Редакция поздравляет всех женщин мира
с Международным Женским Днем 8 МАРТА!
Мальчуган вынырнул из подворотни безлюдного караван-сарая, сунул в руки Недирбая скомканную бумажку и мигом исчез. Еще утром Недирбай из окна кабинета волисполкома, куда его днями назначили председателем, заметил шуструю фигурку пострелёнка, чем-то смахивавшего обличьем на Айджемал. Но за делами он забыл о нём и вспомнил лишь, когда тот приблизился к нему и, отдав записку, тут же убежал, сверкая голыми пятками, взметавшими теплый песок.
Записку прислала Айджемал. Недирбай почему-то всегда ждал от нее весточки, боясь признаться себе в том: видно, еще не совсем погасли к ней прежние чувства, теплясь, тлея, как долгий жар саксауловых угольков под слоем пепла. Он редко видел ее, она жила за железной дорогой, в доме отца, уважаемого в округе священнослужителя Узакбая-молла, известного тебиба-врачевателя, о ком еще шла молва колдуна и порхана – шамана. О любимой женщине до Недирбая доходили кое-какие слухи, которые волновали его, и он, как бы ненароком справлялся о ней у матери.
Не мог Недирбай вот так, легко вычеркнуть из сердца Айджемал, с которой были связаны почти вся его минувшие годы – детство, отрочество, юность… То была его первая любовь. На полуострове они жили по соседству, их кибитки стояли рядом и по утрам, особенно летом, они, как зачарованные, просыпались в одно время и вместе выбегали к морю, ласково плескавшемуся за околицей села. А когда чуть подросли, стали стесняться друг друга, людей, и уже не спешили по утрам к морю, – а как хотелось понежиться на виду друг у друга в теплых волнах бухты, чьи воды, несмотря на ночную прохладу, не успевали остыть.
Айджемал, тонкая и изящная, чувствовала себя на волнах, как рыба в воде, а Недирбай, хотя проворный на суше, не столь ловким был в море. Ему не удавалось сальто под водой, над чем задорно смеялась Айджемал, щелкая его пальчиками по большелобой голове: «У тебя башка пудовая, мозгов с избытком. Они и тянут тебя вниз. Недаром мулла в мекдебе прозвал тебя умником…»
Спустя долгие годы, другая женщина, так же беззаветно полюбившая его, никак не могла угодить ему, покупая для него головные уборы. Шестьдесят второй размер кепки был мал на его голову.
А пока Недирбай и Айджемал довольствовались тем, что виделись в мекдебе, всегда сидя рядышком, на виду у ворчливого моллы. Тогда-то Дурдыхан-эдже и Узакбай-молла, заметив привязанность детей друг к другу, решились помолвить Недирбая и Айджемал и после отправления принятого в таком случае ритуала, объявили их нареченными, то есть женихом и невестой.
Вспоминая женитьбу старшего брата Гошабая, погибшего вместе с отцом, Недирбаю становилось не по себе. Пришлось не только -пережить это горе, но еще и найти в себе силы выстоять перед его последствиями, свалившимися не только на него, но и на Айджемал. По бытовавшим у туркмен обычаям, после гибели мужа овдовевшую жену выдавали замуж за деверя, дабы не досталась чужим. Зная несговорчивую натуру сына, Дурдыхан тянула с разговором.
- Не ты первый и не ты последний, сынок, – решилась, наконец, мать после долгих колебаний. – Так заведено с испокон веку.
- А как же Айджемал, мама?
- Будет твоей второй женой. Молодой, любимой…
- Неужто про отцовские слова забыла? – горько усмехнулся Недирбай, поражаясь легкости решения его судьбы. – В доме, где две жены, говорил он, покоя не найдешь, ибо такой муж сам уподобляется третьей жене.
- Пусть тогда, – смутилась Дурдыхан-эдже, вспомнив отношение мужа к двоеженству, – илькинджи будет женой так, для отвода глаз… Не поймут же люди нас, откажись мы от дедовских обычаев.
- А твой сын между двумя женами будет как тот придурковатый телепень-лежебока?! – Недирбай едва сдерживал себя. – Илькинджи молода, мама. Зачем становиться поперек ее счастья? Еще замуж выйдет, жизнь свою устроит. Будет по-человечески, если мы не будем ее связывать… всякими обычаями.
- Я все понимаю, сынок. А что люди скажут?!
- Челек агзын богуп болмаз, ил агзын япып. Народу до нас дела нет, а два-три человечка языком почешут и перестанут. И стоит ли из-за них нас, троих обрекать на такую юдоль?
Недирбай, боясь наговорить матери лишнего, обидного, прекратил этот бесплодный разговор. Да и сама Дурдыхан-эдже умолкла, чтобы не терзать сыну душу .
Вскоре Недирбай, по заданию Машрык-хана, ненадолго уехал в Астрахань. Вернувшись, женился на Айджемал. Их браку радовались не только близкие, сородичи, но и многие мангышлакцы, знавшие семью Айтака-ага. Молодожены были под стать друг другу: стройны, умны и красивы, не только обликом внешним, но и душой. Особенно счастливы были их родители, Дурдыхан и Узакбай-молла. Их семьи связывала давняя дружба. Узакбай-молла был давним и преданным другом Айтаку, а теперь брак их детей еще больше скрепил узы дружбы двух домов. «Доган – йуз йыллык гарындаш, гуда – мун йыллык гарындаш».
Узакбай-молла ревниво следил за молодыми. С недавних пор стал замечать на лицах зятя и дочери то тень обиды, то недовольства и не на шутку встревожившись, поделился с женой:
- Видать, нелады у детей наших… Век живи, век учись. Своим младшим сыновьям, будь моя воля, никогда не разрешу жениться на дочерях близких родичей или друзей…
- С чего ты так? – удивилась она, – ведь ты не мог нарадоваться их браку.
- Добро, если молодые будут жить в ладу. Дай-то Бог!.. А если уподобятся кошке с собакой? Да разведутся еще, упаси Аллах… И семья рухнет, мы с тобой друзей и родичей лишимся.
После переезда в Джебел случилось то, чего он так опасался: Недирбай и Айджемал разошлись. Но Узакбай молла проявил мудрость и человечность, не затаив никакой обиды на Айтаковых, во всяком случае, он по-прежнему по-доброму относился к Дурдыхан и ее детям. И дочь оказалась под стать отцу. Хотя Недирбай и не объявлял ей «талак», который, по обычаю принято повторять трижды, она, будучи умной женщиной, сердцем почуяла, что они не могут быть дальше вместе. Воспитанная в религиозной семье, на национальных традициях, строго соблюдаемых ее отцом, она поняла, что Недирбай не представлял свою жизнь без детей, в коих видел своё будущее. Для него дитя, как говорится, было сильнее владыки. В потомстве, в продолжении рода своего видел собственное «Я».
Львица льву подобна. Возможно, и звучит эта поговорка банально, но Айджемал была достойна Недирбая. Она была из тех женщин, которые не бездумно, а взвешенно говорят «да» или «нет». И если уж от нее последовал ответ, то она верна своему слову до конца. Она принадлежала к тому редкому типу женщин, чья любовь, как жар, озаряющий этим светлым чувством не только ее, но и того, кого она любит, того, кто стал тем кресалом, высекшим из нее искру, зажегшей огонь, распаливший ее душу.
Когда Недирбай стал председателем волисполкома, когда о нем пошла добрая молва, которой одни радовались, а других снедала желчь зависти, то нашлись негодяи, что подзуживали ее: «Езжай в область, в Шагадам можно… Скажи, что бросил тебя. Большевики на стороне женщин. Тебя защитят, а его приструнят… Не захочет с высоким креслом расставаться. Нет детей, говоришь?.. Будут. Вон Арзыгуль десять лет жила с мужем. Горились, всё детей не было. Недавно двойняшками разродилась…»
Айджемал была слишком горда и не помышляла жаловаться на Недирбая: насильно милым не будешь. Это она прислала записку и пришла в дом Джумагали, чтобы сказать Недирбаю последнее прости-прощай, предупредить о завистниках, ходивших в его «друзьях». Он понял, что Айджемал собралась покинуть Джебел, жить рядом с любимым человеком и не быть с ним вместе – это было сверх ее сил. Чтобы не терзать себя дольше, она, изложив о цели своего свидания, заторопилась домой, но Недирбай задержал ее, попросил рассказать, как живет, как думает жить дальше, чем он мог бы помочь ей…
Она, горько усмехнувшись, послушно остановилась у двери, потупила взор, затем подняла на него глаза – в них стояли слезы. Они жемчужинами скатывались с ее черных длинных ресниц. Он всегда любовался ее карими глазами, с едва заметным, приятным прищуром, а когда она смеялась в них сверкали какие-то искорки, словно высекаемые огнивом. Она стояла перед ним бледная, большеглазая и беспомощная, словно крупная птица с обрезанными крыльями, что ему до боли стало жаль ее, с губ его были готовы сорваться слова раскаяния: «Прости меня, Айджемал, только глупец мог отказаться от такой жены… Возвращайся, домой, ко мне… И мама ждет тебя…»
Но Недирбай то ли сдержался, то ли она сама перебила его, словно предупреждая, что к прошлому возврата нет. Сама не зная как, но уже дала слово родителям выйти замуж за сватавшего ее односельчанина, которого она не то, чтобы не любила, а просто не знала и никаких чувств к нему не питала. Она лишь единожды видела его, намного старше ее, лысый, непривлекательный, с черным, как у эфиопа невыразительным лицом, с большими грубыми руками и грубой речью. С красоты, конечно, воду не пить. И все же… Говорили, что он добряк, не жадный, вот только на жен невезучий. Одна за другой у него умерли две жены. Айджемал будет третьей?.. А звали его Нурмухаммед, из рода мамеша, сородич Юнусу-ага.
Когда мать впервые завела с Айджемал разговор о замужестве, она ответила решительным отказом: «Если он даже мне ноги будет мыть и воду после пить, я за него не пойду. Чем за немилого идти, лучше без савана в могилу сойти».
Узакбай-молла не уговаривал ее, лишь строго глянул и, молча повесил на шею дочери амулет с аладжа – тесемкой, свитой из темных и белых ниток, и, усадив дочь напротив себя, стал произносить заклинание-молитву, приговаривая в паузах магическое «чуф-чуф!» Она слабела всем телом, вот-вот лишится чувств, и отец едва виделся в каком-то белесом облаке, а голос его, как всегда, тихий и вкрадчивый, словно доносился издали, но раздавался громоподобно. Айджемал не знала, сколько времени она пробыла без сознания и когда пришла в себя, увидела перед собой Нурмухаммеда, вернее, лишь очертания его темного лица, медленно слившегося с бородатым чертами отца, бубнившего заклинания…
Узакбай-молла заглянул в потускневшие, какие-то отрешенные глаза дочери и остался доволен: ему удалось приворотить, внушить Айджемал колдовством своим, если не любовь, то покорность и смирение.