И С П Ы Т А Н И Е
 |
| Памятник Надирбаю Айтакову - первому президенту Туркменистана. Скончался от рук сталинских палачей. Памятник разрушен по приказу палача туркменского народа электрика по кличке "Туркменбаши" |
Выбившись наружу, ручей пересекает гору.
Махмуд Кашгари
Революция подобна эликсиру жизни, придавала импульс событиям, формировала новые человеческие судьбы, биографии. В ту пору шестнадцатилетние мальчики командовали полками и батальонами, а двадцатипятилетние диктовали свою волю целым поколениям. И нет ничего удивительного в том, что Недирбая в двадцать шесть лет выдвинули на пост председателя уездно-городского Красноводского исполкома. В том же возрасте его избрали делегатом I съезда Советов, членом ВЦИК и ЦИК СССР.
Революция создавала свой «благодатный климат»: люди в ее горниле созревали раньше своих лет, лихолетье утверждало свои неписаные законы – слабые сходили со сцены, а сильные, выкристаллизовывая свой характер, становились еще сильнее. О первых еще сказал Омар Хайям:
Тот, кто в юности верует в собственный ум,
Стал, в погоне за истиной, сух и угрюм,
Притязающий с детства на знание жизни,
Виноградом не став, превратился в изюм.
«Виноградом» же «стал» Недирбай Айтаков. О его взлете в свое время ходили всякие пересуды. Иные видели в том «руку» Кумышали Бориева, другие Кайгысыза Атабаева, который будто бы опекал Недирбая. Тепло и по достоинству о нём отзывались его сородичи - Ишан и Азан Таимовы, Сары и Недим Юнусовы, Гелер Майлиев, Айкеш Колатов, Айтджан Халдурдыев, Нурнепес Оразбаев, а также его коллеги Аннакули Артыков, Николай Антонович Паскуцкий, Иван Васильевич Бухаренко и многие другие, не один год проработавшие с ним рука об руку.
То же самое об Айтакове я услышал из уст моих университетских учителей Владимира Нестеровича Лащака, Александра Ильича Богданова, историков Шамурада Ташлиева, Шаджа Батырова, Мурада Аннанепесова, Нурмамеда Рахимова, а также Раисы Павловны Клевакиной, посвятившей ему целое исследование. На «опёке» далеко не уедешь, Недирбай Айтаков, лишь благодаря своей незаурядности, таланту, неуемной энергии, преданности долгу, личным человеческим качествам – доброте, честности, порядочности удостоился высокого назначения, поддержки и внимания своего старшего товарища Кайгысыза Сердаровича, которого по праву считал своим учителем и наставником.
Несмотря на свою стремительную карьеру, Недирбай, прошедший политическую школу в партии социалистов-революционеров, очень сдержанно, может быть даже и критически, отнесся к Октябрьской революции. Но его привлек провозглашенный большевиками принцип о самоопределении нации, вплоть до отделения, предоставление народам широкой автономии, а также намерение отдать крестьянам землю на вечное пользование – лозунг, перехваченный у эсеров, не сумевших его использовать во-время. Привлекла ленинская идея о том, что в претворении коммунистической теории и практики в жизнь «главной массой является крестьянство», чтобы «решать задачу борьбы не против капитала, а против средневековых остатков». Недирбая также увлек тезис Советов, как органа народовластия, облеченного правом экономического и политического контроля за государственным аппаратом, в котором Ленин видел постоянную силу, противостоящую народным массам. Словом, он беззаветно поверил большевикам, их пламенным лозунгам, которые зажигали не одного Айтакова.
Однако из-за обострённого чувства самокритичности он часто бывал недоволен собой. Будь на моем месте Кумышали, говорил он себе, тот бы мало в чем сомневался и с делами справлялся бы куда лучше… Ему нередко казалось, что не так живет, не то делает, не то говорит, порою замечал за собой, что обидчив и раздражителен, иногда излишне тверд, когда надо проявить мягкость, пойти на компромисс. Но в решающие минуты он находил в себе силу воли сдерживаться, владеть своими эмоциями. Иногда в нём поселялись два человека и один из них тихо и настойчиво, будто назло другому, прямолинейному и узкому, шептал: «Человек я, и ничто человеческое мне не чуждо». Кажется, кто-то, не то Маркс, не то Энгельс уже давно употребили изречение мудрого латинянина.
А восточный мудрец Саади сказал, что мужество не в силе рук и не в искусстве владения мечом, мужество – это умение владеть собой и быть справедливым. Что толку от сильных инеров в стаде, если оно ничем не отличается от стада пугливых овец, готовых, сломя голову, последовать за козлом, безрассудно бросившимся в пропасть. Ведь сила человека, его мужество и ум не в минутном порыве, пусть даже благородном, а в сдержанности, в присутствии духа. Недирбай считал, что ему еще далеко до хорошего, твёрдого характера, о котором не уставал говорить Машрык-хан, считавший, что это и богатство, и счастье, и залог людской любви.
Новое назначение породили в Недирбае смешанные чувства, то ли радость, то ли огорчение, граничащее со смутной тревогой. Больше всего его удручал отказ матери последовать за ним в Красноводск. Да и братья тоже были на ее стороне: не оставлять же ее одну в Джебеле. Дурдыхан-эдже не захотела расставаться с родичами, поселком, обжитым углом, в котором она видела отцовский очаг. Мать была права, рассуждая, что сердце отца и матери льнет к детям, сердце сына и дочери – к горам и степям.
- Ты езжай, дитя мое, – говорила она. – Когда орленок вырастает, он покидает родное гнездовье. А ты уже давно вырос… Счастливого тебе полета, сынок.
Голос ее задрожал, но, опомнившись, овладела собой, чтобы не вселять в сердце сына волнение.
- В Джебеле я коз держу, все же молоко свое, детям, внукам к чаю… А в Шагадаме одни горы да море и словом не с кем перекинуться. Только русские да армяне, языка их не знаю… Да и стара я уже и мочи моей уже нет по горам ходить, за козами бегать… Здесь я выгнала их за околицу, а к вечеру они сами домой являются. А в Шагадаме они в горах затеряются, а то, гляди, в море утонут.
Он хотел было ей возразить: «Можно подумать, что у тебя, мама, целая отара. Тройкой таких же коз можно и в Шагадаме обзавестись…», но, зная, как она привязана к этим юрким «шайтанам», скрашивающим ее жизнь и что она не изменит своего решения, Недирбай промолчал.
И все же где-то в глубине души Недирбая теплилась радость: Красноводск ближе к Мангышлаку, к родным могилам… Каспий перед глазами. Окна здания уездного исполкома с видом на залив… Он всегда ловил себя на том, что никогда не расставался с образом седого Хазара, в нем жила неистребимая любовь к нему. Даже во сне виделись ему сверкающие на солнце темно-зеленые волны, белесые, игривые буруны, похожие на конские султанчики, светлые армады облаков, плывущие над морем в небесной сини, чудилось ласковое прикосновение ветра, пахнущего солеными брызгами и терпким степным явшаном.
На советском Востоке, пожалуй, ни один город не испытал столько страданий, сколько выпало на долю приморского Красноводска, больше известного в те годы как Шагадам. Он пережил две революции и еще два переворота – белый и красный, вылившиеся в гражданскую войну. За морские ворота Средней Азии с остервенением билась Добровольческая армия Деникина. Его бомбил воздушный флот, состоявший в начале осады лишь двумя бипланами с алыми звездами на фюзеляжах. И эти два латаных-перелатанных кусками цветной материи самолета, похожие на фазанов с поблекшей окраской, за трехнедельную операцию сбросили на Красноводск и его окрестности 60 пудов бомб, взорвав склад, где хранились боеприпасы белогвардейского бронепоезда «Три мушкетера». Да и сами белые, отчаявшись отбить наступающие силы противника, взорвали морскими дальнобойными орудиями состав со снарядами, подожгли цистерны с нефтью. Устроили настоящий фейерверк, образовавший грандиозный пожар, который с огромными усилиями потушили рабочие и портовики.
После восьмичасового ожесточенного сражения с применением сухопутной и морской артиллерии с крейсера «Меркурий» и других судов, превращенных белогвардейцами в боевые, город все же был взят, остатки белых спаслись на пароходах. Через час на Челекен десантировался эскадрон Харитонова, овладевший островом без боя.
Закаспийский фронт, существовавший более полутора лет, был ликвидирован. Красные пленили свыше полутора тысяч белогвардейских солдат, восемьдесят офицеров и среди них одного генерала. В город вместе с частями Первой Туркестанской стрелковой дивизии вошли немцы, чехи, югославы, австрийцы, бывшие военнопленные-интернационалисты, теперь служившие в Красной Армии.
Пейзаж полуразрушенного города, приютившегося у ноздреватых гор, вызывал уныние. Ему был нанесен тяжелый урон, особенно в плачевном состоянии пребывали порты и их пристройки, морской транспорт. Исковерканы здания многих учреждений, склады, причалы, разрушены подъездные пути.
Гражданская война страшна не только своим братоубийством, когда высокие идеалы гуманизма чужды, как победителям, так и побежденным, но и вандализмом. Красные, стремясь победить любой ценой, мало задумывались о будущем, нещадно обстреливали город, а белые, отступая, действовали по принципу сам не «ам» и другим не дам; они разрушали городское хозяйство, топили в море всё, что не могли увезти. Так в морскую пучину сбросили большую часть имущества, оборудования, вывезенного из Мерва, Асхабада, Кизыл Арвата…
Неразбериха, связанная со сменой власти, царила в прибрежном и городском хозяйстве. Не прошло и года, как только что бежавшее белогвардейское правительство издало распоряжение о денационализации, а в июле 1920 года ревком Азербайджана декретировал национализацию всего Каспийского флота и берегового хозяйства. Кавардак был полнейший.
Всю эту публику надо было накормить и напоить. Хлеба, наполовину больше из джугары, выдавали по осьмушке, по талонам – семечки, вместо сахара – кишмиш. Масло, молочные продукты и во сне не снились. И все по карточкам.
В бухте с прошлого года всем мозолил глаза полузатопленный пароход с рожью. Его отбуксировали на мель, разгрузили, судно отремонтировали, зерна высушили, чтобы не пропало ни грамма. В Красноводске извечна проблема с пресной водой. Все восточное побережье известно отсутствием даже жалкого ручейка пресной влаги. О том возвещала и лоция Каспийского моря. Единственный опреснитель, вырабатывавший ржавую воду, которой не хватало и на половину горожан, бездействовал. Воду возили по железной дороге из Джебела, в чанах. Доставляли ее еще и из Баку, в танкерах. Да разве навозишься? К тому же белые угнали или потопили более или менее пригодные транспортные средства.
Были у красноводчан и малые радости. В заливе вдруг появилось вооруженное судно «Австралия», еще при деникинцах ходившее то под белогвардейским, то под английским флагом. А тут на его флагштоке развевался алый стяг, если так можно назвать кусок домотканой материи, изготовленный мангышлакскими мастерицами. Экипаж во главе с вожаком, матросом Самородовым, узнав по радио, что отступившие из Красноводска белые, хозяйничают в форте Александровском (ныне форт Швеченко), а также ими пока занят Петровск (ныне Махачкала), заставил белогвардейского капитана крейсера взять курс на Красноводск и сдаться новой власти.
Как праздничную новость восприняли доставку из Баку нефтепродуктов. В порты Каспийского моря, теперь контролируемые уездным исполкомом, стали поступать десятки пудов нефти. Только за один месяц в порт Уфра завезли около двадцати миллионов пудов нефти, а ее нефтяная приемоспособность превышала более пятидесяти миллионов пудов. Так что резервы порта еще не были исчерпаны до конца. Их можно использовать за счет челекенской нефти, которую бывшие хозяева, воспользовавшись денационализацией, а также временным безвластием, отвозили в Баку. Обо всем этом знал Недирбай Айтаков, и он уже командировал на остров двух специалистов, которым вменил в обязанность направить челекенскую нефть в Красноводск или в Джебел, где проходит железная дорога.
На глазах оживала и культурная жизнь приморского города, который стал конечным пунктом маршрута, направляемых из Ташкента агитационных поездов «Красный Туркестан», «Красный Восток». Они везли в Западный Туркменистан радиостанции, кинопередвижки, типографии, литературу на языках народов Средней Азии, распространяя по пути листовки, агитплакаты, призывающие всемерно помогать новой рабоче-крестьянской власти в борьбе с классовым врагом.
Эти необычные составы, делавшие остановки в городах, на станциях и полустанках, ярко украшались юмористическими картинами, шаржами из жизни коренных народов, национальными изречениями, плакатами: «Дело богатеев – кровопролитие. Их сладкие слова – отрава народам», «Слушай, что мулла говорит, но не делай того, что он творит», «Думал – святой, оказался – свиньей»… А по вечерам и до поздней ночи у вагона-кинематографа демонстрировались фильмы, артисты ставили спектакли, скетчи, пародийные сценки на восточные темы, из современной жизни.
С августа двадцать первого года Закаспийскую область переименовали в Туркменскую. Недирбай работал в Красноводске уже второй год. Но это время по насыщенности событиями, деяниями, свершениями, пожалуй, равнялось десятилетию. То было новое, доселе невиданное. И оно настойчиво стучалось в двери и, ворвавшись в существо старого, нарушило его покой, прежний уклад бытия. Старое, оно обжитое, привычное, потому и удобное. А новое? Куда приведет? Друг оно или враг? Несмотря на то, что новое незнакомо своими нормами, канонами, человек все же жаждет его, ибо он никогда не удовлетворяется старым, прожитым.
Так думал в своей новой роли Недирбай Айтаков, разъезжая по городу, пристаням, станционным пристройкам, заглядывая в такие уголки, в которых сам шайтан мог свернуть себе шею. В этих поездках он убедился, что надо обновлять, вернее, вновь создавать морской транспорт, ремонтировать причалы, склады, приводить в порядок подъездные пути, положить начало реконструкции и расширению железнодорожного и морского узла, их транспортных средств. Это становилось главной заботой «красного мэра» Шагадама. К этой мысли он придет не в один день, но очень скоро.
Всякий раз производило на него удручающее впечатление паровозное кладбище. Ему даже снились паровозы-мертвецы, в каком-то фантастическом образе железных скелетов, получеловека полумашины, говорящих, изрыгивающих изо рта-котлов клубы пара и снопы искр. Они, вдруг приняв человеческий облик, рвались в его кабинет, а он, тоже, превратившись в Узакбая молла, отмахиваясь от них, заклинал: «Чуф, чуф! Ваше место на рельсах, марш в депо!» Но они не повиновались и, снова став чудищами, устремлялись куда-то в горы, обступившие город, и Недирбая охватывало отчаяние от того, что теперь он без них не сможет восстановить паровозное депо, поднять грузооборот Красноводского железнодорожного транспорта, который был разорен больше водного… Ведь он дал слово руководителям области, а те будут отвечать перед Туркестанским Совнаркомом, перед самим Атабаевым, Тураром Рыскуловым… И дело даже не только в слове, а в долге, в чести мужчины, руководителя.
И Недирбай просыпался посреди ночи с гулко колотящимся сердцем, с мыслью, не дававшей ему покоя: «Надо узнать у Узакбая-молла приворотное слово» и, улыбнувшись приснившемуся, долго не мог уснуть. А днем, пообщавшись с транспортниками, он понял, что без привлечения их к управлению, железнодорожный узел не восстановить, производство не поднять и от паровозных кладбищ не избавиться. Тогда повсюду в стране, благодаря революционному энтузиазму, рождались различного рода инициативы. Так, по примеру рабочих коллективов Златоустовских заводов, при Красноводском участковом комитете профсоюза железнодорожников Среднеазиатской железной дороги (Дорпрофсож САЖД) было решено создать производственные ячейки.
На первое совещание, с участием слесарей, токарей, котельщиков, машинистов и их помощников, пригласили начальника железнодорожного узла, представителей горкома партии и профсоюза. Не забыл Айтаков и совет старожила Дмитриева, рекомендовавшего пригласить и ветеранов-путейцев. Их мнению и участию в задуманном деле уделялось особое внимание.
В двадцатые годы авторитет Советов был выше, нежели партийных органов. Ведь во главе Совнаркома страны стоял признанный вождь революции Владимир Ленин, а Туркестанского – Кайгысыз Атабаев, престиж и влияние которых оказались неизмеримее выше, чем партийных функционеров, руководимых еще пока безвестным Сталиным в центре и «серыми лошадками» в Средней Азии. Поэтому Айтаков, чувствуя это, действовал без оглядки на партийную организацию, хотя сам днями стал кандидатом в члены ВКП (б).
Он открыл совещание, но прежде пригласив в президиум Дмитриева, пенсионера Ивана Лапина, начальника железнодорожного узла и других авторитетных представителей рабочих, горкома и профсоюза. Речь Айтакова была короткой, хотелось больше послушать рабочих, тех, кто будет вершить делами. Он сказал, как важно «похоронить» паровозные кладбища, восстановить железнодорожный транспорт, увеличить его грузооборот, а это невозможно без ввода в строй стоявших на приколе паровозов. «От этого зависит наше с вами благополучие, а также всех народов, населяющих Туркестан. Ведь транспорт – жизненно важная кровеносная артерия республики». Этими словами он заключил свое выступление.
Рабочие с пониманием отнеслись к созданию производственных ячеек, где они сами будут хозяевами, самостоятельно решать многие проблемы, связанные с производством. Уже на том совещании, вылившемся в откровенный разговор, чувствовалась боль и озабоченность рабочих за будущее страны, края, города. И потому они с заинтересованностью организовали ударную бригаду во главе с ветераном, котельщиком Иваном Лапиным, человеком инициативным, пришедшимся и по душе Недирбаю. Серьезный и рассудительный старик, но еще не по годам крепкий, он, обращаясь к рабочим, сказал:
- Главное в человеке – это его человечность, это означает, чтобы он родине служил, а родина – это народ, а народ – это мы с вами, товарищи. Если ты считаешься человеком, а это самая высокая должность на земле, то трудись на совесть, с революционной сознательностью… Как на себя работал бы, будто свой собственный паровоз чинишь.
На том собрании Айтаков убедился, что сделал правильный выбор, прислушавшись к пожеланиям бывалого человека, участника двух революций Василия Дмитриевича Дмитриева. Туркмены говорят, халат, скроенный по совету, тесным не будет. Так оно и оказалось. Недирбай избрал закоперщиком начинания Лапина, пользовавшегося среди транспортников большим авторитетом. Да и народ на железной дороге оказался славный, проникнутый революционным энтузиазмом, заботой о будущем города. Да и война им надоела, и частая смена власти. То большевики, то белые, то красные… Откровенно говоря, на рабочую совесть, человеческую сознательность рассчитывал Недирбай. Хорошо бы материально поощрить оголодавших рабочих, их семьи, подкормить самую малость… Да где средства возьмешь? Всем жилось несладко… Крепко призадумывался красный мэр города и уездный управитель, то есть председатель облисполкома.
Закрывая собрание, Айтаков поблагодарил рабочих за «высокую революционную сознательность, за понимание текущего момента» и, обратившись к начальнику узла и профсоюзному лидеру, предложил:
- Есть такое мнение, всем, кто будет занят на ремонте паровозов и вагонов, на восстановлении всего узла выдавать по две осьмушке хлеба.
Зал зааплодировал. Начальник узла и профсоюзный лидер недоуменно переглянулись: откуда возьмешь столько хлеба. Дмитриев довольно улыбнулся.
- Да-да, по две осьмушке, – подтвердил Айтаков, перехватив недоверчивые взгляды членов президиума, – подкрепить здоровье рабочих дополнительно рыбой. Море-то рядом. На одних лозунгах, товарищи, далеко не уедем. Кажется, еще полководец Суворов изрек: «Путь к сердцу солдата лежит через желудок». А то провозглашаем: мы – государство рабочих и крестьян, рабочие – хозяева жизни. Какие такие хозяева, если их судьба, их кусок хлеба в чиновных руках? Раньше распоряжались царские, белые чиновники, теперь – красные. Но суть-то, к сожалению, осталась… Надо сказать огромное спасибо нашим рабочим за их совестливость, их человечность, как тут говорил уважаемый Иван Павлович Лапин, что они разумом и сердцем прониклись общими заботами уезда, города…
После совещания руководители узла говорили Айтакову:
- Добрую мысль вы подсказали насчет усиленного питания рабочих. Только где мы столько хлеба добудем? Разве что приписками…
- И думать не сметь! Это преступление, – строго перебил Айтаков и, помягчев, продолжил. – У исполкома есть кое-какое энзе… Не хватит, у Ташкента, в Дорпрофсоже, у Совнаркома попросим. В охотничий сезон рыбы и дичи подбросим. Да и сами не сидите сложа рук. Организуйте своих охотников, рыбаков-любителей. Все приварок. Волка ноги кормят. Только вот, занявшись снабжением, об основном деле не забывайте.
Айтаков сдержал свое слово. Авторитет его среди рабочих неизмеримо вырос. Да и они не остались в долгу. А по утрам, едва забрезжит свет, он мчался в паровозное депо, куда рабочие приходили на работу к шести часам, и каждый уже занимался своим делом. Когда бы Недирбай ни появлялся в котельном цехе, всегда заставал там за работой Ивана Лапина.
- Вы что, Иван Павлович, ночуете тут? – удивлялся Недирбай, увидев на верстаке только что отремонтированные детали к паровозам.
- Да я с вечера заготовки с напарником готовлю, – улыбался он, – а утречком малость обработаю и все идет, как по маслу… Недаром бают, утро вечера мудренее…
«Всем бы столько мудрости и понятливости, мы давно выкарабкались бы из прорыва», – тепло подумал Недирбай о ветеране и шутливо заметил:
- Ваш паровоз, Иван Павлович, первым в коммуне сделает остановку.
- Спасибо, сынок, на добром слове. Дожить бы … – мечтательно произнес он. – Спасибо и за щедрые подарки, что ваш человек передал давеча. А внучек мой первый раз в жизни попробовал качкалдака… Хоть и у моря живем.
Лапин говорил о десяти лысухах и паре килограммов балыка, который Айтакову прислал из Мангышлака бывший сосед Союндик Мамедов, тот, что выручал Недирбая и его мать с детьми от голода и нищеты в суровый ход Хазана. Половину присланного он отослал матери, в Джебел, чьи жители тоже перебивались на голодном пайке.
Недирбай неспроста поделился продуктами с ветераном, зная, что тот вдов, жил у дочери с зятем и денно и нощно проводил в депо, отдавая свободные часы «недужным бокам» локомотивов, прохудившимся пульманам, выведенными из строя бежавшими из города белогвардейцами.
И однажды, когда Недирбая разбудил басовитый гудок первого ожившего паровоза, он был безмерно счастлив. Ветеран отремонтировал один, затем второй паровоз, взялся за третий… Его примеру следовали все рабочие узла. Инициативу и опыт передовика Дорпрофсож рекомендовал всем мастерским, депо и станциям Среднеазиатской железной дороги, а самого инициатора, котельщика Лапина объявили Героем труда Туркестана.