросов общественного мнения в регионах с доминирующим русским населением россиянами ощущали себя 86 проценов респондентов. В Свердловской, Томской и Воронежской областях этот показатель был выше (около 90 проентов), в Саратовской и Калининградской областях и Приморье ниже (порядка 77 процентов). При этом не менее половины опрошенных составили группу тех, кто ощущает себя гражданами России в значительной степени. Наконец, есть основания говорить о том, что в отличие не только от 1990-х гг., но и начала 2000-х гг. гражданская идентичность стала в некоторых случаях даже более значимой, чем этнонациональная.
Это иллюстрирует соотношение тех респондентов (в массиве опрошенных доминирующее большинство – русские), кто не ощущают близости с людьми своей национальности (минимальное количество таких в Томске 9 СССР-«Большая Россия» стремился к унификации образа и качества жизни всех граждан (в том числе и с точки зрения интересов проблем управления). Как бы мы ни относились к этой в целом бюрократической цели, она была отнюдь не «людоедской». По сути своей, это была единственная империя, которая сознательно или подсознательно не делила «подданных» на «эксплуататоров» и «эксплуатируемых». В этих словах, вообще-то, меньше всего ностальгии, а больше знания социально-национальной реальности, максимальное – в Калининграде 26–27 процентов), с теми, кто в значительной степени ощущает связь с представителями только своей национальности – их было по регионам не более одной трети. Это, скорее всего, дает основания говорить не просто о преодолении кризисных элементов в русском самосознании, но и выстраивании новой российской идентичности, восходящей отнюдь не только к этническому происхождению индивида [Дробижева, 2008, с.70].
Результатом всего этого стало появление у граждан России уже в 1990-е гг. ощущения большей этнокультурной защищенности: после отменены обязательной фиксации национальности в паспортах люди перестали скрывать или стыдиться своей этнической идентичности, начали свободно говорить между собой на родном языке [Левада, 2004, c.15].
Репрезентативные исследования Института социологии РАН, проведенные в Якутии, Северной Осетии-Алании, Татарстане, Башкортостане в 1994–2000 гг., в свою очередь обнаружили позитивную динамику деятельностных установок у людей, принадлежащих к титульным народам (готовность получить новую специальность, повысить свою квалификацию, иметь дополнительную работу, открыть свое дело, поддержка свободы слова, печати). Данный показатель был выше, чем у тамошних русских, и можно было предположить, что это было связано с суверенизацией республик, психологическим повышением статуса титульных этносов. Но и в соседних областях, например, Оренбургской, сходной по своим ресурсам с Татарстаном и Башкортостаном, была та же картина [Социальные… 2002, с.98-17]. Следовательно, сыграло роль усиление чувства достоинства не только на личностном, но и групповом уровнях.
Еще одна перспективная тенденция: антимигрантские настроения значительной части россиян во многом поверхностны, констатационны. Детальный анализ взглядов респондентов показывает, во-первых, готовность большинства работать с коллегами иной национальности: такого мнения придерживается порядка 53–65 процентов по стране. Во-вторых, позитивное отношение к межнациональным супружеским союзам, которые в целом одобряет 56 процентов россиян, а с какими-то оговорками – 18 процентов. В-третьих, достаточно высока доля тех, кто просто готов контактировать с иноэтничными соседями и иметь среди них близких друзей (порядка 38 процентов ) [Дробижева, 2008, с. 69–72].
Снижение чувства психологического неравенства по признаку этничности – значимый ресурс для культурного прогресса народов России. Свобода самовыражения, социальный оптимизм – важный фактор не только психологического состояния, но и социальной активности. В этом контексте приходится сожалеть, что среди доминирующего русского этноса такие тенденции получили меньшее развитие. После распада Союза и изменения геополитического положения страны самосознание русских, их самочувствие пережило более тяжелый кризис. И данный сюжет подводит нас к анализу противоречий в сфере национальных отношений, уже не относимых к «тяжкому» советскому наследству, но порожденных издержками новейшей нашей истории.
Действительно, если, если анализировать более углубленно многочисленные индикаторы политической нации в этнически гетерогенных территориях, например, республике Саха (Якутия), то ситуация в 2007 г. выглядела так: национально-гражданскую идентичность – ассоциирование себя в значительной мере с гражданами России, предпочло 63 процентов якутов и 81 процентов русских, а в целом таковыми чувствовало себя более 90% населения. Сравнивая эти показатели с их аналогами 1990-х гг. – 20 процентов и 79 процентов соответственно, – легко заметить, что, представление «мы – россияне» укрепилось у обеих референтных групп, причем у якутов даже значительно больше, чем у русских. Это – серьезная подвижка, но необходимо учитывать, что оба этноса вкладывают в данное понятие разное содержание. При перенесении соответствующего вопроса в административно-территориальную плоскость («кем Вы себя больше чувствуете: якутянином; россиянином; тем и другим и т.д.?») доля представителей титульного этноса, ассоциирующих себя россиянами, оказалась мала – около 5 процентов; среди русских почти в 10 раз больше [Дробижева, 2008, с.71].
Следовательно, респонденты, представляющие титульный этнос, по-видимому, отождествляли себя с россиянами в основном по критерию территориально-пространственного, но никак не гражданского единства. А это, в свою очередь, свидетельствует о том, что национально-гражданская культура, позволяющая редуцировать этническую рознь и социальную дифференциацию, тут пока только начинает формироваться.
Точно также сложно обстоит ситуация и с идентичностями самого многочисленного этноса нашей страны – русских. Одна из наиболее значимых проблем тут – национализм государствообразующего русского этноса. Ведь если мы вспомним, к примеру, о печальном опыте южной Европы, то определяющей характеристикой развития кризисной ситуации практически во всех государствах Балканского региона как раз было выраженное стремление этнического большинства к политическому и культурному доминированию. Конкретные примеры из их недавней истории «свидетельствуют о том, что первичным конфликтогенным фактором становились инициированные или же поддержанные авторитарными режимами претензии доминирующего этноса на исключительную роль в обществе (государстве). Это создавало объективную основу для встречных проявлений национализма и сепаратизма меньшинств, угрозу для целостности государств и региональной стабильности» [Юго-Восточная… 2007, с. 117].
В определенной мере подобные вещи, действительно, имеют место и в России: СМИ, эксперты и аналитики, кто с искренней тревогой и возмущением, кто с лицемерным сожалением и плохо скрываемым злорадством указывают на: активизацию неонацистских молодежных группировок; увеличение количества периодики радикально-националистического толка; значительный рост популярности лозунга «Россия для русских», в концентрированном виде выражающего идею русской этнократии. Социологические исследования, фиксируя наличие в российском обществе таких взглядов, дают все же не столь апокалиптическую, но зато более многоплановую картину ситуации. Так, по данным Левада-Центра, доля тех, кто разделяет упомянутый лозунг, действительно, увеличилась в начале первого президентства В.Путина, но далее она стабилизировалась, и говорить о ее значительном росте вряд ли правомерно.
Высокий уровень, на котором произошла такая стабилизация настроений, делает важным более детальный анализ смыслов, вкладываемых респондентами в упомянутое требование. Прежде всего следует обратить внимание на понимание ими сути «русскости». Так вот, исследования Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) показывают, что количество сводящих ее к примитивному этногенетическому критерию «родства по крови» не превышает 15 процентов (Москве и Санкт-Петербурге такое мнение, правда, более популярно – 21 процентов). Для остальных же принадлежность к русскому народу определяет воспитание в соответствующих традициях (39 процентов), языковой фактор (12 процентов), исповедание Православия (7 процентов) и, наконец, честный труд во благо России (23 процентов) [ВЦИОМ, 2006].
Далее, практически половина (34 процентов против 35 процентов) респондентов, в принципе поддерживающих националистический лозунг «Россия для русских», в действительности неосознанно наделяют его гражданским содержанием (тем самым, которого вроде бы ждет от населения власть) так как для них русские – это все граждане страны. И если добавить к ним тех, кто по различным причинам отрицает идею этнократии как таковую, то суммарная доля россиян, стоящих на национально-гражданских, а не этнокрактических позициях, составит почти 60%. С этими данными отчасти коррелирует информация о предпочтительном типе межнациональных отношений в стране. Относительное большинство опрошенных – 44 процентов – склоняются к этническому паритету, то есть одинаковым правам для всех народов России, тогда как доля сторонников выраженного доминирования русского большинства над остальными согражданами составляет 15 процентов.
Такое, пусть, преимущественно интуитивное, не всегда осознанное тяготение россиян к конституированию политической нации (обществу-нации) – тенденция позитивная, и если бы она была подкреплена правильной национально-культурной политикой, ситуация в России была бы куда лучше. Но, увы, это не так, и проблема тут в следующем. Хотя убежденные этнократы-гегемонисты – небольшая, порядка 15 процентов, часть населения России, спектр националистических взглядов в нашей стране гораздо шире.
Обыденные представления людей, которыми они руководствуются в рутинных жизненных ситуациях (трудоустройство, выбор круга общения, предпочтения относительно соседства, оценка справедливости или несправедливости существующего порядка вещей и т.д.), наполнены как ситуационными, так и устойчивыми ксенофобными стереотипами, в своей совокупности составляющими, если так можно выразиться, «культуру национальной интолерантности». Это определение, конечно, не строгий термин, а аналитический конструкт, притом используемый не в оценочном, а культурологическом смысле. Оно обозначает одну из подсистем массового сознания , обладающую своими концептами (категориями) и ценностями, правилами и нормами (регулятивными функциями), которые восходят к одномерным оценкам этнокультурных взаи¬модействий исключительно в категориях «потерь» и «ущерба».
На уровне массовых представлений такие оценки трансформируются в недоброжелательное отношение к меньшинствам и мигрантам – носителям иной культурной традиции. Вот некоторые его характеристики по результатам опросов 2006–2007 годов. Так, если говорить о мигрантах, то хотя только 31 процентов респондентов (что само по себе достаточно много) отрицательно относится к гастарбайтерам из Белоруссии, Украины, Молдавии и других стран СНГ (нейтрально – 49 процентов, позитивно – 18 процентов), почти вдвое большее количество – 57 процентов – выступает за жесткое ограничение потока приезжих в Россию.
Конечно, подобные взгляды хотелось бы увязать с наплывом этнических мигрантов, что не может не вызывать естественную нормативную поведенческую реакцию старожилов – чувство тревоги, настороженности и дискомфорта. Однако такое отношение распространяется отнюдь не только на приезжих. В частности, 32 процентов россиян считают, что во многих бедах нашей страны «виноваты люди нерусских национальностей» (противоположного мнения придерживаются 58 процентов). А 42 процентов убеждены, что национальные меньшинства у нас «имеют слишком много власти» (не согласны с этим утверждением 47 процентов) [Аналитический… 2007].
Хотя в 2000-е гг. откровенную враждебность со стороны представителей других этносов ощущало не более 10 процентов опрошенных, куда большее их количество считает, что на территории России целесообразно ограничить проживание некоторых национальностей. Порядка 41–42 процентов респондентов выступает за рестрикционные меры в отношении выходцев с Кавказа и китайцев, 35 процентов – вьетнамцев, 29 процентов – цыган, 23 процентов – представителей народов бывшей советской Средней Азии, 13 процентов – евреев, 7 процентов – украинцев, 11 процентов – всех наций, кроме русской (против политики ограничений высказалось 25 процентов) [Аналитический… 2006].
Итак, многие россияне живут в атмосфере подозрений, латентной или открытой неприязни к носителям иной культурной традиции: представителям меньшинств, как мигрантских, так и «своих». Значит в социальной среде страны присутствуют конфликтогенные факторы, обуславливающие накопление потенциала интолерантности основного населения к иноэтническим группам. Исследование генезиса и причин существования у изрядного количества наших сограждан гибридного сознания, когда люди тяготея к гражданским формам групповой идентификации, одновременно живут по стандартам «культуры интолерантности», тема отдельного и междисциплинарного исследования. Поэтому здесь ограничимся двумя замечаниями.
Во-первых, не следует, как это часто делается, возлагать ответственность за существование в нашей стране ксенофобии только на традиционалистский, антирыночный, антимодернизационный и т.п. менталитет русских. Ведь, как правило, их интолерантные взгляды формируют реально существующие негативные стороны межэтнического взаимодействия: распространение у нас нечестной трудовой практики ввиду присутствия дешевой рабочей силы из стран «ближнего зарубежья»; трактовка некоторыми представителями меньшинств категории «культурный плюрализм» как повод игнорировать традиции и нормы поведения, принятые в русском обществе, и т.п.
Во-вторых, независимо от того, направится это кому-то или нет, подобно своему антиподу – толерантности, интолерантность столь же естественный элемент жизни любого социума (см. [Петров, 2003]). Более того, она может быть позитивной, например, направленной на коррупцию или нарушение гражданских прав. Поэтому для стабильного развития общества важно не ее отсутствие, а содержание и, главное, уровень. В настоящее время в России интолерантность как форма социально-культурного взаимодействия этнического большинства и меньшинств не выливается в устойчивую систему формальных и неформальных дискриминационных практик в отношении последних. Следовательно она, не выходя за естественные границы своего культурного пространства, пока не «обрушивает» иные социальные сети.
Однако в условиях общесоциального неблагоприятствования фоновая этническая интолерантность, выражающаяся в фобиях, настороженном или высокомерном отношении к согражданам – представителям других этносов, способна обернуться серьезными конфликтами.
В такой ситуации возрастает роль политической стратегии властей относительно регулирования идущих в стране этнических процессов. И здесь уместно обратиться к негативному опыту балканских стран, власти которых в подавляющем большинстве прямо или завуалированно потворствовали росту националистических комплексов и ксенофобных настроений доминирующего этноса. Для поддержания в обществе националистического настроя (будь то идея «Великой Сербии», принудительная румынизация трансильванских венгров или грубое давление греко-кипрской общины на турок-киприотов) одних политических мер было недостаточно.
«Созданию соответствующих “масс-эмоций” способствовало сознательное формирование негативных стереотипов или “образов врагов” в лице своих оппонентов» (национальных меньшинств, соседних государств и т.д.). А эта активность ложилась на благодатную почву, ибо «подобного рода стереотипы формировались в течение длительного времени, имея под собой некую “историческую первооснову”: опыт совместного или раздельного проживания, конфронтации и войн, приобщенности к центрально-европейской или какой-либо иной политической культуре» (Юго-Восточная…, 2007, с.137).
Казалось бы, перечисленные политические практики, использовавшиеся на Юго-Востоке Европы, имеют мало общего с безупречно выглядящей стратегией российского руководства, официальная цель которой, как уже говорилось – построение в России общества-нации (политической нации). Но правильные слова произнесены, растиражированы СМИ, и все остается, как и ранее, на уровне сложившейся de facto практики взаимодействия многочисленных этносов, субэтносов, мигрантских общностей, сложившейся на основе народной «культуры интолерантности».
Существует точка зрения, будто такое несоответствие реальности и декларированных правительством целей происходит оттого, что истинное отношение российской политической элиты к проблеме национализма определяет цинический прагматизм. Аргументируется эта позиция так: «Существование радикальных националистов позволяет Кремлю эксплуатировать образ “единственного европейца”». Отсюда проистекает латентное потворство русским националистическим партия, движениям и СМИ, поскольку без «такой “русской системы”… элита не в состоянии управлять обществом» (см., например [Кутковец, Клямкин, 2002; Виноградов, 2006]).
Ни в коей мере не отрицая факт использования отечественным политическим классом жупела русского национализма в пропагандистских целях (особенно для «внешнего пользования»), мы все-таки склонны считать, что первопричина проблемы в ином. Правящий слой России пытается строить общество-нацию, но на основе не гражданского, а неомиперского проекта, объективная суть которого – не столько добровольный в рамках единого политического пространства союз различных групп граждан, идентифицирующих себя по тем или иным критериям, сколько объединение «верноподданных» через лояльность к существующему режиму.
Поэтому последний, сталкиваясь на практике со сложностью регулирования национально-культурного взаимодействия, по умолчанию практикует свой, верхушечный вариант «культуры интолерантности», выражающийся, как нам предствляется, в вольном или невольном стремлении как бы «вытолкнуть» этнические общности (одну из естественных форм коллективной идентичности) за границы социально-политического пространства. Ибо их весьма неоднозначная роль в социуме не очень вписывается в модель «мобилизационной модернизации» (термин Р.Бендикса), которую российские власти пытаются реализовать.
Отечественные сторонники преобразований, взяв на вооружение примитивно трактуемую ими концепцию «воображаемых сообществ» Б.Андерсона и некоторые другие идеи западных теоретиков этноконструктивизма, по существу трактуют национализм как неадекватную времени, архаическую форму коллективного поведения или же «как искусственно внедренное зло» [Старовойтова, 1999, с. 20]. Тогда как это – реально существующий, хотя, наверное, и не самый симпатичный и удобный в политическом обиходе феномен.
Из данной посылки вытекает либо примитивное увязывание этнокультурных проблем с экономикой, точнее, с издержками последней, либо рассмотрение их в рамках конспирологической теории – как результат индоктринирования кем-то в массы населения устарелых и «неправильных» идеологем, которые нужно заменить на «правильные». В данной связи интересно отметить, что против подобных построений, опирающихся на «отрицание национального начала», выступал после второй мировой войны еще русский философ Ф.Степун. Прекрасно видя «лживость и грешность национализма и его ответственность за тяжелое и одновременно преступное положение мира», он одновременно считал бессмысленным «отрицать положительное значение нации как некоего своеобразно соборного облика многоликой человеческой культуры».
Словно предвидя издержки современного конструктивистского подхода к понятию «этничность», философ указывал далее на недопустимость отождествления категорий «нация» и девиантной формы групповой идентичности – «национализма» (по аналогии с тем, как соотносятся понятия «личность» и «эгоизм») [Степун, 2000, с. 941]. Иными словами, следует стремиться не к исключению этничности из социально-культурного пространства как какого-то пережитка, который в эру глобализации лишь докучает цивилизованным людям, а к демифологизации и деполитизации упомянутого социального феномена и определению приемлемых для общества границ его функционирования.
Между тем, желание избавиться от «неудобств», сопряженных с трудностями национально-культурного регулирования, обернулось, как справедливо подметил политолог Э.Паин, имитацией нынешними властями строительства в России политической нации [Паин, 2006, c. 26–27]. Действительно, в национальной политике правящего слоя присутствует немереное количество всевозможных имитационных практик, как бы создающих виртуальный образ толерантного гражданского общества, в котором общая атмосфера межнационального взаимодействия соответствует европейским критериям.
Это и замалчивание причин и масштабов этнической конфликтности вместо разработки мер, поддерживающих баланс этнических интересов; это и неумение и/или нежелание обуздать правовыми методами радикально националистические организации и экстремистские СМИ, взращивающие этнофобии русского и нерусского населения, которое подменяется сугубо селективным и юридически бесперспективным административным нажимом; это и отсутствие внятной и приемлемой большинством россиян политики дозирования иммиграционных потоков, компенсируемое милицейскими рейдами по местам работы гастарбайтеров, и пр.
Перечень аналогичных имитаций можно продолжать до бесконечности, но целесообразнее указать на другое. Имитирование чего-либо в общественной сфере – очень опасная тенденция. Даже при наличии у кого-либо самых лучших намерений по строительству политической нации не стоит уповать на ее внешние и формальные компоненты – те же правильные законы и тем более политкорректную риторику, создающую вербальный образ общенационального единства. Опыт построения «новой исторической общности – единого советского народа» это подтверждает.
Также репрезентативен и пример Румынии, где имитация политической нации была доведена до логического завершения. В этой стране, например, еще в 1945 г. был принят закон, запрещавший производить выяснение этнического происхождения граждан с целью профилактики применения против них дискриминационных мер. А в начале 1970-х гг. все население стало именоваться «единой румынской социалистической нацией», и этот термин «стал употребляться для обозначения общности всех проживавших в Румынии граждан».
Тогда же в общественно-политический дискурс были внедрены и такие понятия, как «румыны венгерской, немецкой и других национальностей» [Юго-Восточная… 2007, c. 123]. Чем не практическая реализация в проблемном регионе Европы модели общества-нации, характерной для переселенческих демократий – США, Канады или Австралии! Однако на румынской территории это не привело к позитивному результату. При жестком авторитаризме Н.Чаушеску подобный курс обернулся практикой насильственной ассимиляции для меньшинств, а этническое большинство по мере нарастания социально-экономического кризиса становилось все менее восприимчивым к «наркотикам» государственной идеологии. Одним словом, фантом политической нации не спас народы Румынии от реальных потрясений, а авторитарный режим – от краха.
Коль скоро, несмотря на демократический антураж, в России существует огромный разрыв между живущими как бы самими по себе обществом и государством , игнорирование властями целого блока объективно существующих проблем национально-культурного развития, а также подмена реальных попыток их регулирования разного рода суррогатными атрибутами общества-нации, может разве что законсервировать существующее гибридное сознание социума.
Что же касается использования современной российской властью разного рода технологий мобилизации общества, то, как показывает опыт собственный и зарубежный, в лучшем случае такие практики способствуют лишь расширению семантического поля народной «культуры интолерентности» за счет включения в него оруэлловского двоемыслия. В худшем же случае этничность под прессом политической мобилизации обретает форму «защитного патриотизма», который, по мере нарастания авторитарных тенденций, может трансформироваться в шовинизм или расизм [Победа, 2007, с. 25].
Итак, совершенно очевидно, что в деле формирования в России политической нации имеются определенные позитивные подвижки, которые могли быть куда большими, будь они подкреплены соответствующим комплексом мер. Но нельзя игнорировать и то обстоятельство, что никакое чувство общенационального единства, проявляющегося в форме адекватной идентичности, не может, и главное не должно подменять и тем более «упразднять» этничность. Как раз наоборот, политическая нация, состоящая из равноправных граждан, должна, по идее, форматировать такое социальной пространство, в котором представители любых этнических культур должны чувствовать себя комфортно.
Иначе говоря, политическая нация имеет в данном аспекте ряд имманентных ограничителей как институционального, так и субъективного порядка. Наиболее явный из них – присущий ей основополагающий политический принцип электорального представительства: один человек – один голос. Восходящая к нему мажоритарная система по определению не обеспечивает учета интересов меньшинств при принятии политических решений. С целью преодоления этого противоречия современные демократии используют специальные приемы солидаризации полиэтнических обществ, наиболее распространенный из которых – система интегральной демократии, т.е. символьные назначения на высокие посты, естественно, при наличии соответствующих способностей, лиц иной, чем большинство, расовой или этнической принадлежности.
Это «встроенное» неравенство на уровне национальных республик «компенсируется» доминированием в их властных институтах представителей титульных этносов. Так в Якутии титульное население составляет 39 процентов, а в парламенте его доля достигает 73 процентов; в Татарстане это соотношение равно 51 процентов и 75 процентов; в Башкортостане, где парламент двухпалатный, данные показатели выглядят так: 22 процентов против 41,1 процентов (палата представителей Госсобрания) и 55,2 процентов(Законодательная палата) [Выборы, 1998, c. 129; Социальные… 2002, c. 110].
Подобная двойственная ситуация с политическим представительством создает проблемное поле. В республиках в составе РФ она воспринимающаяся тамошними русскими как дискриминация, тогда как представители других народов переносят такую оценку на федеральный уровень. Естественно, избрание в законодательные органы власти (равно как назначения в исполнительные структуры) должны происходить по критериям способностей претендентов. Но, исходя из приведенного выше этнического состава властных органов республик, трудно проверить, что упомянутые критерии неукоснительно соблюдаются.
Коль скоро и в развитых демократиях, где универсальные права человека (в том числе права меньшинств) – абсолютный приоритет, существуют и ксенофобия, и неформальная дискриминация, такие явления неизбежны в российском переходном социуме. Внимание правозащитных организаций по традиции сосредоточено на институциональной, т.е. в той или иной форме санкционированной дискриминации, но ее неформальный (бытовой) аналог не менее страшен. Например, хорошо известно, что из республик, особенно северокавказских, Тувы, Якутии идет отток русских. Это – важный показатель состояния социального самочувствия людей. Причина не столько в социально-экономических условиях (упомянутые регионы депрессивны), но и в психологическом дискомфорте, а подчас и дискриминации, которая чаще всего связана с назначениями на должности [Гучинова, 1997, с. 28; Анайбан, 1996, с. 32].
Типологически сходная ситуация в столичном регионе. Институциональная среда для представителей разных этносов в Москве одинакова, однако погромы на рынках, избиения людей по внешнему виду и цвету кожи, антисемитские плакаты и т.п. – составная часть городской жизни. Формально «этник» не подвергается дискриминации, его дети учатся вместе с другими в школе и.т.д., но эти люди ощущают психологический дискомфорт.
Такого рода предрассудки, негативные стереотипы и прочие атрибуты ксенофобии имеют более или менее выраженные экономико-социальные корни. Даже в стабильных демократиях относительная депривация основного населения негативно влияет на межэтнические контакты (см.: [Дарендорф, 2002; Gurr, 1971]). Что же можно ожидать в этой связи в России, где за период реформ поляризация общества достигла опасной черты? Хотя уровень бедности по сравнению с концом 1990-х гг. сократился в 2,6 раза, в настоящее время 42 процентов населения живет в условиях, когда «на продукты денег хватает, но покупка одежды вызывает серьезные затруднения», а у 18 процентов – «денег не хватает даже на продукты». Одновременно 8% без особых проблем могут позволить себе практически любые траты [Вестник, 2004, с. 108].
Неудовлетворенность своим положением подогревается сравнениями с другими (социальная зависть) или с прошлым, и в подобной ситуации виновников в расхождениях между ожиданиями и возможностями удовлетворения запросов относительно доходов, жилья, работы и пр. люди в первую очередь ищут среди чужаков.
В условиях глобализации и демократизации приток мигрантов разной этнической принадлежности в России усиливается, причем эта проблема обострена как завышенными ожиданиями прибывающих, так и малой готовностью принимающего населения. Трудности восприятия и адаптации мигрантов легли на сознание русского большинства, травмированное распадом Союза, национальными движениями и последствиями чеченских событий. Мигранты же из ближнего зарубежья нередко рассчитывали на благожелательный прием в силу прежнего общего согражданства.
В результате взаимодействия этих негативных тенденций у жителей великорусских регионов, особенно в мегаполисах, в отношении представителей этнических диаспор формируется «образ врага». Особо неприязненное отношение существует к народам исламской традиции. В настоящее время оно стало отдельным видом этнофобии, подогреваемой реальными угрозами терроризма. Проблема вдобавок усугубляется тем, что вокруг ислама, о котором судят по фундаменталистским направлениям, реально искажающим это вероучение, множатся негативные мифы, на которые «ложатся» и непрекращающиеся насильственные акции в Чеченской республике, и вооруженные провокации в Дагестане или Кабардино-Балкарии, и трагические события в Беслане и т.п.
Таким образом, политическая (гражданская) нация – не панацея от этнофобий. Более того, опыт Франции, Бельгии, Австрии других европейских стран учит: конфликтность на почве этнокультурной неприязни и т.п. в состоянии оттеснить по значимости иные социальные проблемы.
Наконец, политическая нация даже в самой зрелой форме не обеспечивает автоматически стабильное развитие всех этнических культур. Политико-экономические и социальные процессы, происходившие в субъектах Федерации в истекшем двадцатилетии, наоборот, показали, что свободы не везде и не во всем использовались продуктивно. К старым неравенствам этнических групп, определявшимся соотношением городского и сельского населения, добавились новые, связанные со степенью адаптации к рыночной экономике, которая восходит к политическим, социально-культурным и психологическим ресурсам этноса.
Именно это и обусловило живучесть обыденных представлений о преимуществах доминирующей этнической группы, которые по-прежнему существуют как у русских, так и титульных этносов республик в составе РФ. Так, по данным исследований, граждане России пребывают в убеждении, что получить хорошо оплачиваемую работу, открыть свое дело, занять высокий пост в органах власти и т.п., – все это, как и ранее, напрямую связано с принадлежностью к доминирующему на данной территории этносу [Социальные… 2002, c. 130–133].
В полиэтничном регионе подобные вещи на обыденном уровне воспринимается особо болезненно русскими. Хотя статистика показывают, что русское население в республиках в подавляющем большинстве не потеряло в статусе, несмотря на снижение, по сравнению с титульным населением, темпов вертикальной социальной мобильности, его групповое самочувствие везде оставляет желать лучшего. Самоощущение людей расходится с реальностью.
В Татарстане, например, практически одинаковые доли русских и татар отметили улучшение (по 24–27 процентов) или, напротив, ухудшение (23–26 процентов) своего положения за последние пять лет. В Саха–Якутии эти же показатели выглядят так: у респондентов-якутов 39 процентов – улучшение и 17 процентов– ухудшение; у респондентов-русских – соответственно по 27 процентов. Примерно такая же картина в Башкортостане.
Но, что интересно, в Оренбургской области доля русских, ощутивших позитивные изменения в своей жизни, была меньше, чем в перечисленных выше республиках, а количество считавших, что их положение ухудшилось, напротив, было практически вдвое больше. Тем не менее, в «своем» субъекте Федерации русское население чувствует себя комфортнее [Дробижева, 2003, с. 37–38]. И пусть первоисточником группового стресса выступают не столько реалии, сколько социальные сравнения, делаемые на основе этнически окрашенных представлений о неком идеальном порядке вещей, режим политической нации, в котором идет национально-культурное взаимодействие, разве что делает эти проблемы предметом обсуждений, да и то, часто субъективных.
В подобной ситуации особую важность приобретает проблема оптимизации политики регулирования межкультурного взаимодействия, которая в наших конкретных условиях не может быть решена вне контекста отношений федерального Центра и субъектов Федерации. Известно об усилиях федеральных властей по созданию единого политико-культурно-правового пространства, начатых в XXI в. Признавая безусловную необходимость этих начинаний, в равной мере актуальных для этнически чувствительных групп среди русского и нерусского населения, хотим подчеркнуть, что данное пространство не может быть однообразным.
Культурно-психологическая и социально-экономическая фрагментированность России была и будет существенной. Это неизбежно порождает конституционные противоречия при приведении некоторых региональных норм, особенно, затрагивающих этнические чувства людей, в соответствие с общефедеральными. Возьмем, например, закон «O языках народов РФ» (2002 г.), по которому графика государственных языков республик в ее составе должна строиться на основе кириллицы. Этот закон грубо задел национальные чувства татар, перечеркнув «Закон о восстановлении татарского алфавита на основе латинской графики» (1999 г.), который был принят Госсоветом Татарстана строго в рамках его компетенции, определяемой Конституцией РФ.
Безусловно, в самой республике не все поддерживают идею перехода к латинице – там есть даже поборники арабицы. Тем не менее, многие люди почувствовали себя ущемленными из-за способов решения данной коллизии: нарушения Госдумой РФ конституционного принципа вертикального разграничения властных полномочий и политически ангажированного отказа Конституционного Суда РФ по жалобе Верховного суда Татарстана, пытавшегося оспорить пункты федерального закона об обязательности кириллицы.
Точно также очень спорным и проблематичным стало такое направление национально-культурной политики федерального центра, как политтехнологический по сути метод регулирования ситуации в регионах путем перекройке административного деления Федерации, а точнее – укрупнению ее субъектов. Здесь интересно отметить, что под эту своеобразную цель произошла «утилизация» нынешней властью проекта закона «О порядке принятия в РФ и образовании в ее составе нового субъекта РФ», разработанного в период президентства Б. Ельцина.
Его положения, ставшие в декабре 2001 г. правовой реальностью, санкционируют: а) возможность включения Россией на добровольных началах в свой состав в качестве субъекта федерации иностранное государство или его часть (!); b) реорганизацию существующего административно-территориального деления федерации путем слияния ее субъектов.
Утверждение практически без изменений весьма спорной законодательной инициативы ельцинского времени лишь на первый взгляд выглядело неожиданной. Команду В.Путина, абсолютно не склонную к внешнеполитическому авантюризму, видимо, привлек «внутрифедеративный» раздел документа, создающий правовую базу для уменьшения числа субъектов РФ. Ибо среди прошлой/нынешней президентской администрации бытует, наряду с иными, мнение, что их нынешнее количество – дополнительное препятствие в деле улучшения управляемости государства. Об этом косвенно свидетельствует, например, заявление тогдашнего полпреда Л.Драчевского: «Слишком много для России 89 субъектов федерации» (цит. по: [«Известия» 18.04.2002]).
В теории такая логика понятна: чем меньше самоуправляющихся территорий, тем проще с ними работать – сокращается время и затраты на согласование интересов. Однако простота эта иллюзорна. Во-первых, как показывает, например, ситуация в Бельгии или в Канаде (квебекский вопрос), малое число субъектов федерации не является ни гарантией от кризисов, ни предпосылкой их быстрого и безболезненного разрешения. Во-вторых, безотносительно того, существует ли вообще некий оптимальный количественный состав федеративного государства, отметим, что подсчеты такого рода применительно к перечню субъектов РФ, как минимум, сомнительны.
Инициатива по слиянию и укрупнению территорий в настоящее время одностороння и исходит из Москвы: на уровне региональных элит искреннее, добровольное и обоюдное желание слиться с соседом скорее исключение из правил, чем правило. Поэтому все подобного рода действия проводились путем референдумов. Когда это нужно ему, режим охотно использует те процедуры, в которых как говорилось ранее, он старается отказать иным политическим силам.
К слову, некоторые политики пытаются запустить аналогичный процесс в Большой России. И тут стоит обратить внимание на обоснования посыпавшихся после принятия поглощение национальных АО сопредельными регионами предложений об объединении Пскова и Новгорода; Ярославля и Костромы; Москвы и Московской области; Санкт-Петербурга и Ленинградской области и др. Как правило, они носят либо явно надуманный характер (сохранение с советского периода отраслевой направленности регионов-соседей), либо обусловлены конъюнктурно-финансовыми соображениями (например, попытками «бедной» Костромы решить проблему наполнения регионального бюджета путем слияния с более «богатым» Ярославлем).
Возвращаясь объединительным референдумам, отметим следующее. Как мы видим, все они фиксировали поглощение этнического округа великорусским субъектом. И вряд ли такая политика благоприятно скажется на перспективах национально-культурного развития титульных этносов округов. Конечно, не надо идеализировать данную форму территориальной автономии, не стоит также забывать и о естественных ассимиляционных процессах и о возможностях культурного прогресса этноса без территориальной автономии. Но, как сказал в свое время известный исследователь А.Пика, округи – единственная правовая реальность, которой обладают малочисленные народы. В условиях государственной экономии на нуждах культуры как таковой это выглядит как разрушение основного институционального механизма поддержки этнокультурного развития меньшинств. Или подталкивание их к поискам поддержки такового развития за рубежом.
Наконец, резерв такой национально-культурной политики по сути исчерпан.
Аналогичные действия на уровне национальных республик приведут разве что к
этническим конфликтам. Перенесем мысленно такую практику на проблемный
Северокавказский регион, моделируя например, объединение Ингушетии и Северной
Осетии-Алании, или возвращение Адыгеи в состав Краснодарского края. Вряд ли
подобный курс осуществим без сверхдавления федерального центра, последствия
какового непредсказуемы.