ЭКЗЕКУЦИЯ
Декабрь 1969 года. Только вчера состоялся пленум ЦК КП Туркменистана, освободивший Овезова от поста первого секретаря ЦК.
Москва специально прислала своего эмиссара, секретаря ЦК КПСС Капитонова, будто без него в республике сами не могли разобраться: достоин ли Балыш Овезов по-прежнему руководить партийной организацией или его «регламент» уже исчерпан? Так было заведено всегда. Этой порочной традиции не изменили и на сей раз.
На следующий день Овезов одиноко стоял в фойе зала заседаний Верховного Совета, дожидаясь очередной экзекуции – освобождения от обязанностей члена Президиума Верховного Совета ТССР. Так уж принято: если били, то добивали так, чтобы вовек не поднялся. Прислонившись к перилам, Балыш-ага ожидал начала сессии, а мимо, будто не замечая его или едва кивнув головой, буквально в нескольких шагах, трусливо прошмыгивали министры, члены правительства и ЦК, депутаты, те, кто ещё вчера стоял перед ним на задних лапках… Иные же, завидев знакомую фигуру, торопливо перебегали на противоположную лестницу, чтобы, не попадая ему на глаза, зайти в зал в другую дверь. Он их теперь только смущал, а панически боялись же прогневить новое начальство. Те, кто ещё днями почитал за счастье лишь обратить на себя внимание вчерашнего хозяина республики, теперь сторонились его, как прокажённого.
Балыш Овезович смолил одну сигарету за другой, и когда мы вместе с Керимом Керимовичем Машрыковым, вице-президентом Академии наук республики, подошли к нему, обменялись с ним рукопожатием, он просветлел лицом и досадливо бросил в урну недокуренную сигарету. Тягостно беседовать с человеком, когда знаешь, чем заняты сейчас его мысли… Тут и обида, и горечь, и недоумение…
Мы говорили о чём-то незначительном, но Балыш Овезович не унывал, не падал духом, шутил, хотя прежняя искромётность в его шутках чуть пригасла, но держался достойно. Кажется, все облегчённо вздохнули, когда прозвенел третий звонок, приглашавший депутатов на заседание. Зашли в зал и мы. Сессия прошла, как и Пленум ЦК, без сучка и задоринки, без всяких вопросов с мест и единого сомневающегося в принимаемом решении. Во всяком случае, никто не поднялся, не поинтересовался дальнейшей судьбой такого опытного и способного работника. А в кулуарах рассуждали: «Такие кадры на улице не валяются… Почему бы не послать его секретарём обкома, на худой конец, в отстающий район? Секретарём райкома. Справится ведь. Вина-то у него не такая, чтобы от поста первого секретаря освобождать…»
Балыша Овезовича, против ожидания, направили в республиканское управление геологии… заведовать кадрами. Поначалу, казалось, что он спокойно отнёсся к своему новому назначению и, словно успокаивая себя, говорил: «Хорошо хоть там начальником мой выдвиженец. Я ему много добра сделал…», а чуть позже разочаровался: «Ошибался в своём протеже. Мелкий и низкий человек. В ЦК то и дело бегает, на меня доносит и на тех, кто со мной общается… По мелочам, как к мальчишке, придирается…» (Речь идет о Назаре Союнове, ныне живущем в Москве на права оппозиционера. - Ред.).
После до меня дошла вовсе неприглядная история: У Балыша Овезовича из кабинета выкрали пыжиковую шапку и дорогое пальто. Случай беспрецедентный. Кто-то пытался травмировать и без того травмированного человека и добить его окончательно.
Ещё одна история, связанная с Балышем Овезовичем. Как-то зайдя к знакомому букинисту, я увидел на прилавке ещё не разобранные стопки подержанных книг. Все они с дарственными надписями: «Видному партийному и государственному деятелю… Дорогому и глубокоуважаемому Балышу Овезовичу» и т.д. т.п.
– Вот сдали, а от денег отказались, – объяснил букинист. – Сказали, выручку в пользу книготорга.
А произведения довольно-таки известных авторов. Почему Балыш Овезович избавился от подаренных ему книг?.. Тогда, когда Овезов нуждался в добром слове, никто из этих авторов ему даже не позвонил. Да и надобен ли им теперь «бывший», у которого всё в прошлом и выгоды от него никакой?
Вся эта неприглядная история с Б. Овезовым невольно напомнила известную быль, приключившуюся с Кемине. На него, появившегося на тое – свадьбе в своём повседневном латаном халате, никто и внимания не обратил, но стоило вырядиться в новый халат, как его усадили на почётное место, поставив перед ним блюда с разнообразными яствами. Никак гость – богатый человек! И Кемине, поняв, что почёт оказан не ему лично, а новому одеянию, стал «потчевать» халат с саркастическими словами: «Ешь, мой халат, ешь!..»
Всё это вспомнилось в доме уважаемого человека, некогда занимавшего высокие партийные и государственные посты, ныне греющегося в лучах славы своих сыновей. Что ж он заслужил это, хотя бы тем, что воспитал себе смену. Несмотря на преклонный возраст – красивый, он походил на стареющего льва, сохранив, ясность ума, память, трезвость суждения. Много читает, как бы навёрстывая время, отданное чиновничьей службе. Не без гордости он показывал мне книги с дарственными надписями, зачитывал дельные мысли, меткие ремарки, сделанные прямо на полях прочитанных страниц.
– Слава Богу, – довольно говорил он, – уважают люди. На свадьбы приглашают, на дни рождения… Кто-то барана режет в знак уважения. В старости людское внимание греет вдвойне…
Я знал тех, кто дарил ему книги, приглашал на тои... Догадываюсь о своекорыстных расчётах, связанных с его влиятельными сыновьями, но мне не хотелось огорчать этого впечатлительного человека, не столь наивного, чтобы не разглядеть «прилипал», которым он, конечно, никаких векселей не выдавал. Я, вероятно, возвращая его к действительности, и, пожалуй, рассеивая его иллюзии, напрямик спросил:
– А эти люди знали вас, эдак четверть века назад, когда вы, гонимый и преследуемый, не могли даже устроиться на работу? Когда для вас стало проблемой прокормить своих маленьких сыновей?..
– Знать-то они знали, – его большие, выразительные глаза, ещё не потерявшие своего обаяния, подёрнулись грустью. – Никто, кроме одного человека – это был профессор Маметдурды Аннакурдов – руки помощи мне не протянул. Но хочется верить в доброе людское начало, хочется верить, что не все заражены меркантилизмом…
Понимаю аксакала: не может он отвергнуть хлеб-соль, святое святых туркмен. Глубокая интеллигентность – и сильная, и слабая сторона его характера. Видно, природа людская на похвалу податлива и к внешним знакам уважения чувствительна, а корыстолюбивые «знатоки» человеческих изъянов пользуются этой слабостью.
В моём архиве хранятся письма «известных», «маститых», некогда посланные ими в адрес Дома творчества «Коктебель» в Крыму или в Москву, где я ежегодно дежурил в качестве секретаря правления Союза писателей СССР. Можно же подождать месяц-другой, не обременяя себя писаниной, ан, нет, надо непременно закрепить своё «уважение» письменно. Неужели не противно лицемерить? А стоило мне уйти из Союза писателей и из Министерства культуры, и такие письма я перестал получать, хотя, как и прежде, не прекращал ездить в Дома творчества Крыма и Подмосковья.
В те годы, помню, не реже одного раза в месяц, а то и чаще, в дверь моей квартиры раздавался осторожный стук. Настолько робкий, казалось, скреблась мышь. На пороге возникала невысокая фигура в пижаме /он жил через дорогу/, чуть вобравшая голову в плечи, с угодливой улыбкой, со свёртком, остро пахнущим свежеиспечённым чуреком. И всякий раз он повторял одно и то же:
– Моя Зулейха /назовём её так/ узнала, что вы любите туркменский чурек домашней выпечки. Вот, она сама испекла в тамдыре… Кушайте на здоровье! – и тут же, почему-то согнувшись, растворялся в вечерней темени, не решаясь переступить порога моего дома, хотя я его всегда приглашал.
Что может быть выше хлеба? Тем более, когда его приносит земляк, коллега, да ещё от имени своей внимательной жены, откуда-то проведавшей о моей слабости к выпечке. И по сей день я обречён встречать «земляка». Но теперь он поважнел, сторонится меня. И не потому, что поумнел, занял высокий пост или внёс выдающийся вклад в литературу. Нет, ныне он изменил маршрут моциона и с наступлением темноты стучится в другие двери.
Прав был великий Махтумкули, утверждая, что настали времена, когда плохой человек избегает встречи с хорошим. И свежего чурека он больше не приносит не потому, что муку тогда выдавали по норме, а потому – какая польза от человека, если он не министр, не председатель Союза писателей… и даже не мелкий коммерсант. Что возьмёшь с человека «без портфеля»?
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ П Р А В И Т Е Л И Б Е З М А С О К
…Я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могуверить, чтобы зло было нормальным состоянием людей…Главное – люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо…
Н Е Т Х У Д А Б Е З Д О Б Р А
Ещё не состоялось бюро ЦК, которое должно было кооптировать меня в члены правления Союза писателей Туркменистана, чтобы затем, блюдя каноны «демократии», избрать его председателем, как группа писателей, делавших «погоду» в определённом литературном кругу, любезно пригласила меня с супругой на шашлык из молодого барашка. Я пока ни сном, ни духом не подозревал о своём новом назначении, а мои завтрашние коллеги уже искали подходцы к своему будущему «шефу». Моя осведомлённость о закопёрщиках сомнительных инициатив была весьма ограниченной: я лишь понаслышке знал о группе, возглавляемой Клычем Кулиевым, уже давно затеявшем подковёрную возню против одного из родоначальников национальной литературы Берды Кербабаева, возглавлявшего тогда туркменскую писательскую организацию, негласно делившуюся на противостоящие друг другу племенные группы – марыйцев, ахалцев, ташаузцев, западную и восточную, состоявших из уроженцев Прикаспия и Приамударьи.
Интриганам удалось убедить первых лиц республики, что ахалец Берды Кербабаев – стар, немощен, к тому же не лишен племенных предрассудков, благоволя лишь к своим единомышленникам, и потому не вправе руководить писателями, которые засыпали ЦК, а также союзные организации жалобами и анонимками, призывая сместить его с председательского поста. Но за этими требованиями скрывались своекорыстные расчёты: каждая группа стремилась протолкнуть во главу писательской организации «своего», соплеменника.
Партийный орган был призван потушить «пожар» и, как говорится, расставить точки над «и»… Начать хотя бы с подбора в заместители Кербабаеву молодого, инициативного заместителя, а самого аксакала, имеющего опыт руководства Союзом писателей, авторитетного не только в республике, но и в Союзе, достойно представлявшего национальную культуру, оставить на месте. К сожалению, бюро ЦК пошло по линии наименьшего сопротивления, не хотело утруждать себя лишними заботами и поскорее протрубить, что конфликт в писательской организации исчерпан. Никто не удосужился серьезно проанализировать сложившуюся ситуацию, заглянуть в завтрашний день этой извечно беспокойной организации, где из года в год воду мутили одни те же.
Забегая вперед скажу, что накануне очередного писательского съезда снова заварилась каша, которую не «доварили» еще пять или десять, а, может быть, и пятнадцать лет тому назад, где «кашеварами» опять были уже… знакомые лица. Те же… старые песни, только на новый лад. И в руководстве ЦК не нашлось никого, кто бы мог принять разумное решение, кому бы оказалось то по силам. Ни первому секретарю Гапурову, известному своей ограниченностью, не прочитавшему ни одной книги туркменских писателей («всё моё время уходит на ознакомление с циркулярами ЦК КПСС и других союзных органов», – как-то признался он. А читал он по слогам, поэтому нетрудно представить, какая уйма времени тратилась на то, чтобы одолеть поток официальных бумаг). Ни второму секретарю, временно командированному в республику, курировавшему другие организации, в силу своей занятости, тоже было недосуг заниматься писательской организацией. Сие, конечно, было кровным делом секретаря ЦК по идеологии Чары Атаева, образованного, хорошо знающего писателей, их взаимоотношения, способного предложить разумный выход из сложившейся ситуации. Однако по характеру своему он отличался архиосторожностью, как говорят туркмены, пугался даже собственной тени и к тому же, как Б. Кербабаев, оказался ахалцем и поэтому не решился защитить аксакала, дабы его самого, упаси Бог, не заподозрили в приверженности землячеству. Тем более он знал, что Гапуров родом из Чарджоу, явно питал симпатии к своим землякам, оказывая им неприкрытое внимание, и не ахти жаловал Берды-ага. Нерешительность секретаря ЦК не были лишены основания: чарджоусцы нередко наведывались на пиалу чая к высокому земляку, не скрывавшего своего благорасположения к ним. Держа нос по ветру, Чары Атаевич и пальцем не пошевелил в пользу разрешения конфликта. А зря!
На пост председателя разыскивалась «лояльная» кандидатура, свободная от племенных предрассудков, и, перебрав всю колоду творческих работников, наконец, вышли… на корреспондента «Правды» по Туркменской ССР. Этот уж будет в самый раз! Сам в газете бичует пережитки прошлого. В этом плане выбор, возможно, был и верен, действительно, я никогда не принадлежал ни к одному из противоборствующих кланов. Но дело отнюдь было не в этом. «Поиск» объявили лишь для видимости. Неважно, что в ту пору намеченная кандидатура была больше занята журналистикой, нежели писательством и книг у него кот наплакал и в членах писательского Союза состоял, как говорится, без году неделя. Гапурову было безразлично, кого видеть во главе писателей, он преследовал свою цель: избавиться от престарелого Кербабаева, давно пребывающего в пенсионном возрасте и убрать из «Правды» журналиста, доставлявшего много хлопот своим беспокойным пером. Первому секретарю ЦК казалось, что правдист чаще своих среднеазиатских коллег критикует недостатки в республике. Руководство Туркменистана было готово смириться с нездоровой обстановкой в писательской организации – да пропади она пропадом! – нежели всякий раз отвечать на выступление «Правды», которую читает вся страна и беспрерывно раздаются звонки из Москвы... К извечному бузотёрству писателей – каждый из них мнит себя чуть ли не пупом земли – не привыкать. Но с ними можно сговориться, в крайнем случае, приструнить – для этого немало рычагов, главное же, всё-таки они свои… А вот правдист, хоть и туркмен, но – чужак, ест хлеб из других рук, не приручишь, республике он не подотчётен и статьи публикует по своему усмотрению. И «Правда» на его стороне.
Ранее я уже писал, что по поводу свершившейся хитроумной «комбинации» в отношении меня, местные острословы шутили: «Руководство ЦК одним патроном поразило две цели – освободилось от старика Кербабаева, заявления на которого в зубах всего аппарата навязли и, самое главное, избавились от возмутителя спокойствия – критикующего корреспондента». Эту фразу почему-то часто смаковал мой сосед, тогдашний президент Академии наук Азимов, земляк и фаворит Гапурова.
Смещение неуёмного журналиста имело, конечно, субъективную закономерность. С приходом к власти Л. И. Брежнева и его единомышленников, не по своей воле резко сбавили критикующий тон СМИ; в центральных изданиях, в том числе и в «Правде», стали всё реже появляться аналитические и обличительные статьи, вскрывающие недостатки тех или иных организаций, отдельных личностей. Корреспонденты, особенно «старой» сатюковской школы, иронизировали: «Не удивимся, если получим официальное указание критиковать не выше колхозного бригадира». Так оно и было на самом деле: надвигались времена застоя. Меня разочаровала беспринципность моего шефа М. В. Зимянина , не сумевшего до конца постоять за своего корреспондента (поначалу он был категорически против моего перехода в Союз писателей), собиравшийся сменить кресло главного редактора на пост секретаря ЦК КПСС. «Что я мог сделать, - оправдывался он, - если меня вызвали в отдел пропаганды ЦК и от имени Суслова сказали: «Отдай Эсенова республике!». Будто речь идёт о чём-то неодушевлённом. Видать, бывшего боевого партизана одолел дипломат и партийный чинуша. (Зимянин – о нём более или менее подробно рассказано в 3-ей книге - в годы войны зарекомендовал себя одним из боевых руководителей партизанского движения молодёжи в Белоруссии).
Говорят, нет худа без добра. Откровенно, я готовил себя в пожизненные журналисты (мне была по душе интересная, живая собкоровская работа – новые люди и судьбы, незабываемые встречи и впечатления и всегда в дороге…), успел издать в Ашхабаде и Москве четыре сборника рассказов и очерков, а также одну повесть. Написал и защитил кандидатскую диссертацию, которая в виде монографии опубликована в московском издательстве «Мысль». Приглашали в университет на преподавательскую работу по совместительству: «Не успеешь оглянуться, стаж набежит – профессором станешь!». Меня это нисколько не прельщало. Не оставался равнодушным к ходившим среди писателей пересудам: «Какой он писатель? Он – журналист, пускай Союзом журналистов руководит. А до Союза писателей у него нос не дорос… Кто он такой? Нас живой классик, сам Берды Кербабаев возглавлял…» Эти досужие разговоры меня, конечно, задевали. Правда, в моём активе был еще исторический роман «Слёзы Турана», созданный в соавторстве с моим незабвенным другом Анатолием Федоровичем Шалашовым. «Но его написал Шалашов, а Эсенов только приставил свою фамилию», - судачили злые языки.
Своими переживаниями я поделился с близкими друзьями – Довлетом Бабаевичем, Байрамом Вельмурадовым, Павлом Карповым, Анатолием Шалашовым: может, мне в отставку подать? Они с пониманием отнеслись к моим чувствам озабоченности, посоветовали ни коем случае не уходить из Союза писателей. Их наставления, советы вдохнули в меня уверенность в своих силах. Не боги же горшки обжигают. Надо работать и еще раз работать!.. А что, если взяться за роман? Но разве создашь его, задавшись такой целью? И писать его только, чтобы кому-то доказать что-то? Сумею ли сказать своё, собственное. Не уподобиться бы одному нашему небезызвестному горе-литератору: «Повесть написал, накропал бы еще страничек десять – роман получился бы, – сокрушался он. – Да духу не хватило!»
Еще великий Платон не позволял своим ученикам до тридцати пяти лет высказывать свою систему взглядов, собственное миропонимание. Он считал, что лишь в зрелом возрасте – к сорока годам – человек определяет своё отношение к окружающему его миру. Если придерживаться платоновской мудрости, то по возрасту я, будто подхожу, и опыт у меня худо-бедно какой-то есть. А материал, как говорится, лежит под ногами. Работая во многих государственных архивах Ашхабада, Ташкента, Москвы, Баку и, в частности, секретных хранилищах КГБ, я перелопатил гору интереснейших документов (больше всего меня интересовали сведения о разведчике Ага Бердыеве), совершил поездку по его следам в Германии, Польше, Белоруссии, встречался с живыми людьми, знавшими туркменского героя, вынес массу ярких, незабываемых впечатлений. Почему бы не написать об Ага Бердыеве? Обо всём, что я видел, пережил. Как говорится, скоро лишь сказка сказывается. С годами о славном сыне туркменского народа, советском разведчике Ага Бердыеве я создал документальную повесть, а затем и трилогию, которая дважды переиздавалась в Москве, она увидела свет на туркменском, литовском, казахском языках и урду. Потом в свет вышли романы, повести, рассказы, в том числе еще одна трилогия «Венценосный скиталец», посвященный индийскому полководцу, туркменскому поэту ХУI века Мухаммеду Байрамхану, по чьим следам я также трижды путешествовал по Индии, Бангладеш, дважды по Афганистану и Ирану, встречался с советскими и зарубежными востоковедами, из бесед с которыми я почерпнул много интересного, которые я использовал в книге.
Признание моего писательского мастерства было отмечено присвоением мне почетного звания народного писателя Туркменской ССР. Всё это свершится после, на что уйдут десятилетия. А пока я познавал своих коллег, входил в новую, весьма беспокойную жизнь. Видимо, я близко принял к сердцу отношение ко мне отдельных писателей и через три месяца слег с инфарктом миокарда. Прошло месяца полтора пока врачи сочли меня выздоровевшим и за день до выписки из больницы поэт Ата Атаджанов, являвшийся моим заместителем (кстати, он еще ходил в «заместителях» у самого Клыча Кулиева), вручил мне пакет с надписью «Открытое письмо председателю Союза писателей ТССР Рахиму Эсенову». Зная кляузную натуру автора (удивительно, что он к тому же был неплохим поэтом, плодовитым прозаиком), смутно догадываясь о содержании «письма», я даже не вскрыл пакета, завёз его в Союз писателей, и спрятал в дальний угол сейфа. Через месяца два, вернувшись из отпуска и санаторно-курортного лечения, я вскрыл пакет. Мои предположения были верны. Атаджанов по пунктам перечислял недостатки в работе правления Союза писателей, о которых говорилось на прошлом писательском съезде, устранение коих, по мнению автора, будто зависело лишь от одного меня, председателя. И чуть ли каждый абзац заключался словами: «О чём ставлю Вас в известность». Секретарь правления Павел Карпов, прочтя письмо, возмутился: «Садист он и есть садист. За Атаджановым это замечалось и раньше. Хорошо, что ты не прочёл его сразу, по выходу из больницы. Зная твою впечатлительность, он хотел этим письмом вызвать у тебя повторный инфаркт».
Откровенной беседы с Атаджановым не получилось, он даже встал в позу и в присутствии Карпова, от имени группы писателей предложил, чтобы я на очередном Пленуме СП подал заявление об уходе из организации. Чувствуя за собой правоту, я спокойно отнёсся к его выходке, но счёл своим долгом поставить о том в известность ЦК. Какой совет там дадут? Наряду с другими вопросами, требующими безотлагательного решения, с письмом Атаджанова я ознакомил Атаева, но он повёл меня к Рыкову, а не к Гапурову. Василий Назарович, прочтя письмо, усмехнулся: «Завтра будет потрясать этим письмом, мол, я ставил в известность Эсенова, а он мер не принял… Нет, чтобы с тобой, с членами правления сообща подумать, как устранить эти недостатки…».
Видимо, тогда в секретариате ЦК пришли к выводу, что навряд ли мне сработаться с человеком, который носит камень за пазухой. Я еще при формировании руководства СП был против кандидатуры Атаджанова, но тогда со мной не согласились. Теперь же предложили подумать о новом заместителе, однако не одну, предложенную мною кандидатуру, партийное начальство не одобрило: требовалось, чтобы это был непременно, как и Атаджанов, писатель, родом из Мары. Вскоре, как уже решённый на секретариате ЦК вопрос, меня поставили в известность: быть заместителем Хидыру Дерьяеву. Такой выбор делал честь Союзу писателей. Хидыр-ага был известен как автор популярных в народе романов и повестей, народный писатель, член-корреспондент Академии наук, депутат Верховного Совета Туркменистана. Репрессированный в годы культа личности, он почти два десятка лет провёл в лагерях Гулага. Личность достойная, но лишь в качестве…свадебного генерала и отнюдь не работника такого беспокойного заведения. До ареста учительствовал, к сожалению, в нём отсутствовала административная жилка, но зато он был интересным собеседником, порою мог вспомнить и интересную историю, о которой навряд ли услышишь где или прочтёшь. Он отбывал срок и на Колыме, где ему пришлось познакомиться с боевой группой армянских террористов-эсеров, которая убила трёх турецких министров во главе с Талаат-пашой, виновником армянской резни 1915 года, когда был уничтожен миллион армян. Одного из террористов звали Ашот, он был лагерным парикмахером, к которому тюремная администрация почему-то относилась с благоволением. И жили они, в отличие от других заключенных, привольно.
Аксакал вызывал сочувствие: еще в заключении подорвал здоровье, часто хворал, был немощен, главное, забывчив. Направляясь на работу – жил он в пяти минутах ходьбы от СП – мог перепутать улицы, пройти мимо приметного писательского здания и, поплутав по городу, вернуться домой, сокрушаясь: «Надо же, на моих глазах экскаватор дом писателей порушил…». Хидыр-ага, в самом деле, был свидетелем сноса какого-то старого здания, но это происходило на соседней улице.
Когда я ему: «Яшули, а вы не спросили строителей, почему рушите такое прекрасное здание, на каком основании? Вы же знаете, в каком здании размещён наш союз, тем более вы теперь заместитель председателя правления. Такой вопрос задать были вправе». Он с недоумением уставился на меня: «А зачем мне это надо?! Сибирь меня отучила вопросы задавать».
По городу ходили анекдоты о невольных чудачествах Дерьяева. Однажды он на своей «Волге» поехал на Текинский базар. По дороге за нарушения его не раз останавливали автоинспекторы, но увидев за рулем уважаемого писателя, отпускали восвояси. На следующий день утром, собравшись куда-то, он открыл гараж…и не увидел на месте машины. Вернувшись в дом, сказал жене: «Машину украли. Звони в милицию!» - «Да ты никак вчера с базара вернулся пешком…» Тем временем «Волга» Хидыра-ага целёхонькая пребывала на стоянке возле Текинки.
Нетрудно представить, какой из аксакала работник, хотя я знал его хорошим, добродушным человеком. Как-то Гапуров, усмехаясь, поинтересовался, правда или писательские выдумки те байки, что ходят о Дерьяеве? В подтверждение я рассказал еще пару. Мухаммед Назарович от души посмеялся – он вообще любил такие истории, особенно скабрёзные – и «успокоил» меня: «Радуйся такому заместителю. Мы дали тебе авторитетного человека, представителя марыйцев, чтобы его земляков угомонить… А не то станут в Москву писать. Их клан, по нашим сведениям, недоволен Дерьяевым, считают, что он для них пустое место. Значит, мы не ошиблись в выборе тебе заместителя. Главное, он не будет мешать тебе. Работай!»
Вот тогда я окончательно убедился, что Союз писателей для директивных органов – обуза и моя работа, кажется, никому не нужна. А та «забота», которая проявлялась о писателях, была лишь для видимости. Лишь бы помалкивали, лишь бы не возникали.
«Триумвират» в лице Кулиева, Атаджанова, К. Д. и примкнувшего к ним Ата Дурдыева не мог никак угомониться. Кляузы строчились в адреса СП СССР, ЦК КПСС и других союзных органов, запускались пробные шары и в Ашхабаде. Однажды в СП, в мой рабочий кабинет в новом с иголочки парадном костюме, в который тогда обряжали дипломатов высокого ранга, появился своей собственной персоной Клыч Мамедович. Во фраке, обшитым по вороту золотым позументом и с такими же яркими галунами на рукавах, он выглядел эффектно. Кулиев – не только известный писатель, но и государственный деятель. За его спиной была богатая биография – работал в аппарате ЦК, министром культуры республики, почти всю войну и послевоенные годы на дипломатической службе в Иране и Афганистане, представлял Советский Союз в Тунисе в качестве Чрезвычайного и полномочного посла, откуда раньше положенного срока, не проработав и трёх лет, в неполных пятьдесят – в самом расцвете своих лет – вышел в отставку. «Ушли!» – уверяли его однокашники. Вернувшись на родину, он – на преподавательской работе, занялся литературным творчеством, не теряя надежды, что его заметят, выдвинут на руководящую должность, хотя бы председателем правления СП, на худой конец, главным редактором литературного журнала. Но руководство республики, будто его не замечало и, видимо, не без оснований: знали его склочный, мстительный характер. С холодком к нему относились первый секретарь ЦК Овезов и сменивший его Гапуров. Близкому окружению Кулиев объяснял такое к себе отношение тем, будто первые лица ревновали его, опасаясь, что он может занять их пост. И занял бы, не будь республиканские кадры в ведении ЦК КПСС, где его уже знали. Для выдвижения же К. М. формально были все требуемые условия. Во-первых, его социально-демографические данные вполне отвечали требованиям времени – сын «гул буруна» - носатого раба; во-вторых, женат на русской, что Москва учитывала как положительный фактор при назначении руководящих кадров; в-третьих, Кулиев был пробивной натурой, не брезговавший ничем, чтобы расчистить себе дорогу наверх. И пробил бы, если бы…
В кругах интеллигенции еще была свежа в памяти, мягко говоря, неблаговидная выходка Кулиева по отношению к своему земляку и другу, известному учёному. Ссора, возникшая между ними, послужила поводом, что он настрочил грязный пасквиль, представив друга подлецом, сутенёром, а супругу – женщиной легкого поведения и, воспользовавшись своим высоким положением – тогда он возглавлял в ЦК ведущий отдел, – и опубликовал его в двух республиканских газетах. Бюро ЦК КП Туркменистана осудило аморальный поступок коммуниста Кулиева.
Бесчестность Кулиева проявилась и в другом отнюдь не украшающем его поступке. Президиум ЦК КПТ от 8 апреля 1963 года, обсудивший работу ректората госуниверситета, выявил, что ряд руководящих работников республики, используя своё служебное положение, незаконно получили дипломы о высшем образовании. Среди тех, кто ни одного дня не просидел в стенах вуза, но приобрёл корочку «об окончании вуза» был и Клыч Кулиев. Тогда он и его благодетель Азимов (кстати, освобожденный тогда от должности ректора) отделались лишь легким испугом. Удивительно, что этому человеку всё сходило с рук. Почему? Но это уже другой вопрос.
Беседуя с Клычем Мамедовичем, я, конечно, был настороже. Он, как бы, между прочим, сообщил, что был на приеме у Рыкова, и пришел, мол, чтобы доверительно поделиться происшедшим между ними разговором, касающимся меня и деятельности писательского Союза. Второй секретарь, дескать, серьезно обеспокоен сложившимся в СП положением. ЦК, сменив Кербабаева на Эсенова, надеялся, что работа в организации улучшится, а получилось наоборот, Эсенов явно не справляется со своими обязанностями, обстановка в союзе по-прежнему остаётся сложной (?)…
За день до встречи с Кулиевым я виделся с Василием Назаровичем и он ничего подобного мне не говорил, наоборот, дал несколько дельных советов и даже сказал: «Так держать!». Я это расценил, как одобрение того, что делалось правлением СП. Хорошо зная Рыкова, его прямой характер, доброе отношение ко мне, я не допускал мысли, что он может двоедушничать. Да и разговор Кулиева, его тон разговора породили во мне сомнения.
- Василий Назарович не мог так сказать, – заявил я. – Особенно вам, Клыч Мамедович. Лучше вы поговорите со своими дружками – пусть не мутят воду… Так-то будет лучше.
Спустя некоторое время, при удобном случае, я выяснил у Рыкова, что правда, и что ложь в словах Кулиева?
- Всё абсолютная ложь, – Василия Назаровича возмутило вероломство бывшего дипломата, что он даже привстал со своего места. – Я посоветовал Кулиеву, чтобы он и его компания прекратили вокруг тебя мышиную возню. Эсенову помогать надо, а не палки в колеса ставить.
В этой неуклюжей интриге был весь Кулиев. Как он походил на образ, запечатлённый в строках моего коллеги московского поэта Василия Ивановича Казанцева:
Есть и сильная воля \\Есть и солнечный свет.
Есть и славная доля! \\Только совести нет!
Ч Ь Я Ж И З Н Ь Д О Л Ь Ш Е ?
Искандер Зулькарнайн наставлял своих учеников: я выгоду получаю не только от всех друзей, но даже и от врагов. Если у меня был какой-либо дурной поступок, друзья по снисхождению стремятся его скрыть, чтобы я не знал, а враг по причине вражды говорит, чтобы мне это стало известно. Тогда я это дурное дело от себя удаляю и, следовательно, выгоду эту получаю от врага, не от друга. И ты тоже учись этой мудрости и у невежды, не только у мудреца.
Мне очень близко чувство, пережитое Юрием Бондаревым: «Писатель испытывает ощущение одиночества и оголённости в тот момент духовного и физического опустошения, когда поставлена последняя точка в рукописи». Нечто подобное, какую-то беззащитность я ощутил, когда меня назначили министром культуры. Если у кого-то такое продвижение вызвало бы радость или гордость, у меня же оно породило растерянность, словно отобрали перо, наложили табу на занятие литературой. Был твёрдо убеждён, что этот высокий пост не по мне, он мог стать неким тормозом на пути завершения романа о Байрамхане. Он им и стал на несколько лет. Предвидя это, я не случайно задумал вернуться в «Правду» или заняться только литературной работой и каков был результат моих стараний описано в третьей книге воспоминаний. Но я тешил себя тем, что герои задуманной книги живут у меня в голове и во мне неистребимо желание писать, перенести на бумагу всё, что задумано. Для меня это, конечно, было главное.
Я часто задавал себе вопрос: «Чья жизнь дольше, правителя или писателя?» И сам же отвечал на него, приводя в пример судьбу и деяния Махтумкули, для которого вся земная жизнь была юдолью несправедливости и насилия, печали и скорби. Всей своей жизнью он творил добро, учил, как его творить. Уподобься он на мгновение придворным блюдолизам, и, последовав их примеру, изменил бы себе, посвятив, хотя бы хвалебную строку кривде, сильным мира сего, сеющим несправедливость, то сегодня имя поэта было бы нам неведомо, оно не сохранилось бы в памяти людской как не сохранились имена сонма льстивых борзописцев. Кто нынче помнит имена правителей, насильников, вершивших над поэтом суд скорый, но неправый. Они ушли в небытие, история предала их забвению, а имя великого Махтумкули Фраги нетленно и будет жить в веках.
Ловил себя на том, что мне, мягко говоря, нисколько не были симпатичны «чиновные души», с которыми пришлось работать, общаться, и казалось, что они скроены на один лад, но на самом деле оказалось вовсе не так. При пытливом взгляде, разглядел среди них интереснейшие типы, не только из нашего сегодня – из «эпохи развитого социализма», но и из далёкой старины, именуемой феодализмом – со всеми достоинствами и изъянами, свойственными человеку своего времени. Вот и наблюдай, запоминай, говорил я себе, придет черед и напишешь обо всём, что взволновало, тронуло или показалось чуждым, не по тебе. И в эпоху Байрамхана люди отличались тем, что одни обладали – добродетелями, другие – пороками. Это и есть жизнь. Всё минет, уйдут в небытие «чиновные души», носители безнравственности, но книги, с запечатлёнными в них тобою образами, останутся. Им предречена долгая жизнь, ибо они помогают человеку жить и оставаться Человеком.
Н Е К О Д В О Р У…
Разбираясь в себе, я понимал, почему таким неуютным пришлось министерское кресло. Видимо, не только потому, что оно оторвало меня от рукописей, от моего любимого повседневного занятия. Еще можно было с этим на время смириться, как-то выкроить за счёт отдыха и сна считанные часы, чтобы отдаться мучительно-сладостным мгновениям, перенести свои воображения на чистый лист, хотя это было физически почти невозможно, когда занят на работе от зари до зари и, как говорится, без выходных и проходных. А дни шли, земной срок у человека слишком короток, особенно, если задумки велики.
Не давала покоя мысль: как сложатся мои взаимоотношения с непосредственными руководителями? Среди них было немало лиц, которых я в своё время критиковал на страницах «Правды» и многие из них понесли наказание: одних уволили, другие отделались выговорами. Об этом помнят не только они и их дети, но даже и родственники. Конечно, с моей стороны рассчитывать ни их понимание или благожелательность было наивно, ибо я хорошо знал своих партийных мастодонтов, их уровень интеллекта, образованности, отношения к культуре. Не сбрасывал и со счетов и менталитет туркмена, который нелегко прощает «обиду». И всё же…
Еще Кей-Кавус в своей знаменитой «Кабус-намэ» писал, что три вида людей достойны сожаления – разумный, подчиненный неразумному, сильный, над которым будет главенствовать слабый, и великодушный, который будет нуждаться в низком.
Как тут не вспомнишь предупреждение Гапурова: «раньше ты нас критиковал, теперь мы будем тебя критиковать». Сказаны, будто в шутку, но в каждой шутке есть доля правды.
Я был в добрых приятельских отношениях с Мухаметдурды Сахатмурадовым, прославленным хлопкоробом из Мургабской долины, известным сказителем, настоящим кладезом дестанов, легенд, притчей. В руководимом им колхозе принимали Хрущева. Аксакал был не только знающим своё дело колхозным вожаком, но и достойным отцом пятерых сыновей и трёх дочерей. Говорят же, каковы корни, таковы и отростки. Дети подстать своему родителю.
Наиболее приметной личностью в их семье был старший сын Клычдурды, окончивший в середине 50-х годов Московский сельскохозяйственный институт имени Вильямса по специальности инженер-гидротехник. Умница, образованный, организатор, на редкость скромный он прошёл путь от рядового инженера до председателя райисполкома и секретаря ЦК по сельскому хозяйству. За три десятка лет трудовой деятельности он - первый секретарь райкома партии крупного хлопководческого района, один из руководителей Госплана. Почти половину этих лет он – министр сельского хозяйства. Не было ни одного года, чтобы колхозы и совхозы республики не выполнили планов по заготовке хлопка, не справились с заданиями по сдаче и других сельскохозяйственных культур.
От своих коллег и сверстников его отличало то, что он пользовался в народе заслуженным уважением и популярностью. Человек, казалось бы, далекий от искусства и литературы был любим и среди интеллигенции. Всегда в курсе культурной жизни страны и республики, знакомый с творчеством многих литераторов, художников, он был эрудитом, интересовался историей и археологией, лингвистикой, знал наизусть многие стихотворения Махтумкули и других классиков, сам писал хорошие стихи, публикуя их из-за скромности под псевдонимом.
Его перу принадлежат оригинальные размышления о жизни, о мире, о литературе, не только классической, но и современной. Он не прятался от людей за тонированными стеклами лимузина, как принято ныне. Доступный, обаятельный он был внимателен к любому, кто обращался к нему. Не раз случалось – мы с ним бегали по утрам на стадионе «Локомотив» – к нему подходили люди с разными просьбами, он терпеливо их выслушивал или же назначал время встречи.
Необычная людская любовь к нему объяснима. Стоило встретиться с ним, заглянуть ему в глаза, послушать его речь – искреннюю, простую, без суесловия и рисовки, как невольно проникаешься к нему симпатией. Видимо, это было талант, талант от Бога.
Всё познаётся в сравнении. Гапуров тоже по утрам занимался спортивным бегом, но за пределами городской черты, сопровождаемый охраной и к нему не подступишься. И на приём к нему попасть было нелегко. Иные изощрялись «провернуть» свои дела через свадебного генерала Амана Розыева, расчетливого женившегося на сестре Мухаммеда Назаровича (корысть была обоюдной. После освобождения Гапурова от обязанностей первого секретаря ЦК меркантильный Розыев покинул его сестру и укатил в Россию, где обзавелся новой пассией) или направляли свои стопы в Теджен, к «пахану» Чары Ханамову, известному своим всесильным влиянием даже на самого первого секретаря ЦК. А народ, особенно в среде творческой интеллигенции, не скрывал своих настроений: «Вот бы нам такого, как Сахатмурадов первым…Гапуров двадцать лет правит. Пора уступить место молодому…»
Эти разговоры доходили до «всёслышащих ушей» партийного бонза и, конечно, следовала реакция... Правда, не мгновенная, на такое реагировали осмотрительно, «объективно, по-партийному», чтобы и другим неповадно было. У Гапурова же на сей счет опыт богатейший. Сахатмурадов, выдвиженец Овезова, уже давно вызывал раздражение босса своими суждениями, от которых тот мог бы воздержаться, так как они не совпадали с мнением первого секретаря. Гапуров, в силу своей ограниченности и ревности, с предубеждением относившийся к Сахатмурадову, уверовал, что секретарь ЦК, курирующий сельское хозяйство, что-то вычитав из зарубежных журналов (кстати, полезное, прогрессивное), лишь оригинальничает. Как тут не подумаешь, что умное в человеке может оценить только умный.
Достойного различит лишь достойный. При такой ситуации вполне закономерно, что коса находит на камень. Правда у Гапурова за спиной был большая партийная практика, но они не очень-то вязались с его заочным образованием, формально подтверждающей дипломом периферийного Чарджоуского педагогического института, который окончил, как говорится, через пень-колоду, будучи первым секретарем Чарджоуского обкома партии. У Сахатмурадова же практического опыта работы в сельском хозяйстве тоже было немало, а доводы – Клычдурды на всё имел своё мнение и высказывал его со свойственным ему тактом и убедительностью – всегда подкреплялись высоким профессионализмом, присущим специалисту, завершившему базовый московский вуз. Однако он не усвоил одной житейской тонкости: опасно возражать оппоненту, в данном случае начальству, если оно не умнее тебя. Такой человек, особенно если он не из клана первого лица республики, всегда может оказаться не ко двору. И его, конечно, занесли в чёрный список и ждали удобного момента.
В республике приближались выборы в местные Советов, как всегда проводившиеся под контролем партийных органов. От самого Гапурова изошло предложение выдвинуть кандидатом в депутаты областного Чарджоуского Совета Сахатмурадова, последние два десятка лет неизменно избиравшегося депутатом Верховного Совета, членом ЦК КП Туркменистана. Так ему было уготовано из деятелей республиканского масштаба стать работником областным. По неписаным партийным законам: «Если партия сказала: «Надо!»… то всякая перетасовка кадров считалась в порядке вещей, и член партии не осмеливался возразить против такого решения, если даже у него на душе и кошки скребли. Особенно к этому методу прибегали, когда намеревались избавиться от неудобного работника. И Гапуров на пленуме ЦК, торопя события, обрушился с заушательской критикой на Сахатмурадова, выдав тем самым свою предвзятость, обвинив того в «высокомерии» – оно заключалось в том, что Клычдурды имел собственное мнение, расходившееся с позицией ЦК, в «нескромности», будто метит на пост первого секретаря и т. п. Все эти домыслы были построены на песке, но они смертельно ранили впечатлительного Клычдурды. Близких, а также наблюдавших врачей немало удивило, что у него, никогда не жаловавшегося на здоровье, ежедневно по утрам совершавшего шестнадцатикилометровую пробежку, неожиданно обнаружили раковое заболевание, возможно, спровоцированное стрессовым состоянием.
Клычдурды Сахатмурадов ушел из жизни в расцвете своих лет. Ему едва исполнился пятьдесят один год.
Декабрь 1969 года. Только вчера состоялся пленум ЦК КП Туркменистана, освободивший Овезова от поста первого секретаря ЦК.
Москва специально прислала своего эмиссара, секретаря ЦК КПСС Капитонова, будто без него в республике сами не могли разобраться: достоин ли Балыш Овезов по-прежнему руководить партийной организацией или его «регламент» уже исчерпан? Так было заведено всегда. Этой порочной традиции не изменили и на сей раз.
На следующий день Овезов одиноко стоял в фойе зала заседаний Верховного Совета, дожидаясь очередной экзекуции – освобождения от обязанностей члена Президиума Верховного Совета ТССР. Так уж принято: если били, то добивали так, чтобы вовек не поднялся. Прислонившись к перилам, Балыш-ага ожидал начала сессии, а мимо, будто не замечая его или едва кивнув головой, буквально в нескольких шагах, трусливо прошмыгивали министры, члены правительства и ЦК, депутаты, те, кто ещё вчера стоял перед ним на задних лапках… Иные же, завидев знакомую фигуру, торопливо перебегали на противоположную лестницу, чтобы, не попадая ему на глаза, зайти в зал в другую дверь. Он их теперь только смущал, а панически боялись же прогневить новое начальство. Те, кто ещё днями почитал за счастье лишь обратить на себя внимание вчерашнего хозяина республики, теперь сторонились его, как прокажённого.
Балыш Овезович смолил одну сигарету за другой, и когда мы вместе с Керимом Керимовичем Машрыковым, вице-президентом Академии наук республики, подошли к нему, обменялись с ним рукопожатием, он просветлел лицом и досадливо бросил в урну недокуренную сигарету. Тягостно беседовать с человеком, когда знаешь, чем заняты сейчас его мысли… Тут и обида, и горечь, и недоумение…
Мы говорили о чём-то незначительном, но Балыш Овезович не унывал, не падал духом, шутил, хотя прежняя искромётность в его шутках чуть пригасла, но держался достойно. Кажется, все облегчённо вздохнули, когда прозвенел третий звонок, приглашавший депутатов на заседание. Зашли в зал и мы. Сессия прошла, как и Пленум ЦК, без сучка и задоринки, без всяких вопросов с мест и единого сомневающегося в принимаемом решении. Во всяком случае, никто не поднялся, не поинтересовался дальнейшей судьбой такого опытного и способного работника. А в кулуарах рассуждали: «Такие кадры на улице не валяются… Почему бы не послать его секретарём обкома, на худой конец, в отстающий район? Секретарём райкома. Справится ведь. Вина-то у него не такая, чтобы от поста первого секретаря освобождать…»
Балыша Овезовича, против ожидания, направили в республиканское управление геологии… заведовать кадрами. Поначалу, казалось, что он спокойно отнёсся к своему новому назначению и, словно успокаивая себя, говорил: «Хорошо хоть там начальником мой выдвиженец. Я ему много добра сделал…», а чуть позже разочаровался: «Ошибался в своём протеже. Мелкий и низкий человек. В ЦК то и дело бегает, на меня доносит и на тех, кто со мной общается… По мелочам, как к мальчишке, придирается…» (Речь идет о Назаре Союнове, ныне живущем в Москве на права оппозиционера. - Ред.).
После до меня дошла вовсе неприглядная история: У Балыша Овезовича из кабинета выкрали пыжиковую шапку и дорогое пальто. Случай беспрецедентный. Кто-то пытался травмировать и без того травмированного человека и добить его окончательно.
Ещё одна история, связанная с Балышем Овезовичем. Как-то зайдя к знакомому букинисту, я увидел на прилавке ещё не разобранные стопки подержанных книг. Все они с дарственными надписями: «Видному партийному и государственному деятелю… Дорогому и глубокоуважаемому Балышу Овезовичу» и т.д. т.п.
– Вот сдали, а от денег отказались, – объяснил букинист. – Сказали, выручку в пользу книготорга.
А произведения довольно-таки известных авторов. Почему Балыш Овезович избавился от подаренных ему книг?.. Тогда, когда Овезов нуждался в добром слове, никто из этих авторов ему даже не позвонил. Да и надобен ли им теперь «бывший», у которого всё в прошлом и выгоды от него никакой?
Вся эта неприглядная история с Б. Овезовым невольно напомнила известную быль, приключившуюся с Кемине. На него, появившегося на тое – свадьбе в своём повседневном латаном халате, никто и внимания не обратил, но стоило вырядиться в новый халат, как его усадили на почётное место, поставив перед ним блюда с разнообразными яствами. Никак гость – богатый человек! И Кемине, поняв, что почёт оказан не ему лично, а новому одеянию, стал «потчевать» халат с саркастическими словами: «Ешь, мой халат, ешь!..»
Всё это вспомнилось в доме уважаемого человека, некогда занимавшего высокие партийные и государственные посты, ныне греющегося в лучах славы своих сыновей. Что ж он заслужил это, хотя бы тем, что воспитал себе смену. Несмотря на преклонный возраст – красивый, он походил на стареющего льва, сохранив, ясность ума, память, трезвость суждения. Много читает, как бы навёрстывая время, отданное чиновничьей службе. Не без гордости он показывал мне книги с дарственными надписями, зачитывал дельные мысли, меткие ремарки, сделанные прямо на полях прочитанных страниц.
– Слава Богу, – довольно говорил он, – уважают люди. На свадьбы приглашают, на дни рождения… Кто-то барана режет в знак уважения. В старости людское внимание греет вдвойне…
Я знал тех, кто дарил ему книги, приглашал на тои... Догадываюсь о своекорыстных расчётах, связанных с его влиятельными сыновьями, но мне не хотелось огорчать этого впечатлительного человека, не столь наивного, чтобы не разглядеть «прилипал», которым он, конечно, никаких векселей не выдавал. Я, вероятно, возвращая его к действительности, и, пожалуй, рассеивая его иллюзии, напрямик спросил:
– А эти люди знали вас, эдак четверть века назад, когда вы, гонимый и преследуемый, не могли даже устроиться на работу? Когда для вас стало проблемой прокормить своих маленьких сыновей?..
– Знать-то они знали, – его большие, выразительные глаза, ещё не потерявшие своего обаяния, подёрнулись грустью. – Никто, кроме одного человека – это был профессор Маметдурды Аннакурдов – руки помощи мне не протянул. Но хочется верить в доброе людское начало, хочется верить, что не все заражены меркантилизмом…
Понимаю аксакала: не может он отвергнуть хлеб-соль, святое святых туркмен. Глубокая интеллигентность – и сильная, и слабая сторона его характера. Видно, природа людская на похвалу податлива и к внешним знакам уважения чувствительна, а корыстолюбивые «знатоки» человеческих изъянов пользуются этой слабостью.
В моём архиве хранятся письма «известных», «маститых», некогда посланные ими в адрес Дома творчества «Коктебель» в Крыму или в Москву, где я ежегодно дежурил в качестве секретаря правления Союза писателей СССР. Можно же подождать месяц-другой, не обременяя себя писаниной, ан, нет, надо непременно закрепить своё «уважение» письменно. Неужели не противно лицемерить? А стоило мне уйти из Союза писателей и из Министерства культуры, и такие письма я перестал получать, хотя, как и прежде, не прекращал ездить в Дома творчества Крыма и Подмосковья.
В те годы, помню, не реже одного раза в месяц, а то и чаще, в дверь моей квартиры раздавался осторожный стук. Настолько робкий, казалось, скреблась мышь. На пороге возникала невысокая фигура в пижаме /он жил через дорогу/, чуть вобравшая голову в плечи, с угодливой улыбкой, со свёртком, остро пахнущим свежеиспечённым чуреком. И всякий раз он повторял одно и то же:
– Моя Зулейха /назовём её так/ узнала, что вы любите туркменский чурек домашней выпечки. Вот, она сама испекла в тамдыре… Кушайте на здоровье! – и тут же, почему-то согнувшись, растворялся в вечерней темени, не решаясь переступить порога моего дома, хотя я его всегда приглашал.
Что может быть выше хлеба? Тем более, когда его приносит земляк, коллега, да ещё от имени своей внимательной жены, откуда-то проведавшей о моей слабости к выпечке. И по сей день я обречён встречать «земляка». Но теперь он поважнел, сторонится меня. И не потому, что поумнел, занял высокий пост или внёс выдающийся вклад в литературу. Нет, ныне он изменил маршрут моциона и с наступлением темноты стучится в другие двери.
Прав был великий Махтумкули, утверждая, что настали времена, когда плохой человек избегает встречи с хорошим. И свежего чурека он больше не приносит не потому, что муку тогда выдавали по норме, а потому – какая польза от человека, если он не министр, не председатель Союза писателей… и даже не мелкий коммерсант. Что возьмёшь с человека «без портфеля»?
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ П Р А В И Т Е Л И Б Е З М А С О К
…Я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могуверить, чтобы зло было нормальным состоянием людей…Главное – люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо…
Ф. М. Достоевский.
Н Е Т Х У Д А Б Е З Д О Б Р А
Ещё не состоялось бюро ЦК, которое должно было кооптировать меня в члены правления Союза писателей Туркменистана, чтобы затем, блюдя каноны «демократии», избрать его председателем, как группа писателей, делавших «погоду» в определённом литературном кругу, любезно пригласила меня с супругой на шашлык из молодого барашка. Я пока ни сном, ни духом не подозревал о своём новом назначении, а мои завтрашние коллеги уже искали подходцы к своему будущему «шефу». Моя осведомлённость о закопёрщиках сомнительных инициатив была весьма ограниченной: я лишь понаслышке знал о группе, возглавляемой Клычем Кулиевым, уже давно затеявшем подковёрную возню против одного из родоначальников национальной литературы Берды Кербабаева, возглавлявшего тогда туркменскую писательскую организацию, негласно делившуюся на противостоящие друг другу племенные группы – марыйцев, ахалцев, ташаузцев, западную и восточную, состоявших из уроженцев Прикаспия и Приамударьи.
Интриганам удалось убедить первых лиц республики, что ахалец Берды Кербабаев – стар, немощен, к тому же не лишен племенных предрассудков, благоволя лишь к своим единомышленникам, и потому не вправе руководить писателями, которые засыпали ЦК, а также союзные организации жалобами и анонимками, призывая сместить его с председательского поста. Но за этими требованиями скрывались своекорыстные расчёты: каждая группа стремилась протолкнуть во главу писательской организации «своего», соплеменника.
Партийный орган был призван потушить «пожар» и, как говорится, расставить точки над «и»… Начать хотя бы с подбора в заместители Кербабаеву молодого, инициативного заместителя, а самого аксакала, имеющего опыт руководства Союзом писателей, авторитетного не только в республике, но и в Союзе, достойно представлявшего национальную культуру, оставить на месте. К сожалению, бюро ЦК пошло по линии наименьшего сопротивления, не хотело утруждать себя лишними заботами и поскорее протрубить, что конфликт в писательской организации исчерпан. Никто не удосужился серьезно проанализировать сложившуюся ситуацию, заглянуть в завтрашний день этой извечно беспокойной организации, где из года в год воду мутили одни те же.
Забегая вперед скажу, что накануне очередного писательского съезда снова заварилась каша, которую не «доварили» еще пять или десять, а, может быть, и пятнадцать лет тому назад, где «кашеварами» опять были уже… знакомые лица. Те же… старые песни, только на новый лад. И в руководстве ЦК не нашлось никого, кто бы мог принять разумное решение, кому бы оказалось то по силам. Ни первому секретарю Гапурову, известному своей ограниченностью, не прочитавшему ни одной книги туркменских писателей («всё моё время уходит на ознакомление с циркулярами ЦК КПСС и других союзных органов», – как-то признался он. А читал он по слогам, поэтому нетрудно представить, какая уйма времени тратилась на то, чтобы одолеть поток официальных бумаг). Ни второму секретарю, временно командированному в республику, курировавшему другие организации, в силу своей занятости, тоже было недосуг заниматься писательской организацией. Сие, конечно, было кровным делом секретаря ЦК по идеологии Чары Атаева, образованного, хорошо знающего писателей, их взаимоотношения, способного предложить разумный выход из сложившейся ситуации. Однако по характеру своему он отличался архиосторожностью, как говорят туркмены, пугался даже собственной тени и к тому же, как Б. Кербабаев, оказался ахалцем и поэтому не решился защитить аксакала, дабы его самого, упаси Бог, не заподозрили в приверженности землячеству. Тем более он знал, что Гапуров родом из Чарджоу, явно питал симпатии к своим землякам, оказывая им неприкрытое внимание, и не ахти жаловал Берды-ага. Нерешительность секретаря ЦК не были лишены основания: чарджоусцы нередко наведывались на пиалу чая к высокому земляку, не скрывавшего своего благорасположения к ним. Держа нос по ветру, Чары Атаевич и пальцем не пошевелил в пользу разрешения конфликта. А зря!
На пост председателя разыскивалась «лояльная» кандидатура, свободная от племенных предрассудков, и, перебрав всю колоду творческих работников, наконец, вышли… на корреспондента «Правды» по Туркменской ССР. Этот уж будет в самый раз! Сам в газете бичует пережитки прошлого. В этом плане выбор, возможно, был и верен, действительно, я никогда не принадлежал ни к одному из противоборствующих кланов. Но дело отнюдь было не в этом. «Поиск» объявили лишь для видимости. Неважно, что в ту пору намеченная кандидатура была больше занята журналистикой, нежели писательством и книг у него кот наплакал и в членах писательского Союза состоял, как говорится, без году неделя. Гапурову было безразлично, кого видеть во главе писателей, он преследовал свою цель: избавиться от престарелого Кербабаева, давно пребывающего в пенсионном возрасте и убрать из «Правды» журналиста, доставлявшего много хлопот своим беспокойным пером. Первому секретарю ЦК казалось, что правдист чаще своих среднеазиатских коллег критикует недостатки в республике. Руководство Туркменистана было готово смириться с нездоровой обстановкой в писательской организации – да пропади она пропадом! – нежели всякий раз отвечать на выступление «Правды», которую читает вся страна и беспрерывно раздаются звонки из Москвы... К извечному бузотёрству писателей – каждый из них мнит себя чуть ли не пупом земли – не привыкать. Но с ними можно сговориться, в крайнем случае, приструнить – для этого немало рычагов, главное же, всё-таки они свои… А вот правдист, хоть и туркмен, но – чужак, ест хлеб из других рук, не приручишь, республике он не подотчётен и статьи публикует по своему усмотрению. И «Правда» на его стороне.
Ранее я уже писал, что по поводу свершившейся хитроумной «комбинации» в отношении меня, местные острословы шутили: «Руководство ЦК одним патроном поразило две цели – освободилось от старика Кербабаева, заявления на которого в зубах всего аппарата навязли и, самое главное, избавились от возмутителя спокойствия – критикующего корреспондента». Эту фразу почему-то часто смаковал мой сосед, тогдашний президент Академии наук Азимов, земляк и фаворит Гапурова.
Смещение неуёмного журналиста имело, конечно, субъективную закономерность. С приходом к власти Л. И. Брежнева и его единомышленников, не по своей воле резко сбавили критикующий тон СМИ; в центральных изданиях, в том числе и в «Правде», стали всё реже появляться аналитические и обличительные статьи, вскрывающие недостатки тех или иных организаций, отдельных личностей. Корреспонденты, особенно «старой» сатюковской школы, иронизировали: «Не удивимся, если получим официальное указание критиковать не выше колхозного бригадира». Так оно и было на самом деле: надвигались времена застоя. Меня разочаровала беспринципность моего шефа М. В. Зимянина , не сумевшего до конца постоять за своего корреспондента (поначалу он был категорически против моего перехода в Союз писателей), собиравшийся сменить кресло главного редактора на пост секретаря ЦК КПСС. «Что я мог сделать, - оправдывался он, - если меня вызвали в отдел пропаганды ЦК и от имени Суслова сказали: «Отдай Эсенова республике!». Будто речь идёт о чём-то неодушевлённом. Видать, бывшего боевого партизана одолел дипломат и партийный чинуша. (Зимянин – о нём более или менее подробно рассказано в 3-ей книге - в годы войны зарекомендовал себя одним из боевых руководителей партизанского движения молодёжи в Белоруссии).
Говорят, нет худа без добра. Откровенно, я готовил себя в пожизненные журналисты (мне была по душе интересная, живая собкоровская работа – новые люди и судьбы, незабываемые встречи и впечатления и всегда в дороге…), успел издать в Ашхабаде и Москве четыре сборника рассказов и очерков, а также одну повесть. Написал и защитил кандидатскую диссертацию, которая в виде монографии опубликована в московском издательстве «Мысль». Приглашали в университет на преподавательскую работу по совместительству: «Не успеешь оглянуться, стаж набежит – профессором станешь!». Меня это нисколько не прельщало. Не оставался равнодушным к ходившим среди писателей пересудам: «Какой он писатель? Он – журналист, пускай Союзом журналистов руководит. А до Союза писателей у него нос не дорос… Кто он такой? Нас живой классик, сам Берды Кербабаев возглавлял…» Эти досужие разговоры меня, конечно, задевали. Правда, в моём активе был еще исторический роман «Слёзы Турана», созданный в соавторстве с моим незабвенным другом Анатолием Федоровичем Шалашовым. «Но его написал Шалашов, а Эсенов только приставил свою фамилию», - судачили злые языки.
Своими переживаниями я поделился с близкими друзьями – Довлетом Бабаевичем, Байрамом Вельмурадовым, Павлом Карповым, Анатолием Шалашовым: может, мне в отставку подать? Они с пониманием отнеслись к моим чувствам озабоченности, посоветовали ни коем случае не уходить из Союза писателей. Их наставления, советы вдохнули в меня уверенность в своих силах. Не боги же горшки обжигают. Надо работать и еще раз работать!.. А что, если взяться за роман? Но разве создашь его, задавшись такой целью? И писать его только, чтобы кому-то доказать что-то? Сумею ли сказать своё, собственное. Не уподобиться бы одному нашему небезызвестному горе-литератору: «Повесть написал, накропал бы еще страничек десять – роман получился бы, – сокрушался он. – Да духу не хватило!»
Еще великий Платон не позволял своим ученикам до тридцати пяти лет высказывать свою систему взглядов, собственное миропонимание. Он считал, что лишь в зрелом возрасте – к сорока годам – человек определяет своё отношение к окружающему его миру. Если придерживаться платоновской мудрости, то по возрасту я, будто подхожу, и опыт у меня худо-бедно какой-то есть. А материал, как говорится, лежит под ногами. Работая во многих государственных архивах Ашхабада, Ташкента, Москвы, Баку и, в частности, секретных хранилищах КГБ, я перелопатил гору интереснейших документов (больше всего меня интересовали сведения о разведчике Ага Бердыеве), совершил поездку по его следам в Германии, Польше, Белоруссии, встречался с живыми людьми, знавшими туркменского героя, вынес массу ярких, незабываемых впечатлений. Почему бы не написать об Ага Бердыеве? Обо всём, что я видел, пережил. Как говорится, скоро лишь сказка сказывается. С годами о славном сыне туркменского народа, советском разведчике Ага Бердыеве я создал документальную повесть, а затем и трилогию, которая дважды переиздавалась в Москве, она увидела свет на туркменском, литовском, казахском языках и урду. Потом в свет вышли романы, повести, рассказы, в том числе еще одна трилогия «Венценосный скиталец», посвященный индийскому полководцу, туркменскому поэту ХУI века Мухаммеду Байрамхану, по чьим следам я также трижды путешествовал по Индии, Бангладеш, дважды по Афганистану и Ирану, встречался с советскими и зарубежными востоковедами, из бесед с которыми я почерпнул много интересного, которые я использовал в книге.
Признание моего писательского мастерства было отмечено присвоением мне почетного звания народного писателя Туркменской ССР. Всё это свершится после, на что уйдут десятилетия. А пока я познавал своих коллег, входил в новую, весьма беспокойную жизнь. Видимо, я близко принял к сердцу отношение ко мне отдельных писателей и через три месяца слег с инфарктом миокарда. Прошло месяца полтора пока врачи сочли меня выздоровевшим и за день до выписки из больницы поэт Ата Атаджанов, являвшийся моим заместителем (кстати, он еще ходил в «заместителях» у самого Клыча Кулиева), вручил мне пакет с надписью «Открытое письмо председателю Союза писателей ТССР Рахиму Эсенову». Зная кляузную натуру автора (удивительно, что он к тому же был неплохим поэтом, плодовитым прозаиком), смутно догадываясь о содержании «письма», я даже не вскрыл пакета, завёз его в Союз писателей, и спрятал в дальний угол сейфа. Через месяца два, вернувшись из отпуска и санаторно-курортного лечения, я вскрыл пакет. Мои предположения были верны. Атаджанов по пунктам перечислял недостатки в работе правления Союза писателей, о которых говорилось на прошлом писательском съезде, устранение коих, по мнению автора, будто зависело лишь от одного меня, председателя. И чуть ли каждый абзац заключался словами: «О чём ставлю Вас в известность». Секретарь правления Павел Карпов, прочтя письмо, возмутился: «Садист он и есть садист. За Атаджановым это замечалось и раньше. Хорошо, что ты не прочёл его сразу, по выходу из больницы. Зная твою впечатлительность, он хотел этим письмом вызвать у тебя повторный инфаркт».
Откровенной беседы с Атаджановым не получилось, он даже встал в позу и в присутствии Карпова, от имени группы писателей предложил, чтобы я на очередном Пленуме СП подал заявление об уходе из организации. Чувствуя за собой правоту, я спокойно отнёсся к его выходке, но счёл своим долгом поставить о том в известность ЦК. Какой совет там дадут? Наряду с другими вопросами, требующими безотлагательного решения, с письмом Атаджанова я ознакомил Атаева, но он повёл меня к Рыкову, а не к Гапурову. Василий Назарович, прочтя письмо, усмехнулся: «Завтра будет потрясать этим письмом, мол, я ставил в известность Эсенова, а он мер не принял… Нет, чтобы с тобой, с членами правления сообща подумать, как устранить эти недостатки…».
Видимо, тогда в секретариате ЦК пришли к выводу, что навряд ли мне сработаться с человеком, который носит камень за пазухой. Я еще при формировании руководства СП был против кандидатуры Атаджанова, но тогда со мной не согласились. Теперь же предложили подумать о новом заместителе, однако не одну, предложенную мною кандидатуру, партийное начальство не одобрило: требовалось, чтобы это был непременно, как и Атаджанов, писатель, родом из Мары. Вскоре, как уже решённый на секретариате ЦК вопрос, меня поставили в известность: быть заместителем Хидыру Дерьяеву. Такой выбор делал честь Союзу писателей. Хидыр-ага был известен как автор популярных в народе романов и повестей, народный писатель, член-корреспондент Академии наук, депутат Верховного Совета Туркменистана. Репрессированный в годы культа личности, он почти два десятка лет провёл в лагерях Гулага. Личность достойная, но лишь в качестве…свадебного генерала и отнюдь не работника такого беспокойного заведения. До ареста учительствовал, к сожалению, в нём отсутствовала административная жилка, но зато он был интересным собеседником, порою мог вспомнить и интересную историю, о которой навряд ли услышишь где или прочтёшь. Он отбывал срок и на Колыме, где ему пришлось познакомиться с боевой группой армянских террористов-эсеров, которая убила трёх турецких министров во главе с Талаат-пашой, виновником армянской резни 1915 года, когда был уничтожен миллион армян. Одного из террористов звали Ашот, он был лагерным парикмахером, к которому тюремная администрация почему-то относилась с благоволением. И жили они, в отличие от других заключенных, привольно.
Аксакал вызывал сочувствие: еще в заключении подорвал здоровье, часто хворал, был немощен, главное, забывчив. Направляясь на работу – жил он в пяти минутах ходьбы от СП – мог перепутать улицы, пройти мимо приметного писательского здания и, поплутав по городу, вернуться домой, сокрушаясь: «Надо же, на моих глазах экскаватор дом писателей порушил…». Хидыр-ага, в самом деле, был свидетелем сноса какого-то старого здания, но это происходило на соседней улице.
Когда я ему: «Яшули, а вы не спросили строителей, почему рушите такое прекрасное здание, на каком основании? Вы же знаете, в каком здании размещён наш союз, тем более вы теперь заместитель председателя правления. Такой вопрос задать были вправе». Он с недоумением уставился на меня: «А зачем мне это надо?! Сибирь меня отучила вопросы задавать».
По городу ходили анекдоты о невольных чудачествах Дерьяева. Однажды он на своей «Волге» поехал на Текинский базар. По дороге за нарушения его не раз останавливали автоинспекторы, но увидев за рулем уважаемого писателя, отпускали восвояси. На следующий день утром, собравшись куда-то, он открыл гараж…и не увидел на месте машины. Вернувшись в дом, сказал жене: «Машину украли. Звони в милицию!» - «Да ты никак вчера с базара вернулся пешком…» Тем временем «Волга» Хидыра-ага целёхонькая пребывала на стоянке возле Текинки.
Нетрудно представить, какой из аксакала работник, хотя я знал его хорошим, добродушным человеком. Как-то Гапуров, усмехаясь, поинтересовался, правда или писательские выдумки те байки, что ходят о Дерьяеве? В подтверждение я рассказал еще пару. Мухаммед Назарович от души посмеялся – он вообще любил такие истории, особенно скабрёзные – и «успокоил» меня: «Радуйся такому заместителю. Мы дали тебе авторитетного человека, представителя марыйцев, чтобы его земляков угомонить… А не то станут в Москву писать. Их клан, по нашим сведениям, недоволен Дерьяевым, считают, что он для них пустое место. Значит, мы не ошиблись в выборе тебе заместителя. Главное, он не будет мешать тебе. Работай!»
Вот тогда я окончательно убедился, что Союз писателей для директивных органов – обуза и моя работа, кажется, никому не нужна. А та «забота», которая проявлялась о писателях, была лишь для видимости. Лишь бы помалкивали, лишь бы не возникали.
«Триумвират» в лице Кулиева, Атаджанова, К. Д. и примкнувшего к ним Ата Дурдыева не мог никак угомониться. Кляузы строчились в адреса СП СССР, ЦК КПСС и других союзных органов, запускались пробные шары и в Ашхабаде. Однажды в СП, в мой рабочий кабинет в новом с иголочки парадном костюме, в который тогда обряжали дипломатов высокого ранга, появился своей собственной персоной Клыч Мамедович. Во фраке, обшитым по вороту золотым позументом и с такими же яркими галунами на рукавах, он выглядел эффектно. Кулиев – не только известный писатель, но и государственный деятель. За его спиной была богатая биография – работал в аппарате ЦК, министром культуры республики, почти всю войну и послевоенные годы на дипломатической службе в Иране и Афганистане, представлял Советский Союз в Тунисе в качестве Чрезвычайного и полномочного посла, откуда раньше положенного срока, не проработав и трёх лет, в неполных пятьдесят – в самом расцвете своих лет – вышел в отставку. «Ушли!» – уверяли его однокашники. Вернувшись на родину, он – на преподавательской работе, занялся литературным творчеством, не теряя надежды, что его заметят, выдвинут на руководящую должность, хотя бы председателем правления СП, на худой конец, главным редактором литературного журнала. Но руководство республики, будто его не замечало и, видимо, не без оснований: знали его склочный, мстительный характер. С холодком к нему относились первый секретарь ЦК Овезов и сменивший его Гапуров. Близкому окружению Кулиев объяснял такое к себе отношение тем, будто первые лица ревновали его, опасаясь, что он может занять их пост. И занял бы, не будь республиканские кадры в ведении ЦК КПСС, где его уже знали. Для выдвижения же К. М. формально были все требуемые условия. Во-первых, его социально-демографические данные вполне отвечали требованиям времени – сын «гул буруна» - носатого раба; во-вторых, женат на русской, что Москва учитывала как положительный фактор при назначении руководящих кадров; в-третьих, Кулиев был пробивной натурой, не брезговавший ничем, чтобы расчистить себе дорогу наверх. И пробил бы, если бы…
В кругах интеллигенции еще была свежа в памяти, мягко говоря, неблаговидная выходка Кулиева по отношению к своему земляку и другу, известному учёному. Ссора, возникшая между ними, послужила поводом, что он настрочил грязный пасквиль, представив друга подлецом, сутенёром, а супругу – женщиной легкого поведения и, воспользовавшись своим высоким положением – тогда он возглавлял в ЦК ведущий отдел, – и опубликовал его в двух республиканских газетах. Бюро ЦК КП Туркменистана осудило аморальный поступок коммуниста Кулиева.
Бесчестность Кулиева проявилась и в другом отнюдь не украшающем его поступке. Президиум ЦК КПТ от 8 апреля 1963 года, обсудивший работу ректората госуниверситета, выявил, что ряд руководящих работников республики, используя своё служебное положение, незаконно получили дипломы о высшем образовании. Среди тех, кто ни одного дня не просидел в стенах вуза, но приобрёл корочку «об окончании вуза» был и Клыч Кулиев. Тогда он и его благодетель Азимов (кстати, освобожденный тогда от должности ректора) отделались лишь легким испугом. Удивительно, что этому человеку всё сходило с рук. Почему? Но это уже другой вопрос.
Беседуя с Клычем Мамедовичем, я, конечно, был настороже. Он, как бы, между прочим, сообщил, что был на приеме у Рыкова, и пришел, мол, чтобы доверительно поделиться происшедшим между ними разговором, касающимся меня и деятельности писательского Союза. Второй секретарь, дескать, серьезно обеспокоен сложившимся в СП положением. ЦК, сменив Кербабаева на Эсенова, надеялся, что работа в организации улучшится, а получилось наоборот, Эсенов явно не справляется со своими обязанностями, обстановка в союзе по-прежнему остаётся сложной (?)…
За день до встречи с Кулиевым я виделся с Василием Назаровичем и он ничего подобного мне не говорил, наоборот, дал несколько дельных советов и даже сказал: «Так держать!». Я это расценил, как одобрение того, что делалось правлением СП. Хорошо зная Рыкова, его прямой характер, доброе отношение ко мне, я не допускал мысли, что он может двоедушничать. Да и разговор Кулиева, его тон разговора породили во мне сомнения.
- Василий Назарович не мог так сказать, – заявил я. – Особенно вам, Клыч Мамедович. Лучше вы поговорите со своими дружками – пусть не мутят воду… Так-то будет лучше.
Спустя некоторое время, при удобном случае, я выяснил у Рыкова, что правда, и что ложь в словах Кулиева?
- Всё абсолютная ложь, – Василия Назаровича возмутило вероломство бывшего дипломата, что он даже привстал со своего места. – Я посоветовал Кулиеву, чтобы он и его компания прекратили вокруг тебя мышиную возню. Эсенову помогать надо, а не палки в колеса ставить.
В этой неуклюжей интриге был весь Кулиев. Как он походил на образ, запечатлённый в строках моего коллеги московского поэта Василия Ивановича Казанцева:
Есть и сильная воля \\Есть и солнечный свет.
Есть и славная доля! \\Только совести нет!
Ч Ь Я Ж И З Н Ь Д О Л Ь Ш Е ?
Искандер Зулькарнайн наставлял своих учеников: я выгоду получаю не только от всех друзей, но даже и от врагов. Если у меня был какой-либо дурной поступок, друзья по снисхождению стремятся его скрыть, чтобы я не знал, а враг по причине вражды говорит, чтобы мне это стало известно. Тогда я это дурное дело от себя удаляю и, следовательно, выгоду эту получаю от врага, не от друга. И ты тоже учись этой мудрости и у невежды, не только у мудреца.
Кей-Кавус, «Кабус-намэ»
Мне очень близко чувство, пережитое Юрием Бондаревым: «Писатель испытывает ощущение одиночества и оголённости в тот момент духовного и физического опустошения, когда поставлена последняя точка в рукописи». Нечто подобное, какую-то беззащитность я ощутил, когда меня назначили министром культуры. Если у кого-то такое продвижение вызвало бы радость или гордость, у меня же оно породило растерянность, словно отобрали перо, наложили табу на занятие литературой. Был твёрдо убеждён, что этот высокий пост не по мне, он мог стать неким тормозом на пути завершения романа о Байрамхане. Он им и стал на несколько лет. Предвидя это, я не случайно задумал вернуться в «Правду» или заняться только литературной работой и каков был результат моих стараний описано в третьей книге воспоминаний. Но я тешил себя тем, что герои задуманной книги живут у меня в голове и во мне неистребимо желание писать, перенести на бумагу всё, что задумано. Для меня это, конечно, было главное.
Я часто задавал себе вопрос: «Чья жизнь дольше, правителя или писателя?» И сам же отвечал на него, приводя в пример судьбу и деяния Махтумкули, для которого вся земная жизнь была юдолью несправедливости и насилия, печали и скорби. Всей своей жизнью он творил добро, учил, как его творить. Уподобься он на мгновение придворным блюдолизам, и, последовав их примеру, изменил бы себе, посвятив, хотя бы хвалебную строку кривде, сильным мира сего, сеющим несправедливость, то сегодня имя поэта было бы нам неведомо, оно не сохранилось бы в памяти людской как не сохранились имена сонма льстивых борзописцев. Кто нынче помнит имена правителей, насильников, вершивших над поэтом суд скорый, но неправый. Они ушли в небытие, история предала их забвению, а имя великого Махтумкули Фраги нетленно и будет жить в веках.
Ловил себя на том, что мне, мягко говоря, нисколько не были симпатичны «чиновные души», с которыми пришлось работать, общаться, и казалось, что они скроены на один лад, но на самом деле оказалось вовсе не так. При пытливом взгляде, разглядел среди них интереснейшие типы, не только из нашего сегодня – из «эпохи развитого социализма», но и из далёкой старины, именуемой феодализмом – со всеми достоинствами и изъянами, свойственными человеку своего времени. Вот и наблюдай, запоминай, говорил я себе, придет черед и напишешь обо всём, что взволновало, тронуло или показалось чуждым, не по тебе. И в эпоху Байрамхана люди отличались тем, что одни обладали – добродетелями, другие – пороками. Это и есть жизнь. Всё минет, уйдут в небытие «чиновные души», носители безнравственности, но книги, с запечатлёнными в них тобою образами, останутся. Им предречена долгая жизнь, ибо они помогают человеку жить и оставаться Человеком.
Н Е К О Д В О Р У…
Разбираясь в себе, я понимал, почему таким неуютным пришлось министерское кресло. Видимо, не только потому, что оно оторвало меня от рукописей, от моего любимого повседневного занятия. Еще можно было с этим на время смириться, как-то выкроить за счёт отдыха и сна считанные часы, чтобы отдаться мучительно-сладостным мгновениям, перенести свои воображения на чистый лист, хотя это было физически почти невозможно, когда занят на работе от зари до зари и, как говорится, без выходных и проходных. А дни шли, земной срок у человека слишком короток, особенно, если задумки велики.
Не давала покоя мысль: как сложатся мои взаимоотношения с непосредственными руководителями? Среди них было немало лиц, которых я в своё время критиковал на страницах «Правды» и многие из них понесли наказание: одних уволили, другие отделались выговорами. Об этом помнят не только они и их дети, но даже и родственники. Конечно, с моей стороны рассчитывать ни их понимание или благожелательность было наивно, ибо я хорошо знал своих партийных мастодонтов, их уровень интеллекта, образованности, отношения к культуре. Не сбрасывал и со счетов и менталитет туркмена, который нелегко прощает «обиду». И всё же…
Еще Кей-Кавус в своей знаменитой «Кабус-намэ» писал, что три вида людей достойны сожаления – разумный, подчиненный неразумному, сильный, над которым будет главенствовать слабый, и великодушный, который будет нуждаться в низком.
Как тут не вспомнишь предупреждение Гапурова: «раньше ты нас критиковал, теперь мы будем тебя критиковать». Сказаны, будто в шутку, но в каждой шутке есть доля правды.
Я был в добрых приятельских отношениях с Мухаметдурды Сахатмурадовым, прославленным хлопкоробом из Мургабской долины, известным сказителем, настоящим кладезом дестанов, легенд, притчей. В руководимом им колхозе принимали Хрущева. Аксакал был не только знающим своё дело колхозным вожаком, но и достойным отцом пятерых сыновей и трёх дочерей. Говорят же, каковы корни, таковы и отростки. Дети подстать своему родителю.
Наиболее приметной личностью в их семье был старший сын Клычдурды, окончивший в середине 50-х годов Московский сельскохозяйственный институт имени Вильямса по специальности инженер-гидротехник. Умница, образованный, организатор, на редкость скромный он прошёл путь от рядового инженера до председателя райисполкома и секретаря ЦК по сельскому хозяйству. За три десятка лет трудовой деятельности он - первый секретарь райкома партии крупного хлопководческого района, один из руководителей Госплана. Почти половину этих лет он – министр сельского хозяйства. Не было ни одного года, чтобы колхозы и совхозы республики не выполнили планов по заготовке хлопка, не справились с заданиями по сдаче и других сельскохозяйственных культур.
От своих коллег и сверстников его отличало то, что он пользовался в народе заслуженным уважением и популярностью. Человек, казалось бы, далекий от искусства и литературы был любим и среди интеллигенции. Всегда в курсе культурной жизни страны и республики, знакомый с творчеством многих литераторов, художников, он был эрудитом, интересовался историей и археологией, лингвистикой, знал наизусть многие стихотворения Махтумкули и других классиков, сам писал хорошие стихи, публикуя их из-за скромности под псевдонимом.
Его перу принадлежат оригинальные размышления о жизни, о мире, о литературе, не только классической, но и современной. Он не прятался от людей за тонированными стеклами лимузина, как принято ныне. Доступный, обаятельный он был внимателен к любому, кто обращался к нему. Не раз случалось – мы с ним бегали по утрам на стадионе «Локомотив» – к нему подходили люди с разными просьбами, он терпеливо их выслушивал или же назначал время встречи.
Необычная людская любовь к нему объяснима. Стоило встретиться с ним, заглянуть ему в глаза, послушать его речь – искреннюю, простую, без суесловия и рисовки, как невольно проникаешься к нему симпатией. Видимо, это было талант, талант от Бога.
Всё познаётся в сравнении. Гапуров тоже по утрам занимался спортивным бегом, но за пределами городской черты, сопровождаемый охраной и к нему не подступишься. И на приём к нему попасть было нелегко. Иные изощрялись «провернуть» свои дела через свадебного генерала Амана Розыева, расчетливого женившегося на сестре Мухаммеда Назаровича (корысть была обоюдной. После освобождения Гапурова от обязанностей первого секретаря ЦК меркантильный Розыев покинул его сестру и укатил в Россию, где обзавелся новой пассией) или направляли свои стопы в Теджен, к «пахану» Чары Ханамову, известному своим всесильным влиянием даже на самого первого секретаря ЦК. А народ, особенно в среде творческой интеллигенции, не скрывал своих настроений: «Вот бы нам такого, как Сахатмурадов первым…Гапуров двадцать лет правит. Пора уступить место молодому…»
Эти разговоры доходили до «всёслышащих ушей» партийного бонза и, конечно, следовала реакция... Правда, не мгновенная, на такое реагировали осмотрительно, «объективно, по-партийному», чтобы и другим неповадно было. У Гапурова же на сей счет опыт богатейший. Сахатмурадов, выдвиженец Овезова, уже давно вызывал раздражение босса своими суждениями, от которых тот мог бы воздержаться, так как они не совпадали с мнением первого секретаря. Гапуров, в силу своей ограниченности и ревности, с предубеждением относившийся к Сахатмурадову, уверовал, что секретарь ЦК, курирующий сельское хозяйство, что-то вычитав из зарубежных журналов (кстати, полезное, прогрессивное), лишь оригинальничает. Как тут не подумаешь, что умное в человеке может оценить только умный.
Достойного различит лишь достойный. При такой ситуации вполне закономерно, что коса находит на камень. Правда у Гапурова за спиной был большая партийная практика, но они не очень-то вязались с его заочным образованием, формально подтверждающей дипломом периферийного Чарджоуского педагогического института, который окончил, как говорится, через пень-колоду, будучи первым секретарем Чарджоуского обкома партии. У Сахатмурадова же практического опыта работы в сельском хозяйстве тоже было немало, а доводы – Клычдурды на всё имел своё мнение и высказывал его со свойственным ему тактом и убедительностью – всегда подкреплялись высоким профессионализмом, присущим специалисту, завершившему базовый московский вуз. Однако он не усвоил одной житейской тонкости: опасно возражать оппоненту, в данном случае начальству, если оно не умнее тебя. Такой человек, особенно если он не из клана первого лица республики, всегда может оказаться не ко двору. И его, конечно, занесли в чёрный список и ждали удобного момента.
В республике приближались выборы в местные Советов, как всегда проводившиеся под контролем партийных органов. От самого Гапурова изошло предложение выдвинуть кандидатом в депутаты областного Чарджоуского Совета Сахатмурадова, последние два десятка лет неизменно избиравшегося депутатом Верховного Совета, членом ЦК КП Туркменистана. Так ему было уготовано из деятелей республиканского масштаба стать работником областным. По неписаным партийным законам: «Если партия сказала: «Надо!»… то всякая перетасовка кадров считалась в порядке вещей, и член партии не осмеливался возразить против такого решения, если даже у него на душе и кошки скребли. Особенно к этому методу прибегали, когда намеревались избавиться от неудобного работника. И Гапуров на пленуме ЦК, торопя события, обрушился с заушательской критикой на Сахатмурадова, выдав тем самым свою предвзятость, обвинив того в «высокомерии» – оно заключалось в том, что Клычдурды имел собственное мнение, расходившееся с позицией ЦК, в «нескромности», будто метит на пост первого секретаря и т. п. Все эти домыслы были построены на песке, но они смертельно ранили впечатлительного Клычдурды. Близких, а также наблюдавших врачей немало удивило, что у него, никогда не жаловавшегося на здоровье, ежедневно по утрам совершавшего шестнадцатикилометровую пробежку, неожиданно обнаружили раковое заболевание, возможно, спровоцированное стрессовым состоянием.
Клычдурды Сахатмурадов ушел из жизни в расцвете своих лет. Ему едва исполнился пятьдесят один год.