ПО РАЗНЫМ БЕРЕГАМ
Тоска по морю глодала сердце старого хана: не то старость сказывалась, не то рыбацкие гены постоянно будоражили его кровь. Даже в Джебеле, в окружении гор и песчаных барханов, ему грезилось море…
Из прозрачной зыби миражей выплывали сказочные дворцы, изумрудные сады, голубая гладь моря, чьи просторы бороздили парусники, стремительно исчезавшие за горизонтом… Но почему они не возвращались, почему их нельзя возвернуть?.. Из небытия?! Так и жизнь человеческая. Но он не думал о смерти, его мучительно терзала ностальгия…
Старик тосковал по морю. Море для него оставалось живым существом, вдыхавшим в него жизнь, и он удивлялся, что так долго живёт без него. Ведь всё живое вышло из морской пучины: и человек, и хохлатые жаворонки, повисшие перед ним в утреннем небе, и вон то, пронёсшее по такыру перекати-поле, похожее на чабанскую шапку, и даже сама Земля…
Говорят, Земля, как живое существо, помнит всё. Она великодушна, прощая всем и всё, терпеливо сносит на груди своей всякую тварь – чистых и поганых, низких и подлых, завистливых и алчных, бесчестных и угодливых, – хотя и причиняющую Ей горе. А счастье и радость Ей доставляет всё светлое, доброе, питая её силы, вселяя в неё надежду на будущее. Как она в том схожа с человеком, терпеливо сносящим плохих детей, и безмерно счастливым хорошими.
Из-под лохматых бровей Машрык-ага бросил взгляд на Керима, увлечённо играющего с Хурмой. В стариковском прищуре глаз было что-то родное, ласковое: «Вот моя надежда… Этот будет настоящим человеком. Умный сын – в пятнадцать лет солидный человек, непутёвый – в двадцать пять ещё глуп…» За двадцатидвухлетнего Абдырахима старейшина тоже спокоен. Занятие нашёл по душе, правда, не ахти прибыльное, да и для ханского сына не столь престижное: скупщик кожи. Мотается по дальним кочевьям. Волка ноги кормят… Половина аула вон без дела слоняется. Даже крепкие хозяева не смогли уберечь скотину при перегоне с Мангышлака. А в маленьком Джебеле работу не сыщешь… И Абдулла неприкаянным ходит, хотя ему уже давно за двадцать пять. Алчен, отца родного готов продать, лишь бы выгоду иметь. И в кого такой?..
Аксакал не знал, что Абдулла уехал в Красноводск, где записался в какой-то отряд. В приморском городе с лета уездным комиссаром стал второй сын хана. Йомудского - корнет Хыдыр-хан, прозванный Ника-хан Йомудский III. В связи с начавшейся эвакуацией английских войск военных в городе заметно уменьшилось, и порядок там теперь поддерживает полиция. Хыдыр-хан организовал добровольческий отряд для охраны Красноводска, набрал двадцать человек, в основном из Джебела, среди коих оказался и Абдулла Машрыков.
Мысли старейшины прервал неожиданно появившийся хан Йомудский. С ним Тайча-хан с сыном Аллаберды, местный аксакал Менгли Маммедов, родственник хана Йомудского. Беседа их была недолгой. Николай Николаевич торопился в обратную дорогу, на остров Челекен, но и за это короткое время Машрык-хан узнал немало взволновавших его новостей…
На Кубани в бою погиб генерал Корнилов. Текинский полк, составлявший охрану и костяк его армии, разбежался, и многие его джигиты пробрались в Красноводск, служат в белогвардейских частях. Генерала Лазарева, сменившего генерала Савицкого, заменил генерал Казанович, но и он вряд ли удержит Красноводск…
Большевики овладели Астраханью. У форта Александровска снова завязался бой английской эскадры с большевистской. На сей раз, перевес был на стороне красных. На одном английском судне возник пожар, а два других, обстрелянных с советских судов, получив отпор, скрылись в море. Белые ждут подкрепления с Северного Кавказа, а также надеются с помощью белогвардейских войск, оставивших Асхабад, укрепить оборону Красноводска и снова отогнать большевиков на восток… Удастся ли? Откуда они столько сил наберут?
- Племена йомудов решили на фронт людей не давать, – сказал хан Йомудский, – ни белым, ни красным, а англичанам тем более. Народ устал от войны. На Челекене мы организовали отряд самообороны, вооружились. Я не большевик и не меньшевик, а анархист… Правда, посулы большевиков заманчивые, если они сдержат слово, туркмен это устроит. Поживём – увидим. Нам лучше не ввязываться в их свару. Русские сами заварили кашу, пусть сами её и расхлёбывают. Не один я так думаю. Ахалский хан Махтумкули со мной солидарен… Меня, полковника русской армии, англичане хотят призвать на свою службу, но я им прямо ответил: «Не пойду, мне уже пятьдесят лет. Поздно». Что я у них забыл? Правда, сыновья мои рассуждают иначе. Молодо – зелено…
- А как нам быть? – этот вопрос крутился на языке Машрык-хана, но его опередил Тайча-хан: – Куда нам деваться?
Хан Йомудский неторопливо достал из нагрудного кармана френча часы и, приложив их к уху, ответил:
- Откочёвывайте подальше от железной дороги. А тех двадцать шалопаев из Джебела, что у моего сына Ники подвизались, отзовите, – и он выразительно взглянул на Машрык-хана, словно хотел сказать, что у нас с тобой, мол, одна головная боль: чужих детей убедить легче, нежели своих, и продолжил. – Если они не вернутся, вздумают уйти с белыми или англичанами, им на родине после места не найдётся. Придётся выбирать: чужбина или отечество родное. Англичане вот-вот покинут Закаспий и тогда белое движение лишится своих опекунов. Как бы нас с вами, Машрык-ага, пришельцы не развели по разным берегам.
Хан Йомудский посетовал на детей, готовых с лёгкостью оставить землю отцов, податься в чужие края. Он ещё раз напомнил о джебелцах, служивших у его сына и заторопился с отъездом.
Недирбай Айтаков и посланец Тайча-хана Курчук Чуккан поспешили в Красноводск и вскоре вернулись со всеми двадцатью джебелскими юношами, в том числе и с Абдуллой Машрыковым, тем самым, сорвав планы Хыдыр-хана сформировать свой отряд. В Джебел прибыл карательный наряд во главе с английским офицером и вахмистром Бекназаровым, чтобы вернуть «дезертиров», но их и след простыл, разъехались по дальним кочевьям.
Английский наряд вломился в юрту Машрык-хана, но его, к счастью, дома не оказалось. Хурма, как всегда, вывела мужа за аул, и он безмятежно восседал на любимом бархане. И домочадцы не проговорились о его местонахождении. Под руку им подвернулся Абдулла, с которым английский офицер, запершись в юрте, о чём-то долго объяснялся. Недирбая Айтакова они не нашли, он уехал на Челекен к хану Йомудскому-отцу. Раздосадованные каратели, как свидетельствуют архивные документы, схватили Курчука Чуккана и расстреляли за околицей Джебела, а арестованных Тайча-хана и его сына Аллаберды увезли с собой в Красноводск /Центральный государственный архив Туркменистана. Далее – ЦГАТ, ф. П 51, оп.16, д.131, лл.43-47/.
ПОД УГРОЗОЙ РАССТРЕЛА
Вчерашние мангышлакцы в пустынном Джебеле приживались с трудом. Скотоводы, у коих после долгого перегона с полуострова сохранилось немного овец и верблюдов, а иные их вовсе лишились, еле сводили концы с концами, а рыбаки бедствовали по-настоящему. По тогдашним представлениям, до Каспия – кормильца было далеко. Единственным средством передвижения был верблюд, да и владели им не все, а местный солепромысел, депо, железную дорогу, где не всегда можно было найти работу, охватили разруха, бесхозяйственность, порождённые, часто меняющейся властью и всё ещё продолжавшейся гражданской войной.
На востоке, в десятках километрах громыхали бои: красные наступали, белые отступали на запад, войсковые части на поездах и пешим порядком следовали через Джебел на Красноводск. Станция, по сути ставшей прифронтовой, не знала покоя ни днём, ни ночью.
Это, конечно, осложняло жизнь джебельцев, и без того страдавших от голода и безработицы.
Острую нужду терпела и рыбацкая семья моего деда Эсена, сына Ибрагима, который отродясь, не знал, что такое богатство. Единственным источником его существования было рыболовство, не накопившее ему и рубля, а, состарившись, он перестал выходить в море, довольствуясь тридцатью козами, приносившими ему кое-какой доход. Но в 1910 году, в хазан – время осенних ранних заморозков – козы до единой погибли и в доме деда осталось единственное богатство – дестан в переплёте из телячьей кожи «Юсуп – Зулейха», семейная реликвия, переходившая от поколения к поколению.
Когда десятилетний Махтум, мой будущий отец нараспев вслух читал дестан, то дед, слушая, плакал. «Ты чего плачешь, отец?» – удивлялся сын. «Постареешь, тоже будешь плакать, – отвечал старик. – Поймёшь тогда, почему…»
Дед Эсен, едва достигнув возраста Пророка, шестидесяти трёх лет, скончался. Там же, на Мангышлаке умерли три его сына – Ялгаш, Ровшен, Магруп. После смерти деда заботы о семье легли на плечи бабушки Аманбиби, но ненадолго. Вскоре после переезда из Мангышлака, осенью 1919 года она ушла из жизни. Следом за ней джебелская земля приняла и Эюба.
Ещё один сын Идрис жил бобылём, ведя несколько отчуждённый от родных образ жизни. Он питал страсть к путешествиям, побывал в Иране, Ставрополе, жил где-то в России и, наконец, в Астрахани, работая то гуртоправом, то бойцом на бойне. Видимо, эта профессия давала ему возможность ездить, видеть мир. Умер в 1923 году в Байрам-Али.
О семье деда, главным образом, заботился его третий сын Юнус, вынужденный жениться на Джумагуль (Джумаш), вдове умершего старшего брата Ровшена, чтобы сохранить его род и наследие. От этого брака у них родились три сына – Сары, Хелим и Нэдим, коим в том памятном девятнадцатом было от десяти до одного года. Кстати, бабушка Джумагуль прожила долгую жизнь, вплоть до Победы над германским фашизмом, все мы её звали эдже – мамой. Мудрая, рассудительная, воспитанная в семье ишана – к тому же её первый муж Ровшен-ага был образованным по тем временам, аульным моллой – она заменила моему отцу мать, а мне бабушку.
Правду говорят: муж и жена – одна сатана. Подстать ей был Юнус-ага, но несколько темпераментнее, колоритная, неординарная личность, обладавший даром красноречия, гипнотически действовавший на людей словом, силой своего убеждения. К нему с особым уважением относились Кумышали Бориев, Недирбай Айтаков.
По свидетельству моего отца, Юнус-ага отличался озорным характером, настырностью, односельчане видели в нём своего защитника, с ним считался сам Машрык-хан. «Наш старейшина даже побаивался Юнуса, – говорил мой отец. – Однажды Машрык-хан раздражённо обмолвился: «Не давайте Юнусу долго говорить, его речи могут аул взбулгачить…»
Жизнь джебельцев становилась невмоготу – не было ни хлеба, ни денег, ни работы. Люди роптали. К. Бориев уехал не то на Челекен, не то в Асхабад, словом, как в воду канул. Его возвращению в Джебел помешали развернувшиеся вскоре события. Лишь со временем станет известно, что Бориев, обеспокоенный бедственным положением соплеменников, искал выход из создавшейся ситуации. И нашёл, но о том позже.
Юнус-ага, видимо, не без влияния своего родного дяди по матери Авлака Гулгараева, служившего у хана секретарём, решил поговорить с Абдуллой Машрыковым, который, воспользовавшись болезнью отца, медленно, но верно прибирал власть над племенем. Кое-кто уже знал, что деньги, выделенные на обустройство переселенцев, успели перекочевать в карман этого ловкача. Зная его мстительный характер, аульчане не решались ввязываться в эту историю.
Сию щекотливую миссию взял на себя Юнус-ага, попытавшийся усовестить Абдуллу, уговорить раздать голодающим соплеменникам оставшиеся деньги, но легче воду из камня выжать, чем разжалобить бесчестного. Дядя Юнус, убедившись, что все его усилия бесплодны, поставил ханскому сыну ультиматум:
- Не позже, чем через два дня ты раздаёшь голодающим деньги, или я иду к людям и раскрываю им глаза на твои проделки, Абдулла. Добра от голодного народа не жди…
Абдулла не проронил ни слова, не возражал, но на следующее утро исчез из Джебела.
На третье утро аул проснулся от лошадиного топота, резких вскриков и команд, незнакомой речи. То въехал конный отряд, одетый в длинные серые черкески с блестящими газырями на груди. В Закаспии о них уже были наслышаны: то наёмники-чеченцы, отличавшиеся необычной жестокостью. Ими командовал поручик Ляля-хан, один из сыновей хана Йомудского-отца.
Джебелцев немало изумило и неожиданное появление Абдуллы, ревностно занявшегося размещением отряда, обеспечением его продовольствием, фуражом. Возмущению соплеменников не было предела, когда Абдулла привёл к юрте Юнуса-ага отделение чеченцев и под причитание и плач его жены и детей арестовал главу семьи.
- Мне тогда шёл одиннадцатый год, я хорошо помню, – рассказывал Сары, старший сын Юнуса-ага, – как отцу связали руки и по барханам повели в сторону горы Джебел. Абдулла, одетый в черкеску, вслед конвою крикнул: «Не давайте ему рта раскрыть, иначе он вас в свою веру обратит». Мы – в рёв, а мать бросилась к Ляля-хану, упала перед ним на колени, умоляя пощадить отца её детей… Помню, она ещё говорила, что она дочь известного ишана и если Ляля-хан не прислушается к голосу разума, то Аллах накажет его…
Сейчас трудно восстановить истину: с ведома ли Ляля-хана или это было самоуправство Абдуллы, намеревавшегося заставить замолчать беспокойного Юнуса-ага, пользовавшегося среди аульчан авторитетом. Джумагуль и её дети застыли в тревожном ожидании, вслушиваясь в тишину пустыни… На их счастье роковые выстрелы не раздались.
– Отец вернулся бледный, но улыбающийся, – продолжал рассказ Сары, – не знаю, о чём с ним там говорили, и что он отвечал своим конвоирам. Знаю, он не молчал и не трусил перед своими палачами. Одно мне известно точно, что отца забрали по наущению Абдуллы Машрыкова и по его же совету хотели расстрелять. Но что-то помешало…
Эту историю перед самой Великой Отечественной войной мне поведал Сары Юнусов, мой двоюродный брат, преподаватель математики, у которого я жил в Ашхабаде, учась в средней школе № 19.
- Запомни, – говорил он мне, – Машрыковы были нашими классовыми врагами. Они мучили моего отца, а твоего родного дядю… У меня нет сыновей и ты должен это запомнить. Я ухожу на фронт, не знаю, вернусь или нет, но ты должен знать об этом.
Я скептически отнёсся ко всей этой истории. Тем более никогда не питал к Машрыковым «классовой» ненависти. Ведь я хорошо знал одного из сыновей нашего племенного вождя – Керима Машрыкова, знал, как порядочного, умного человека, доброго семьянина, главу большого семейства. Он был нашей гордостью, единственный в нашем роду – академик, крупный учёный и организатор науки, доктор геолого-минералогических наук, работал на высоких должностях – вице-президентом Академии наук Туркменской ССР, ректором Туркменского государственного университета им. Горького.
Известно имя и другого Машрыкова – Абдырахима (Абдыреима), который с приходом в Джебел красных войск работал при штабе Закаспийского фронта проводником, активно боролся с басмачеством. Удостоен звания ударник, награждён орденом Трудового Красного Знамени Туркменской ССР, служил «разведчиком по басмаческим бандам», то есть сотрудничал с ГПУ-НКВД под псевдонимами «Бурдюк» и «Падишах». В 1938 году ему предъявили фантастическое обвинение в принадлежности к мифическим организациям «Туркмен Азатлыгы» и «Алаш Орда» и арестовали как «контрреволюционера и врага народа».
Все заслуги Абдырахима перед Советской властью оказались пустым звуком: ему вменили в «вину», что, будучи сыном полковника царской армии, свидетельствуют архивные материалы, «имел до революции 800 голов мелкого скота, 70 верблюдов, 30 лошадей, 20 коров, кибитку» и будто с помощью названных «контрреволюционных организаций намеревался отторгнуть Туркмению от СССР и создать буржуазно-националистическое государство» /Архив Министерства национальной безопасности Туркменистана. Далее – МНБТ, д. № П 49103, лл. 1-3, 8, 10/. Этого оказалось достаточно, чтобы осудить безвинного человека на восемь лет тюремного заключения, а затем расстрелять.
Однако из архивных документов я не смог выяснить, кому принадлежало столько скота, одному Абдырахиму или всей семье Машрык-хана?
А что касается Абдуллы, то, как говорится, в семье не без урода. И могут ли все Машрыковы быть за него в ответе?
В моей памяти подростка также сохранился рассказ брата Сары о деньгах, утаенных от бедствующих переселенцев. Кстати, это подтверждал и мой отец, которому в ту пору шёл семнадцатый год. Но мне не хотелось верить во всю эту историю, да на то я основания не имел, хотя кое в чём червь сомнения точил мою душу. Возможно, тут сказалось «классовое» воспитание, получаемое как в школе, так и в семье. Я тогда не мог представить, что царь или белогвардейское правительство – белопогонники могут позаботиться о каком-то маленьком туркменском племени, затерявшемся где-то в диком захолустье, предоставить ему транспорт, снабдить деньгами, продуктами, одеждой. Ведь подобное гуманное отношение к народу свойственно лишь социалистической системе и отнюдь не какой либо другой. Вероятно, эта заданность и застила мне глаза.
Советский образ жизни учил нас жить среди людей, воспитывая в каждом высокие нравственные качества, культуру и цивилизованность отношений, где человек человеку – друг, товарищ и брат. К сожалению, советская школа не сумела привить нам чувства ощущения того, что шакалы, волки, обретая людское обличье, могут быть в любом обществе.
Понадобились десятилетия, чтобы убедиться в достоверности рассказанного отцом и братом об Абдулле Машрыкове. В архиве МНБ Туркменистана я обнаружил документ, подтверждающий лихоимство Машрыкова-сына. Один из свидетелей, проходящий по уголовному делу, не имеющий никакого отношения к Машрыковым, ссылаясь на сородича родового вождя, в частности, на Назара Уденазарова показал, что предводители племени ходжа, переселяя своих соплеменников из форта Александровска в район Красноводска, обязались организовать на новом месте рыбацкое хозяйство и «получили для этой цели значительную сумму денег, из коих основную часть присвоили себе». Имя Абдуллы Машрыкова здесь называется самым главным закоперщиком /Архив МНБТ, д. №П 48577, т.5, л. 196/.
Ещё Герцен писал: «Деньги и богатство – страшный оселок для людей: кто на нём попробовал себя и выдержал испытание, тот смело может сказать, что он человек».
Этому испытанию Абдулла Машрыков будет подвергнут и позже, с приходом Советской власти. Выдержит ли он его? Время – покажет.
Документы также красноречиво говорят, что тогдашние власти, помимо денег, выделили переселенцам продукты питания – хлеб, сахар, чай, а нуждающимся даже одежду. Так что прежние правители оказались не такими уж и бесчеловечными.
Оказывается, и в те времена так было принято заботиться о жизни подданных Российской империи. Не то, что ныне, когда в связи с распадом СССР за пределами России в положении изгоев очутились миллионы русскоязычных, считающих себя сынами и дочерьми Земли Русской, но российскому правительству они оказались не очень-то нужны.
Я не случайно так подробно описываю эти несколько месяцев беспокойного 19-го года и, возможно, остановлюсь на начале 20-х годов, также богатых бурными событиями, когда на смену одной социальной формации пришла другая, явившаяся испытанием нравственных качеств моих соплеменников, всех тех, с кем соприкоснулись они в те смутные времена.
Можно понять чувства того же Ляля-хана Йомудского, чей отряд по заданию белогвардейцев действовал в долине Сумбара, который, прощаясь с джебелцами, посоветовал им немедля откочевать подальше от железной дороги.
- Скоро за нами к Красноводску будут отступать белые войска, – говорил он. – Они вас ограбят, скот угонят, ибо им сюда возврата нет. За ними следом придут красные, они, возможно, вас пощадят. Им тут оставаться хозяевами. А какой хозяин будет сам себя грабить? Но бережёного Бог бережёт.
Так оно и случилось. Скотоводы, вовремя откочевавшие в Каракумы, сохранили свои отары, имущество, а те, кто пренебрёг советом Ляля-хана или проявил нерасторопность, были ограблены проходящими эшелонами и конными белогвардейскими отрядами.
Об этом мне рассказал друг и однокашник моего брата Сары - Тойгулы Касымов, известного в республике как директор республиканского учебно-педагогического издательства. Коренной житель, чей отец и родичи, живя в Джебеле, имели свои отары и они сумели их уберечь благодаря тому, что немедля ушли в горы.
Невольно возникает вопрос: чем объяснить предупредительность поручика Ляля-хана Йомудского, воевавшего на стороне белых? Ведь он не мог не понимать, что нейтралитет местного населения лишь на руку большевикам.
По-моему, в нём говорили, прежде всего, национальные чувства, сострадание к ввергнутому в гражданскую войну народу, основная, подавляющая часть которого пока не созрела для восприятия ни идей большевиков, ни тех, кто стоял по другую сторону баррикад.
Для Ляля-хана, видимо, осознававшего, что белое движение проиграло, не менее важна была давняя дружба его отца с Машрык-ханом, предводителем святого племени ходжа. Разве мог сын хана Йомудского позволить совершить насилие над своими соплеменниками – йомудами, а также над сородичами отцовского друга?
