 |
| Рахим Эсенов. Переделкино. Со своей новой повестью "Возвращение" о туркменских диссидентах. |
ТЮРЕМНЫЙ ДНЕВНИК или ТУРКМЕНСКАЯ ТРАГЕДИЯ – 2
Пайхас-2: Рахим Махтумович Эсенов - классик современной туркменской литературы, автор множества книг о Туркменистане, лауреат множества премий..., несколько лет назад угодил в тюрьму КГБ Туркменистана. Как настоящий писатель, он продолжал записывать и там. Ниже публикуем фрагмент, что из этого получилось.
После отсидки он вылетел в США и в американском ПЕН-клубе получил свою последнюю премию "За свободу писать". Недавно выпустил двухтомник "Красный падишах" о первом президенте Советского Туркменистана, а скоро свет увидит его три книги воспоминаний. И все это, конечно, в Москве, а не в Туркменистане.
Интересный он человек, добрый и широкий, эрудированный и неравнодушный. Конечно, совковый, но честный и остро переживающий за людей, жестко отстаивающий свою сермяжную правду. Вообщем, золотой человек. И ведь не боится жить в Туркменистане, а главное имеет силы творить и там.
"Гвозди бы делать из этих людей, Не было б крепче на свете гвоздей".
Живите долго Рахим Махтумович, в народе вас чтут и любят, а это главное.
От автора. Вместо предисловия.
Эту книгу я начал в тюрьме, в следственном изоляторе (СИЗО) Министерства национальной безопасности (МНБ) Туркменистана и её определённую часть писал ровно тринадцать дней, столько, сколько просидел под арестом по надуманному обвинению. Ухитрившись усыпить недрёманное око надзирателей и дежурных офицеров, свои впечатления вписывал между строк книги видного русского писателя Бориса Васильева «Завтра была война». Писал, будучи тяжело больным, украдкой, рискуя быть схваченным на месте «преступления», тем самым дать повод приписать мне ещё одну «политическую» статью – «клевету на президента» или «измену Родине».
После, выйдя на свободу, удивлялся написанному: откуда только силы брались? Страшно разламывалась голова, то донимала аритмия, то учащённо билось сердце, казалось, вот-вот выскочит изо рта… И несмотря на такое состояние, я не чувствовал никакой апатии, не падал духом, наоборот, в меня словно вселился какой-то бес, подвигнувший взяться за перо и писать, писать… Это было моим единственным оружием против произвола и насилия опричников Ниязова.
Я мысленно благодарил своего сокамерника, ставшего «соучастником», точнее моим соавтором, без чьей сопричастности я не смог бы написать не единой строчки. На моё счастье он не оказался стукачом, тем более трусом, а был человеком, понявшим меня, готовым разделить мои тревоги. Он, осознавая рискованность моих литературных упражнений, находился в те часы на чеку, охраняя и предупреждая о приближении какой-либо опасности. С таким человеком, пожалуй, я бы пошёл в разведку.
В тюрьме да ещё прикованный к постели, когда в глазок то и дело заглядывал надзиратель или дежурный, в любую минуту могли придти следователи, начальник тюрьмы или его заместитель, офицеры контрразведки и даже врач, понятно, всё писалось наспех, не было времени на раздумье, осмысление виденного, пережитого, многое домысливалось, оценивалось после, на свободе. Поэтому основная часть книги родилась по выходу из тюрьмы, по свежим следам и в ней не только о тюремных впечатлениях – кстати, явившихся толчком для её написания, – но и о бедах, навлечённых на туркменистанцев антинародным режимом, воцарившимся в стране.
Эта часть, более осознанная, с некоторыми подробностями и предысториями – пусть не сетует читатель на встречающиеся иногда повторы, – которые автором сохранены умышленно, чтоб заострить внимание того, кто держит в руках эту книгу, на тот или иной факт.
И её первые строки начаты несколько необычно: с кульминационной точки – тюрьмы, которая является плодом, вершиной политики пирамиды, существующего режима. Зарубежные СМИ давно обратили внимание на то, что ниязовская диктатура, заигрывая со своим безропотным народом, ежегодно объявляет о помиловании около десяти тысяч осуждённых граждан за различные преступления, чтобы освободить в тюрьмах место для новой смены заключённых. Этот акт совершается, разумеется, не из гуманных побуждений: так власти пытаются решить проблему переполненности узилищ, где из-за антисанитарных условий, из рук вон плохого питания и отсутствия надлежащего медицинского обслуживания умирают тысячи узников. Особенно острой проблемой является распространение наркомании, инфекционных заболеваний, таких как туберкулёз, дизентерия, кожные недуги.
Отнюдь не случайно, в Туркменистане с объявлением независимости и курса на «особый путь» у демократии, с обретением нейтралитета тюрем в стране стало больше и соответственно увеличилось и количество совершаемых преступлений. В Каракумах, где нет ни единого деревца, и далеко окрест простираются унылые барханы, возведена новая тюрьма. Из девяти её огромных корпусов один прозван «горбатым», где высота потолка не превышает полутора метров, он предназначен для рослых узников с большим сроком заключения. Через несколько лет, – какая садистская изощрённость! – их фигуры, по замыслу высочайшего «архитектора», и главного инквизитора страны обретут сгорбленный вид.
М.Ю. Лермонтов, описывая своё духовное заточение, в удушающей атмосфере царизма, словно предвидел горестное будущее каракумских арестантов:
Согбенный лук, порвавши тетиву,
Гремит – но вновь не будет прям, как был.
Чтоб цепь их сбросить, я, подняв главу,
Последнее усилие свершил…
«Придёт желанная пора», когда «оковы тяжкие падут» и народ «тетиву порвёт» и некогда прямой как стрела йигит, если выживет, выйдет из «горбатого» узилища согбенным, как старик. Так тоталитаризм мстит своим противникам. А пока на каракумском раздолье, на бывших караванных дорогах глухими тюремными стенами на все стороны света слепо взирает чудище – «великое создание Туркменбаши», символ тоталитаризма, являющийся краеугольным камнем государственного и общественного устройства страны.
Как в капле воды отражаются все её свойства, так и в действиях туркменских властей, строящих классическое феодальное государство, видно как в стране подавляются права человека, запрещено свободное и мирное выражение своего мнения и вместе с тем, устрашая свой народ, на вооружение армии, на укрепление силовых структур, как недавно заявил президент нейтрального государства, правительство и впредь не будет жалеть средств. А между тем в Туркменистане, как известно, нет политической оппозиции, запрещено создание партий и движений, а разговоры о реформах – пустой звук. Ниязов же, без устали вещая об «особом пути» Туркменистана к демократии, создал при себе институт с громким названием – «демократии и прав человека». Созданный как громоотвод он служит ширмой не только режиму, но и отдельным зарубежным представительствам. К примеру, посольство Российской Федерации, чтобы отмахнутся от преследуемых местными властями российских граждан, обращается не во властные структуры, а в это декорационное заведение.
Обо всём этом и фарисействующем правителе, будто готовом укреплять демократию, предоставить свободу мысли и слова, о коррумпированности властей сверху донизу и о многих других пороках, порождённых диктатурой Ниязова, который по утверждению эксперта Московского центра Карнеги профессора Алексея Малашенко: «Сегодня Туркменбаши является полным и абсолютным властителем, совершенно тоталитарным» /Независимая газета, 10.09.2002г./.
Многие страницы книги посвящены «активному фигуранту» американской прессы, которая, высмеивая, создают его образ, заражённый манией величия с «интеллектом олигофрена, психикой шизофреника…», бросающего вызов всему прогрессивному человечеству. /Там же/
А между тем всеми СМИ страны, её верноподданным гражданам предписано воспевать гегемона духа, всенароднообожаемого, нового феномена, Мессию, но почему-то до сего не признанного человечеством. Денно о нощно восхищаться автором пресловутой, то бишь эпохальной «Рухнама», величайшим историком и писателем всех времён и народов, чей гений чуть ли не со времён Ноя заселил почти весь земной шар туркменами или их прямыми предками. А мы, невежды, доктора и кандидаты наук, в том числе и академики, посвятившие всю жизнь истории туркменского народа, ни сном, ни духом не ведали, что Америка обязана своим открытием туркменам. А Индостан и Индокитай, Средняя и Центральная Азия, Ближний Восток и Малая Азия, Кавказ и чуть ли не Киевская Русь были вотчиной туркмен, а наши предки ещё раньше Александра Македонского купали своих коней в Индийском океане. Непонятый ещё миром Ниязов, оказывается, отличается от всех современных лидеров высокой добродетелью, что его, как он заявляет, арабские шейхи и турецкие бизнесмены то и дело щедро одаривают миллионами, а один благодетель задарма построил ему в родном селении… мавзолей. Это, конечно, добрый знак, что у нас ещё на планете не перевелись бескорыстные люди. Но почему-то это благодеяние не распространяется на «любимых» президентом гарамаяков – простолюдинов. Являясь полновластным хозяином несметных богатств страны, властелин всех туркмен мира не погнушался выпросить у правительства Китайской Народной Республики безвозмездный дар на огромную сумму. Наверное, не стоит забывать, что бесплатной бывает лишь приманка в капкане, кусочек бараньего сала. А знают ли его благодетели, что в своём народе его прозвали «Сапарка-терминатор, Сапарка-разрушитель», видимо, дающее основание американской печати ставить ему вышеназванные диагнозы.
Их явные симптомы проявляются и в том, что ему по душе те, кто униженно лезет к ручке, молчит, не возражая, потакая его уродливым, порою извращённым вкусам и капризам. Безропотные прислужники покорно выполняют волю одного человека, терпят его глупые выходки, которые, обретая аморальность, разлагающе влияют на людей, деградируют общество, воспитывая манкуртов. Этой мыслью пронизана основная часть книги,
подтверждаемая моралью вице-премьеров, высших чиновников, близкого президентского окружения, наставляющих своих подчинённых, будущую свою смену. «Когда Божественный гневается, –инструктируют они чиновников рангом пониже, приглашённых президентом на совещание, – не возражайте, вопросов, Боже упаси, не задавайте. Если даже спросит, есть ли вопросы? Лучше ответьте, всё ясно, мой сердар. Не поднимайте на него даже глаз, иначе заподозрит в дерзости.… Потом это боком вам выйдет. Уткнитесь в блокнот и записывайте всё подряд, что ни скажет, до единого слова. Пишите, пишите, пишите – это хорошая отдушина для спасения от его гнева. Так вы убережетесь, сами и нас не подведёте…»
Прислужничество, безропотность, лесть стали моралью, основой «нового демократического Туркменистана», над которым развевается штандарт абсолютного, тоталитарного властителя, падкого на апологию своей персоны. Известно, когда льстят великой личности, это мельчит его фигуру, принижает его достоинство. Хвалить же человека в глаза – это низко. Таков менталитет туркмена, такова его национальная черта характера. Но в семье, как говорится, не без урода. Когда поют осанну мелкой фигуре, серой посредственности, то неумеренная лесть приобретает комический характер, превращается в фарс, точнее в трагикомедию, жанр, порождённый гением Сатаны.
Шайтан, олицетворяющий посредственность, хитрее простодушного нашего предка Адама, но не умнее. Посредственная личность, хотя чаще всего оказывается на вершине пирамиды власти, но не превосходит людей, которыми управляет. Не случайно Талейран однажды воскликнул: «Целые народы пришли бы в ужас, если б узнали, какие мелкие люди властвуют над ними». Они, обычно отличающиеся необыкновенной хитростью, изощрённой ловкостью, умело используют наивность, простосердечие своего народа, ещё не сложившегося как нация, каковыми являются туркмены, и обращают эти качества против них самих же, чтобы держать их в повиновении и страхе, который, как известно, развращает человека, лишает его здравого рассудка.
Наверное, самый лютый и страшный шайтан, который молится Богу. А посредственность, не веря ни чёрту, ни Господу, молится многим богам и, прежде всего, власти предержащей. Подобная фигура, говорили в старину: слезлив как вор и как плут богомолен. Да что толку, если он запродал душу Дьяволу, а народ для него ничто, это – безликая толпа, которая подобно женщине подчиняется сильному мужчине. Такой шайтан силён своей изворотливостью. Троцкий среди всех большевистских вождей революции, выделяя Сталина, утверждал: «…это гениальная посредственность». Однако это не помешало, а наоборот, помогло ему, бывшему воспитаннику духовной семинарии, знавшему как отпускают грехи, изощриться, чтобы вывести под корень строптивое старшее поколение и своих однокашников-революционеров и единолично воцарится на советском престоле.
И наш «божественный», подобно своему духовному предшественнику, лелеет мечту – её он уже активно осуществляет – чтобы вымерли, исчезли все, кто близко знает его. Он приступил к этому людоедскому плану, дабы не только взобраться на самый верх, но и удержаться там как можно дольше. Изображая из себя Хезрета Махди – Мессию, он не подозревает как смешон и жалок – таким выглядит пигмей, изображающий из себя великана, – особенно в глазах тех, кто знает его как Сапара-яланчы – лгуна. Сапара-тильки – лиса.
Не он ли при большевиках униженно скрывал своё байское происхождение, прикинувшись казанской сиротой? Может, потому, сейчас он ввёл систему проверки граждан до седьмого колена: всяк мерит на свой аршин. Не он ли подобострастничал пред сильными мира сего?.. У многих на памяти как он, сбиваясь с ног, согнувшись в три погибели, встречал у парадного подъезда членовоз первого секретаря ЦК КП Туркменистана и с лакейской угодливостью подхватывал его шляпу, смахивал невидимую пылинку с плеча Хозяина. Будучи в республике, коммунистом номер один, не выпускал из Ашхабада ни одного рейсового самолёта, не загрузив его «экологически чистыми продуктами земли туркменской», предназначенными в дар для членов Политбюро ЦК КПСС, а также для влиятельных чиновников властных структур Союза ССР. А получив от них благодарность или поздравительное письмо от Горби и его ближайшего окружения, он с умилением, чуть ли не со слезами на глазах, демонстрировал их всему республиканскому партийному и советскому аппарату. Не взирая на авторитеты, распиная всё святое, предавая друзей и близких, но, по-прежнему раболепствуя перед господами, он сам наконец-то становится Хозяином. И вчерашний лакей, забывая о своих чарыках, – а ведь не единожды клялся, что никогда не зазнается – преображается в самодура, злобного и нетерпимого, властного и жестокого, завистливого и мстительного, вобрав в себя всё дурное, низменное мира сего.
Вчерашний плут и хитрец, взобравшись на «трон» правителя, возомнил себя наследником великого Махтумкули и поставил себя вровень с пророком Мухаммедом. Этого ему показалось мало и тогда один из раболепствующих придворных поэтов, некто Байрам Джутдиев возвёл его, своего земляка и повелителя… в ранг Аллаха. Но поэт, охваченный аурой холуйства, истерией сервилизма, на свою беду, утратил чувство меры и приземлил «божественного»: то сравнил его персональный только что доставленный из США белокрылый «Боинг» - тот не мог нарадоваться – с белым ишаком, то показал Самого в образе Аллаха, легкомысленно спрыгивающего с поезда, а не солидно нисходящим с небес. За уничижение Хозяина поэта изгнали со двора, лишили высочайшей милости, освободили от высокооплачиваемой должности, отобрали служебный «Мерседес» - «пусть ездит на ишаке!» Но понаторевшие на угодничестве лизоблюды сокрушаются: погорячился властелин до срока, вняв таким же, как сами шептунам и завистникам. Джутдиев, набивший руку на дифирамбах, вынашивал очередную оду, возводящую повелителя в сан Боговидца, то есть Моисея, у туркмен Муссы, единственного существа во Вселенной, видевшего Бога. Поторопился, поспешил «великий» выставить поэта.
Невольная насмешка поэта над возвышенными чувствами властителя не убавили в нём славолюбия. В этом ещё раз убедились туркменистанцы, смотревшие в октябре 2004 года телепередачу об открытии в селе Кипчак самой крупной в Центральной Азии соборной мечети. А безропотные богобоязненные старцы, увидев на экране Коран, сиротливо приютившийся с двумя томами «Рухнама», ахнули, воскликнув «Астагфурулла» - то было выражение ужаса, страха, мольбы о спасении. Какое кощунство!..
«Это святотатство, – возмущался восьмидесятилетний ахун из Мургабского оазиса. – Президент поставил «Рухнама» вровень со священным Кораном, нет даже выше. Пророк Мухаммед, так считают верующие, вся жизнь посвятил написанию священной книги мусульман, а Ниязов, пользуясь силой власти, приписал себе двухтомный опус, возомнив себя мудрее и выше Хак Расула /один из эпитетов Мухаммеда – Р.Э./ Он напоминает обезбожившегося самоеда, который лишился своих божков, а нашего Бога принять не хочет… Истинный верующий, человек, отдавший своё сердце Аллаху, так не поступит. Удивление вызывает у меня наш народ, казалось достойный, честолюбивый, знающий себе цену. Где он? Куда девался гордый туркмен?! Молчит, словно в рот воды набрал…»
Безмолвствует тот самый народ, который, мы, писатели, интеллигенты и прошлые и нынешние века восславляли, ибо только в нём видели животворную силу, высокие духовные качества – мудрость, талант, доброту, честь.… Так ли это? А если внимательно прочесть Пушкина…
Паситесь мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
А если вспомнить те далёкие страшные тридцатые годы? Не этот ли народ молчал, когда надо было возвысить свой голос? Не этот ли народ от страха неистовствовал, когда надо было негодовать от боли? Не этот ли народ, угождая властям, оболгал своих лучших сынов и дочерей и, не довольствуясь сим изуверством, взывал в исступлении: «Смерть презренным выродкам!», «Смерть врагам народа!»
А наши писатели, сошедшие в могилу именитыми, признанными, подражая Максиму Горькому, в разных вариациях повторяли его мысль: если враг не сдаётся, его уничтожают. Так было. В этом можно убедиться, перелистав подшивки республиканских газет 1937-1938 годов, а также послевоенных лет.
О нашем народе, которого ни как «не разбудит чести клич», разговор ведётся на многих страницах книги и это подтверждается ноябрьскими событиями 2002 года, когда женщины, мужчины и даже умудрённые жизнью аксакалы с пеной у рта вопили: «Уничтожить, расстрелять!» «Извести до седьмого колена!» «…До единого, чтобы и следа от рода и племени не осталось!» Так заказные ораторы взывали к властям расправиться с односельчанами-«санджаровцами», вольно или невольно оказавшимися сопричастными к названным событиям.
В ноябре 2004 года среди отдыхающих санатория «Байрам–Али» я пытался разыскать приехавших из приморского Эсенгулы, откуда родом Таган Халлыев, бывший спикер парламента, обвинённый в участии в «заговоре». Эсенгулийцы наиболее рьяно призывали изничтожить весь род земляка. Я хотел спросить, исполнили ли они свои намерения, если нет, то, как думают осуществить этот антигуманный акт в отношении односельчанина. К сожалению, мне не удалось задать им такой вопрос: в тот заезд из Эсенгулы никого не было.
Из книги читатель узнает о позиции автора к вопросам морали, нравственности: о чести и подлости, верности и предательстве, добре и зле, о правдивости и двуличии, о слепой и бесправной туркменской фемиде, признающей лишь силу и власть, о проституции и наркомании и о других пороках, рождённых в обществе, где властвует тоталитаризм.
ЧАСТЬ I-я
ТЮРЕМНЫЕ ЗАПИСИ
26. 02. 2004
По иронии судьбы я очутился во внутренней тюрьме Министерства национальной безопасности, которую охранял в 1947-1948 годах, а в октябрьскую ночь Ашхабадского землетрясения был послан командованием на помощь своим однополчанам, стоявшим на страже этого же узилища. Принимала меня врач Гуля Мухамедовна. Присутствуют прапорщики, сержанты, в коридоре прохаживались солдаты с дубинками, видимо, надзиратели. Здесь же в цивильном бледнолицый мужчина. По тому, как к нему обращались все, понял, что это начальник тюрьмы. Прапорщик описал мои вещи, содержимое в карманах и в дорожной сумке. Разрешил пронести в камеру /так и хочется написать в «палату»/ том «Избранного» Бориса Васильева, оставил также стеклянный чайник, приняв его за пластмассовый.
Я настолько возбуждён, что не чувствую себя. Осмотрела кардиолог, светловолосая женщина средних лет, по свидетельству Гули Мухамедовны, очень опытный, знающий своё дело специалист. Сделали ЭКГ.
Видимо, состояние моё неважное, тут же – капельница, уколы, таблетки. А я почти не чувствую никаких болей. Сознание ясное, обострённое.
Тюрьма трёхэтажная. Я на втором этаже, в камере номер четырнадцать, площадью примерно в двенадцать квадратных метров. Семь шагов вдоль, около четырё поперёк, три железные койки, вмурованные в пол. Решётки на окнах двойные, снаружи – металлические жалюзи. Пол цементный, от которого веет холодом. Но камера светлая, до полудня солнечная.
Нас двое, вернее, трое – третья мышка, проведывающая нас по ночам.
На завтрак – кусок серо-чёрного хлеба, кружка кипятка, а чай свой. На обед что-то похожее на суп, вроде рисовой сечки и лапши, разваренные в воде, с мизерными кусочками жил от мяса, ни вкуса, ни жиринки. На ужин, как и в обед, кусок того же хлеба, тот же суп и кипяток. Была ещё положена ложка сахарного песку, но её не давали. Да.… С таким питанием быстро ноги протянешь.
27. 02. 04
В камере, благо нет, параши. В сутки три раза водят в туалет. По ночам по-лёгкому можно оправляться в баклажку. Персонал, охрана большей частью солдаты срочной службы. Они же и надзиратели. В наше время военнослужащие срочной службы несли лишь наружную охрану, а надзирателями были сверхсрочники или вольнонаёмные. И тут экономия?..
Мой сосед Худайкулиев Оразгулы /Аджи/ из Кара-Кала, села Сакар, 1962 года рождения, добрый, предупредительный человек, во всём помощник, вплоть до того, что водит меня в туалет, помогает сесть и подняться на моих негнущихся коленях… Скорее, моя нянька.
С Оразгулы у нас всё общее: и чай, и мёд, и соки, чурек, фрукты – всё, что приносят мне из дому. Принесли пельмени, поделили пополам. В своей тарелке я обнаружил длинную рыжеватую волосинку, никак с головы Полины. Дома это у меня вызвало бы недовольство, а тут я воскликнул: «Вах, сачындан айланайын!».
Оразгулы молча достал небольшое полотенце, куда был, завёрнут яркий женский платочек, приложил его к лицу и, помолчав, с дрожью в голосе произнёс: «Этот платок пахнет волосами моей дочери…» В его глазах блеснули слёзы.
Мы оба растрогались. Всё-таки туркмены сентиментальный народ, хотя и контрабандисты. Я сказал о том Оразгулы, он улыбнулся: «Да, это нас роднит, – чуть подумав, добавил: – Какой вы, Рахим-ага, контрабандист?!»
В первый день у меня ещё есть продукты, принесённые из больницы. Рассчитывалось на одного, но нас двое. Ещё беспокойство об Игоре, не голоден ли он? Следователь сказал, что Игорь тоже в этой тюрьме, со смешком сказал: «Молодой, потерпит!» Но, видно, опомнившись, добавил, что ему тоже, как мне, разрешена передача. Это меня чуточку успокоило.
Обед и ужин не пришлись мне по вкусу, хотя я непривередлив в еде. То, чем здесь кормят, даже моей дочери овчарки Марта с Эльзой есть не будут. Но пока есть домашние продукты, а завтра будет день, будет и пища. А Оразгулы вот уже месяц не получает передачу. Ему вроде недавно приносили, тюремная администрация почему-то продукты на его имя не приняла. Может, сами слопали?
Вспомнилось как в войну аульные ребята, призванные в Армию не ели сало шпик, а на четвёртый или пятый день, следуя эшелоном, кончились домашние припасы, тогда они стали буквально выпрашивать у старшего по вагону свинину. Так пока и я. Второй день не ем баланду, лишь попробовал, она показалась мне невкусной. А Оразгулы ест.
28. 02. 04
Вчера полдня пролежал под капельницей. Утомительно, но надо. Скрепя сердце, съел так называемый обед. Горячее всё-таки. А еда, приносимая из дому, пока её доставят в тюрьму, да охрана с полдня будет нести в камеру, застывает.
Прошлой ночью снилась бабушка Джумагуль, мать моего двоюродного брата Сары, которую мы все звали эдже. Давно умершая, жаловалась, что её хотят убить.
А днём приснилась Полина, что-то выговаривала, вроде упрекала меня, что долго не иду домой. Всего не запомнил. Тревожусь о доме: как они там? Это второй переезд без меня. В первый раз, в 1972 году, тогда Полине помогали Довлет Бабаевич и Хезрет Овезович, а я был в Индии. И кто сейчас поможет? И Мае, наверное, досталось. Бедная, доченька, моя.… Как они там?
Внутренняя охрана /надзиратели/ – молодые, обходительные ребята, почтительно здороваются, молодцы, не теряют своего национального лица, оказывая уважение старости. Их руководители – начальник тюрьмы, его заместитель нередко заходят, интересуются, есть ли жалобы, какие либо претензии…. Для меня сделали исключение: разрешить передачу каждый день, а в туалет водить в любое время суток. Видимо, о передаче побеспокоились врачи, учли состояние моего здоровья. Впрочем, не знаю…. А вот в туалет ходить, вообще подниматься с постели, врачи запрещали. Но охране и следователям это было до лампочки.
Вспомнилось. Когда в медчасти тюрьмы готовили первый укол, я с подозрением следил за действиями Гули Мухамедовны: «А я от вашего укола не опупею?» – с недоверием спросил я. Она, к её чести, не оскорбилась, лишь с недоумением взглянула на меня и поднесла к моим глазам ампулы.
1 марта.
Сегодня первый день весны. Пусть она принесёт свободу. Проснулся от голоса Лены: «Дедуля, дедуля, тебя…», открыл глаза – над головой по-прежнему потолок камеры. Рядом похрапывал товарищ. Ему же приснился хороший сон: рефрижераторы, до верху нагруженные мешками с белой мукой. Белое во сне у туркмен – добрый знак. Здесь сон одного человека делится и на товарища. «Вас скоро освободят, – весело сказал Оразгулы. – Вот увидите. Только надо всегда надеяться». А надежда, известно, приносит успокоение.
Всё время думаю об Игоре. Как он? Ведь он тоже не ахти здоровый человек. Справлялся у врача, обращался ли он? Нет. А следователь Чарджуй Сахатмурадов заверил, что Игорь чувствует себя хорошо. Этот Ч.С. соврёт и глазом не моргнёт. Кого он мне напоминает?.. А Игорь, я его знаю, умирать будет, не пожалуется.
Оразгулы украдкой побрил меня. Почему «украдкой»? Тут положено бриться по четвергам, а сегодня понедельник, а бритву мой товарищ утаил при обыске. После бритья я спросил у него: «Нет ли одеколона?» Он рассмеялся. Такой же наивный вопрос задал во второй день, в завтрак: «Почему сливочное масло не дают?». Вот Оразгулы хохотал…. Затем вдруг посерьёзнел, пристально взглянул на меня и гневно произнёс: «Нет, нет, такие люди, как вы не должны находиться в каземате! Я – преступник, да, но тот, кто заточает в тюрьму такого человека, как вы, преступник много раз…». Кстати, я успел ему вкратце рассказать о своём «уголовном деле».
Какая ирония судьбы: я всю жизнь писавший о чекистах, заслуживший за трилогию о них звание лауреата премии КГБ СССР и почётную грамоту, подписанную Чебриковым, угодил в их же тюрьму, как «контрабандист». И смешно и грешно. Смех-то сквозь слёзы, как Гоголь говорил.
Сегодня снова капельница, укол, лекарства. И так каждый день. Принесли передачу. Голубцы, опять таки остывшие, мы тут же съели. Я спросил Ч.С., как там Игорь? Не голодает? Он ответил, что тоже получил передачу. Я успокоился.
За едой нас застала Гуля Мухамедовна. Я, между прочим, обронил с сожалением о сыре и сливочном масле, забытых в холодильнике железнодорожной больницы. Они были бы сейчас кстати. Врач выразила готовность принести своё сливочное масло. Я отговорил её, поблагодарив. От обеда мы отказались, я вернул раздатчику белый хлеб, большая редкость в тюрьме. После Оразгулы вежливо сделал мне замечание: «Яшули, вы сегодня совершили две ошибки, отказались от масла и белого хлеба. Учтите, запас карман не трёт…»
Век живи, век учись. Ведь мой товарищ уже сидит семьдесят шесть дней и около месяца на одной тюремной баланде. Наголодался бедняга. А сколько продлится мой опыт?..
Приходил Ч.С., сказал, что мою статью переквалифицировали. А какая статья была до сего? Не понимаю…. Мне вменяют «провоз контрабанды» за роман «Венценосный скиталец», изданный в Москве и доставленный в Ашхабад «контрабандным путём». Какая же это «контрабанда», если все восемьсот экземпляров книги открыто миновали контроль в Красноводске с соблюдением всех таможенных законов, с оформлением соответствующих документов, растоможили их в Ашхабаде, и они открыто хранились у меня дома свыше суток? Абсурд какой-то! А вообще-то за что меня арестовали?!
Ищут, ковыряются что-то, а придраться не к чему. Ч.С. сообщил, что по инициативе МНБ Генпрокуратура дала согласие на продление моего пребывания в тюрьме. Спасибо им, что не забыли! Явно тщатся «узаконить» беззаконие…. Шила в мешке не утаишь, где-нибудь да проткнётся. А ведь мне ничего не предъявили – ни ордера на арест, ни документа о продлении срока заключения, ни обвинительного заключения. Я тоже их не потребовал. Ни до того. Пропади оно всё пропадом!
2 марта.
В камере круглые сутки над головой горит лампочка, чтобы надзиратель мог наблюдать за тобой. Но это так удобно для таких арестованных, как я: можешь читать и, засыпая, не надо подниматься с нагретой постели, тушить свет. Благодать, надо было раньше сюда попасть.
Снова капельница. Врач так и говорит: «Лишь бы вы отсюда вышли здоровым…» Мне тоже этого хочется.
Оразгулы, наблюдая, как я украдкой веду записи между строк страниц книги Бориса Васильева, спросил: «Что вы пишите, яшули?» – «О нас с тобой, друг» – «Хорошее, доброе?» – «О нас – да, а вот кое о чём и кое, о ком, как есть…»
Оразгулы, крадучись, сделал два шага к двери, прислушался и, приблизившись ко мне, сказал: «Не мне вас учить, Рахим-ага… С огнём играете. Узнают, могут, что угодно пришить» – «А ты помоги мне, чтобы не узнали» – «Как, Рахим-ага?! Я готов, но чем я могу?» – «Не боишься?» – «Чего мне бояться? Передачи я и так не получаю. А срок больше двадцати не дадут…» – и тихо засмеялся.
Я был уверен, что Оразгулы сможет облегчить мой труд. Он – молод, слух у него острый. А я из-за своей тугоухости на правое ухо /в тюрьме она заметно прогрессировала/, не всегда слышал подходившего к двери надзирателя и заглядывавшего в глазок.
Теперь, когда я брался за ручку и книгу, Оразгулы садился на конец своей койки, поближе к двери. Стоило к ней кому-либо приблизиться, Оразгулы подавал сигнал покашливанием, я тут же прикрывал книгу, лежавшую рядом подушкой.
С того дня Оразгулы стал моим надёжным помощником и в творческих делах. Я перестал дергаться, относительно спокойно вёл свои записи. Если не удавалось занести в дневник все впечатления того дня, оставлял свободные страницы в книге, возвращался к ним позже. Не запишу, боялся, что забуду. «Что-то с памятью моей стало…»
Следователь принёс вопросник. Мог бы не отвечать на него, попросить, чтобы следователь сам записывал мои ответы. Но мне это было на руку: под видом, что сижу над ответами, мог вести записи. И надзиратели в тот день почти не заглядывали в глазок. Да и Оразгулы был всегда на страже.
Привожу вопросник полностью, без всяких исправлений:
«1. Кто оказал /фамилия, имя, адрес/ помощь в издании книги «Венценосный скиталец».
2. Вам представляются отдельные цитаты в 4 листах из книги «Венценосный скиталец», где имеются /?/ различные идеи и взгляды, подрывающие доверие и уважение к определённой национальности, а также вызывающих /?!\ неприязнь или чувство ненависти к образу жизни, культур, традициям, религиозным обрядам граждан. Что можете пояснить?
3. Знаете ли Вы Владимира Рыблова, кто он?
4. Насчёт книги «Туркменская трагедия» у нас имеются подтверждённые сведения о том, что автором являетесь Вы. Что можете пояснить по этому поводу?»
Ответ на первый вопрос: помог Леонид Филатов, народный артист Российской Федерации, ашхабадец, коллега, работавший в пору моего собкорства в «Правде» в редакции газеты «Комсомолец Туркменистана». Иначе ответить не мог. Может со временем…
Больше всего недоумение вызвал второй вопрос, основанный на тенденциозно выдернутых цитатах. На них и сам Сулейман не ответит. Приводятся, к примеру, слова одного героя «вызывающих неприязнь», но ответа оппонента или автора во внимание не берут. Это не выгодно следствию. Отсюда и однобокость оценки романа, действий его персонажей «подрывающие доверие и уважение…»
Пришла врач. У меня снова поднялось давление. Чуть отлежался после уколов и таблеток и снова сел, чтобы ответить на вопросы Ч.С., стоявшего у меня над душой.
На третий и четвёртый вопросы ответил отрицательно. Если бы даже и знал…
Сегодня меня сфотографировали в профиль и анфас, с табличкой на груди. Так что «личное дело» зэка Эсенова Рахима Махтумовича в ажуре. Может быть, это даже и хорошо. Пусть потомки знают, что народного писателя, участника Великой Отечественной войны, ветерана труда, семидесятисемилетнего инвалида второй группы, всю жизнь верой и правдой служившего народу, Родине, можно было в тюрьму упечь. Главное, безвинного.
3 марта.
Я иногда раскисаю, позволяю себе хандрить. Подумываю о двоюродном брате Нэдиме Юнусове, майоре медицинской службы, прошедшем всю войну и в 1947 году, в Потсдаме, наложившем на себя руки. Всегда осуждал его. Что его заставило?.. Но прочь от себя этот бред! Выше голову Рахим Махтумович! Разве в войну и в первые послевоенные годы почти шестилетняя солдатская служба была легче?.. Тогда я был свободным человеком. Словно беседуя с оппонентом, я говорил себе: тебя с Игорем водворили сюда не для того, чтобы поднять ваш дух, наоборот, подавить, унизить, растоптать человеческое достоинство. И в который раз я повторяю слова мудрого Сулеймана: «И это пройдёт», впервые услышанные мною ещё в 1942 году из уст бывшего заведующего райфинотдела Кировска /ныне Бабадайхан/, обвинённого в «антисоветчине и вредительстве», на суде которого я был переводчиком.
Да-да, пройдёт! Придёт время, я обниму Полину, Маю, Лену, Сашу, Иру, братьев, сестёр… Будет и на нашей улице праздник. Это самое же я говорю и своему товарищу Оразгулы, обвиняемому в контрабанде наркотиков. Но ведь я тоже контрабандист, только я «контрабандист идейный», чей образ мысли не соответствует стандарту властей предержащих.
Приходил адвокат Николай Николаевич Крылов. Будет защищать меня и Игоря. Думаю, в нашей юриспруденции от адвоката мало что зависит. Всё же это какая-то соломинка. Знаком с Крыловым давно. Знающий своё дело профессионал. Интересовался Игорем, дескать, какое отношение имеет к «делу». Да никакого! Вся его беда в том, что он – зять Рахима Эсенова.
Беседа с Ч.С. и Какамуратом. Пытался им внушить мысль, что в жизни ничто не проходит бесследно. История всему ведёт свой счёт, добру и злу, придёт время она предъявит счёт нам или же нашим детям, внукам… Разве думал Сталин, что история так немилосердно обойдётся с ним?
Справлялся об Игоре и Борисе Григорянц, тоже ни за понюх табаку угодившем в тюрьму: обоих обвиняют в «контрабанде» моей книги.
4 марта.
Думается мне, врач Гуля Мухамедовна хороший человек. Речь её вдумчива, деликатна. Вроде бы она откровенна, общительна, но не произнесла ни одного лишнего слова, касающегося её службы и вообще о тюрьме. Главное, работая среди преступников, а здесь они должны быть, она не утратила человечности, отзывчивости, о которых говорят её ясный взгляд, умные глаза – зеркало души человека.
А впрочем, все ли тут преступники, как мы, с Игорем и Борисом?..
Выпросил у Какамурата ручку, в моей чернила кончились, пообещав, что уплачу троекратно после освобождения. Он рассмеялся и дал.
Прикармливаю мышей, их целый выводок. Бросаю под третью пустующую койку остатки тюремного хлеба, кожуру от яблок. Мой товарищ говорит, что они надоедливо попискивают, видно, когда кушать хотят, я же их писка не слышу… Уши мои стало часто закладывать. Ладно, не Бетховен, обойдусь пока… И колени болят, даёт о себе знать артрит мой заскорузлый. Мало двигаюсь, точнее, почти не двигаюсь. Не мудрено не заболеть. Это беспокоит больше.
Жду адвоката, обещался придти. Может, снова заболел, тоже немолодой человек, чуть постарше меня. Правда, вчера он приходил, когда врач измеряла мне давление. Гуля Мухамедовна обратила внимание на его неестественно раскрасневшееся лицо, измерила и ему давление. Оно оказалось высоким – 180/90. Я даже пошутил: «Третья койка свободная, ложись с нами, Николай Николаевич!» Мной он всё же занялся, посоветовались.
А наши солдаты-надзиратели полуголодные. Видно, они на общем с заключёнными котловом довольствии и кормят их такой же баландой, её они есть не хотят. Да и не захочешь. Один из них, выводя нас в туалет, спросил: «Есть ли у вас что-нибудь поесть? Чурек…», другой: «Нет ли у вас Галины Бланки или сузмы?» Тюремный суп разве что с какой-нибудь вкусовой добавкой проглотишь. Солдаты часто просят курево, спички, заварку, сахар, аспирин, таблетки от головной боли…
Сегодня написал Мае второе письмо, все просьбы об одежде (мёрзну я тут), еде, прошу учесть, что в камере я не один. О чём ещё напишешь? В царские времена революционеры из тюрем просили прислать им литературу, материалы для написания научных трудов. Владимир Ильич в царской тюрьме работал над многими своими произведениями, создал философский трактат «Материализм и эмпириокритицизм». Мне, конечно, далеко до Ленина и его соратников, да и мыслей в голове никаких, кроме дум о доме…
Его сносят, дом, в котором я прожил с семьёй тридцать два года… Светлых и радостных, горестных и мучительных. Здесь Мая обрела семью, стала матерью, а Мурад женился, обзаведясь сыном и моим первым внуком Назаром, непутёвым, не оправдавшим моих надежд, тут родились мои внучки Лейли и Айлар, которых я сам нарёк этими именами. Под его кровом, на правах дочери выросла Лена, доставляя немало огорчений, пошла в школу, в институт, заканчивает его. Из дверей этого дома ушли в мир иной мои сыновья Евгений и Мурад, запечатлев свои образы в детях, моих внуках…
Но отрадного, счастливого, конечно, было больше, чем злосчастного. Человеку свойственно больше помнить хорошее, доброе. Два этажа моего дома – он на двух уровнях – нередко оглашались тостами и звоном бокалов по праздникам, в дни рождения всех членов семьи. В своём кабинете, за рабочим столом я испытывал сладость муки творчества. Его родные стены помогли мне создать трилогию, посвящённую мужественному Ага Бердыеву, монографии о туркменской духовной оппозиции, трагическом Тридцать Седьмом, а также немало повестей рассказов, очерков.
Здесь я поставил точку в своей Главной книге жизни, трилогии «Венценосный скиталец», из-за которой и разгорелся весь сыр-бор.
Пусть. Ничуть о том не сожалею.
5 марта.
Сегодня я стал настоящим зэком: сняли отпечатки пальцев. Причём дважды, первый раз – неудачно. Не умеют, не научились пока. Ведь тюрьма-то теперь не советская – там опыт был богатейший, а ныне она национальная и всё должно быть своё. Ведь мы же идём «своим путём…»
Однако, чувство такое, что всё это происходит не со мной. Может и в самом деле так? Это как дурной сон…
Мне как-то одна женщина, работавшая со мной в институте истории Академии наук Туркменской ССР имени Шаджа Батырова, говорила, что энергии во мне на десятерых /дай-то Бог/ и уже, будто прожил несколько жизней в прошлом. Возможно, происходящее со мной – это эпизоды из одной из моих жизней?.. Пути Господни неисповедимы…
Интересно, как Игорь? Пытаюсь разузнать о нём, но пока безуспешно. Ч.С. донимает меня: «С какой целью вы встречались с Абды Кулиевым?» А в том, что я встречался, он категоричен. Утверждает, правда, не особенно уверенно, что «Туркменская трагедия» вышла из-под моего пера. Если б даже и я написал? Что так взволновала их эта книга? Автор явно скрывается под псевдонимом, ибо имя Владимира Рыблова ни о чём не говорит. Среди пишущей братии такого журналиста нет. А догадки, гадания не в счёт.
Ч. Сахатмурадов, ссылаясь на оперативные данные, настаивает признаться о каком-то задании, будто полученном мною от Абды Кулиева. Он оставил мне отпечатанную справку для ознакомления, не подозревая, что я её перепишу, быстро с сокращениями, как умеют вести конспекты студенты-старшекурсники. «В ходе встречи Эсенов Р. обсуждал с Кулиевым вопросы, связанные с насильственным изменением конституционного строя в Туркменистане с целью нахождения лиц и сведений в Туркменистане для их исполнения», – написано в справке чёрным по белому. Надо ж придумать такую чушь… И впрямь, пуганая ворона куста боится.
В той же справке, вероятно, подготовленной контрразведчиками, утверждалось, что Абды Кулиев вручил мне триста экземпляров «Туркменской трагедии». Подумали бы головой, разве мне под силу унести столько книг?
Следователь, требуя признания, угрожал. Нечего, мол, спекулировать своим возрастом, с ним не посчитаемся, подумай о старой жене, дочери, внуках, о квартире, в которую можешь не въехать. Я потребовал адвоката, последовал ответ: «Не идёт твой адвокат…»
Ч.С., когда не мог добиться своего, всё чаще переходил со мной на «ты». Почувствовав в его голосе злорадство, я отказался отвечать на вопросы. Адвокат, оказывается, приболел, следователь мне о том не сказал.
Уходя, следователь бросил: «Лучше признайся, хуже будет!» За что? Виновным я себя не чувствую. Следствие цепляется за мою поездку в Москву, хотя в том никакого криминала не вижу. Впрочем, следователей, получивших задание непременно упрятать меня в тюрьму, понять можно. Вот они и высасывают всё из пальца.
Пока не забыл, записал притчу, рассказанную Оразгулы. Я её набросал на клочке бумажки, в книгу занёс позже. Вот она.
Как-то отец-вор советует сыну, если на воровстве вдруг застанет азан, призыв с мечети, не убегать, стоять, не шелохнувшись. Однажды сын забрался в падишахскую сокровищницу и когда, набрав добра в мешок, собрался покинуть место преступления, его застал призыв муллы. Он застыл, где стоял. Стража тут как тут, схватила его и привела к падишаху, Повелитель, немало удивившись, спросил, почему тот не бежал… Вор поведал об отцовском совете и падишах его помиловал.
Ещё одна притча. Многодетный вор забрался ночью к соседу, отыскал в его доме сачак. Развернул его, а там лишь одна лепёшка чурека, хотел взять всю, но, увидев рядом спящих детей, вспомнил о своих, засовестился и отломил половину лепёшки. Утром вор жене: «В сачаке полчурека, покорми детей…» Жена развернула сачак и увидела, что хлеб превратился в чистое золото.
Так Аллах вознаградил вора за совестливость, гуманность, проявленную к чужим детям. Не обобрал, поделился.
Интересно, во что превратились доллары мужей, наворовавших у народа, у государства миллионы и миллионы и оставивших в казне страны ещё не украденные миллиарды? Казнокрады не захапали всё не потому, что в них совесть проснулась, а потому что не сумели или не успели. Одни сбежали, других посадили, третьих сам Бог покарал.
6 марта.
Ничего не записал.
7 марта.
Вчера и сегодня пишу объяснение следователю о своих «преступных деяниях», совершённых в Москве.
Николай Николаевич принёс письмо от Маи, оно растрогало меня. Вспомнил солдатские годы. Ещё шла война с Германией, впереди война с Японией. Я получил от Полины первое письмо. Оно шло девять дней, мне это показалось целой вечностью. Прочёл, целовал его растроганный до слёз.
Сижу в камере, и всё не верится, что нахожусь в тюрьме. Нет, это сон… Проснусь утром и, прежде чем открыть глаза, прислушиваюсь, осторожно, раздумывая, открываю глаза: неужели снова увижу двойные решётки на окне, серый потолок и лампочку, нависшую над головой? Недаром говорят: От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Сколько раз я в жизни своей бездумно повторял эту поговорку, лишь теперь понимаю её истинный смысл…
Я говорю себе: «Рахим, забудь, что ты в тюрьме. Поступай как всегда, внимательно приглядывайся к людям, замечай оригинальные образы, запоминай необычные эпизоды, диалоги… Всё пригодится…» Правда, это не всегда удавалось, но попытки такие делал, хотя в памяти, помимо воли, откладывалось, запечатлевалось.
Наблюдаю за своим следователями, нарочито напускающих на себя деловитый вид, за суетящейся охраной… Кого они напоминают? Марионеток, виденных в кукольном театре, вызывают в памяти игру в оловянных солдатиков и мне становится смешно… Вот я и развеселился.
Сегодня одиннадцатый день моего заключения. Как медленно тянутся дни. Впрочем, нет, когда занят дневником, мне кажется, что я не успею записать впечатления дня. Особенно тоскливо в воскресенье. В рабочие дни то следователь придёт, насмешит своими глупыми, надуманными вопросами, то врач или начальник тюрьмы Довлет со своим заместителем Бабаджаном заглянут, поинтересуются, нет ли жалоб, посидят самую малость, перебросятся малозначащими фразами.
В субботу – банный день, но купаться мне не разрешили: «Как бы плохо не стало». А допросы снимают, после которых у меня поднимается давление. Но не всё так плохо, мир не без добрых людей. Вчера, вечером кто-то подходил к двери, приоткрыл глазок и сказал: Не падайте духом, аксакал. Таких как вы тут долго не держат…» Я не спросил, кто он, да и надо ли? Уверен, что это не надзиратель, а кто-то повыше, имевший допуск к камерам.
Понедельник и четверг – дни стрижки, когда тебе дают одноразовую бритву, переданную родственниками. 8 марта понедельник, надумал наголо состричь свою шевелюру, сказал о том Гуле Мухамедовне, она глянула строго: «Не надо вам» – «Всё гигиеничнее» – «Я скажу вам когда, а пока воздержитесь». Что она хотела этим сказать?.. Удивительно, что здесь, в неволе, в словах каждого пришедшего к тебе человека ищешь какой-то скрытый смысл. Им хочется что-то сказать, иногда проговариваются даже.
В тюремном быте, есть что-то армейское, но там ты свободный человек… А здесь… Что-то хотел сказать, но вылетело из головы. Просмотрел записи за прошлые дни и нашёл такое, что глазам не поверил: «Капитал» я приписал В.И.Ленину. Я машинально покрутил пальцем у виска. Неужто я за эти дни и в самом деле…
Понял, что меня отвлекло: стук в стенку. Из соседней камеры стучал Игорь. Мы перестукиваемся с ним три раза в день. За этим занятием меня, вечером глядя в глазок, застал солдат-надзиратель. Он, сделав вид, что ничего не заметил, тихо заговорил: «Вы не узнали меня, Рахим-ага? Мы ехали с вами поездом прошлой осенью, вы – в Моллакара ехали. Меня зовут…Какабай. Вы мне ещё дали газету и книжку об Эзизхане. Я их прочёл… Если что-то надо, скажите, я сделаю…» – и глазок с щёлканьем закрылся. Какабай с кем-то разговаривал, видимо, с дежурным по тюрьме.
Этот день полон неожиданностей и радостных сюрпризов. В камере появился один из офицеров МНБ, имя его называть воздержусь, отец которого мой коллега, журналист: «Рахим-ага, по поводу вас зарубежная пресса такой шум подняла, на ушах стоит. Не умолкает «Азатлык», «Гундогар», Туркменский Хельсинский фонд – и всё о вашем незаконном аресте. Требуют освобождения. Вас скоро освободят. Через день-другой…»
Дай-то Бог. То-то Ч.С. ещё вчера грозивший, что пришьёт мне «дело» о 25 санджаре 2002 года, хвост поджал, присмирел, почтительно стал обращаться ко мне: «Ходжам-ага, Ишан-ага!..» А ведь провоцировал меня собственноручными показаниями Сапармурата Овезбердыева, написавшем о сотрудничестве моём и Аширкули Байриева в «Азатлыке».
Но всё, кажется, позади. Я приободрился. А Оразгулы, посвящённый в мои дела, радостно потирал руки» «Правда, мне будет вас не хватать. Но что я вам говорил?! Что! Бушлык с вас!..»
Я боялся давать волю чувствам раньше времени. Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.
8 марта.
Поздравил Гулю Мухамедовну с 8-м марта. Она поблагодарила: «Мы уже забыли об этом празднике», – и как-то необычно улыбнулась, глазами, всем лицом, просветлённо, будто этой улыбкой хотела выразить добрую весть. Во всяком случае, я так понял, мак мне хотелось, хотя она не проронила ни единого слова.
День прошёл в суете. Спорил с самонадеянным помощником следователя, представившимся Какамуратом /что-то так много Какамуратов/. Он принёс отпечатанный протокол вчерашнего допроса, до неузнаваемости отредактированный, неграмотно, предвзято. Я выразил недоумение. Какамурат пытался доказать, что протокол с юридической точки зрения, будто написан вполне грамотно, дескать, вы – филолог и языка юристов не знаете. Разве есть такой язык? – настаивал я на своём. «Вы придираетесь!..» – заявил он. Без адвоката протокол подписывать не стал. Ему на помощь пришёл Сахатмурадов, пытаясь, своим «авторитетом» уговорить меня подписать. Ничего не вышло.
Час был поздний. Сахатмурадов ушёл, видимо, звонить Крылову. Какамурат крутился где-то за дверями камеры. Николай Николаевич всё же пришёл и мы вместе, в присутствии Какамурата, прочли протокол снова. Крылов поддержал меня, согласился со всеми моими замечаниями. Помощник, как говорится, «умылся» и, явно нервничая, собрал свои бумажки и вышел вон.
9 марта.
Это тринадцатый день заключения. Иногда взбираюсь на свободную койку и смотрю в окно. Оно в целях предосторожности не застеклённое, а занавешенное целлофаном. В тюрьме были случаи, когда арестованный, доведённый до отчаяния, разбивал оконное стекло и осколками резал себе вены, пытаясь покончить самоубийством. Видно, потому в камеру не разрешают передачи в стеклянной посуде.
В окно из своей камеры вижу железобетонную стену, обнесённую колючей проволокой, за ней двух и трехэтажные здания, где некогда жили горожане, размещался радиокомитет, где я работал до перевода в «Правду». Помню, в середине пятидесятых годов угловое здание принадлежало пограничной службе, находившейся в ведении КГБ. В пору «хрущёвской оттепели» КГБ, потеснившись, отдало это здание, скрепя сердце, радиокомитету. Теперь же в пору «заморозков», то бишь с завоеванием независимости и обретением нейтралитета, здание вновь отошло республиканскому аппарату госбезопасности.
Ныне службы МНБ вольготно разместились на целом квартале, не считая территорию, которую занимают его бесчисленные подразделения, вновь открытое, городское, четыре этрапских /районных/ отделений. На кой такая орава гэбешников? Против кого? Столько их не было даже в самые мрачные годы тоталитаризма.
Над зданиями, на ветру трепещутся национальные флаги, видны они и над клубом МВД, чьи службы и аппарат соседствуют через дорогу, занимая в общей сложности площадь целого квартала. Полотнища в иные дни не шелохнутся. Хорошо, сто их аккуратно вывешивают – по ним я определяю какая на дворе погода.
Пройтись бы сейчас по улице… А почему нет прогулок? Оразгулы за два с половиной месяца лишь дважды выводили на прогулку. Но мне они запрещены, у меня, по правилу, должен быть строгий постельный режим. Но ноги у меня как чугунные. Это дают знать подагра и варрикоз…
Занялся самолечением. По утрам, чтобы не видели врачи, делаю лёгкую гимнастику, сначала на постели, затем, стоя, между койками и совершаю по камере двести сорок шагов, ни больше, ни меньше. Думаю, пан или пропал. Иначе, ноги вовсе откажут, не смогу стоять на суде. А я не должен выглядеть развалиной: непременно стоять на ногах, назло врагам, на радость друзьям. У меня нет немецких врачей, которые могли бы лечить или скрывать все мои болезни… Говорю себе: «Вспомни, Рахим, свои самые трудные годы – Армию, землетрясение, студенчество… Выше голову Рахим, сын настырного Махтума, брат непокорного Хелима!» Правда, не всегда это получается…
С утра заявился Какамурат-первый. Его появление гораздо приятнее, нежели Ч.С. Впрочем, какая разница, говорят в народе, свинья чёрная или свинья белая, всё одно – харам. Сдаётся мне, из контрразведки он, пожалуй, умнее и тактичнее своего коллеги. Вижу, хочет сообщить какую-то новость, но кружит вокруг да около, плетя словесную паутину. Понял его: где-то на самом верху, считай лично Ниязов, принял решение освободить меня, но прежде я должен написать «покаянное» письмо, то есть признать себя «виновным» /а в чём – не пойму/, а свои аналитические статьи /МНБ это известно из показаний С.Овезбердыева/ назвать «клеветническими», здоровую критику – «клеветой», инакомыслие – «враждебностью»… Самое тяжкое, обращаясь к президенту, я должен был восславить его теми титулами и званиями в превосходной степени, которыми возвеличивают местные СМИ и его холуйское окружение. Хотя и тяжела ноша, но придётся её нести ради свободы. А там видно будет…
Почти целый день прошёл в возне с этим пресловутым письмом. Ч.С., пришедший на помощь Какамурату, заявил, что оно должно быть непременно написано, иначе мне «век свободы не видать». Как всё обрыдло, говоришь и пишешь об одном и том же, на допросах и в заявлениях, в разговоре с адвокатом. Письмо переписывал трижды. И всякий раз следователи устанавливали срок – час-полтора, не больше и стояли над душой или демонстративно прохаживались за приоткрытой дверью камеры, в сопровождении верзилы с дубинкой и надзирателя.
Едва я поставил точку, как следователи торопливо выхватывали из-под моей руки написанное и убегали куда-то, наверняка к начальству. И возвращались с кислой миной: опять высокому чину не понравилось, опять в моём изложении усмотрели подвох. Переписать! Они были так озабочены, что не следили за своими словами, действиями, что в тот момент напоминали не офицеров, а посыльных, мальчиков на побегушках… Таковые они и есть.
Ч.С. принёс с собой два документа, предлагая их безоговорочно подписать. Чувствуя в них подвох, потребовал адвоката. И не ошибся. Один из них давал мне свободу, но с подпиской о невыезде, другой – это было обвинительное заключение – обвинял во всех смертных грехах, в основном перепевая все «преступные деяния», которые пытался мне навязать Ч.С. в ходе следствия. Кстати, этот документ, его мне на руки не дали, подписал, но мы с Крыловым сделали к нему массу существенных оговорок, которые пришлись не по нраву следователю. Я тешил себя надеждой, что ещё будет суд, на котором дам объяснение, поясню, что все мои показания, особенно «покаянное письмо», мне пришлось давать под давлением следствия. Правда, я ещё не провозглашал здравицу, как тот герой из фильма, за «наш самый справедливый суд в мире», но плохо о нём пока не думал.
Ч.С. и Какамурат поздравляют меня с освобождением. А не верю. Ч.С. явно раздражается, а я не то, что ему, себе не верю. Прошу Сахатмурадова хоть одним глазом повидать Игоря. Отвечает, что Игорь внизу, в другой камере, со следователем и адвокатом. Вижу по глазам, врёт, как всегда.
Ч. Сахатмурадов и Какамурат на светлой иномарке везут меня домой. Домой? Его-то нет. Я с болью в сердце проезжаю мимо груды развалин моего бывшего коттеджа, всего бывшего шестнадцатиквартирного писательского дома моих коллег и соседей. Вижу мощную крону развесистого дуба, посаженного тридцать с лишним лет назад моим покойным сыном Евгением, взметнувшиеся ввысь, будто осиротевшие эльдарские сосны, выращенные своей рукой, и мне становится не по себе, хотелось кричать, наброситься на сидевших в салоне следователей. А они-то при чём?.. Ведь в сносе никакой необходимости не было, он даже не предусматривался Генеральным планом реконструкции Ашхабада. То была блажь. Больная прихоть одного человека, мания ниспровержения всего того, чего захотела… его левая нога.
Разрушение дома для туркмена самое тяжкое наказание: Садисту о том ведомо хорошо.
Но на то он Садист, что безродный… Видимо, вид лежавшего в руинах моего бывшего жилья произвёл на меня потрясающее впечатление, что в ту ночь приснились мои герои из «Венценосного скитальца». Среди них отчётливо запомнились лица Тимура Ленга и Байрамхана, как в калейдоскопе, сменявшие друг друга. Один из них, кажется, Тимур, назначая правителей в завоёванные города и страны, наставлял: «Если не хотите заслужить ненависть своих подданных, не разрушайте их жилища, не переселяйте старые кладбища и не переносите базары… Лишь святотатец не думает о своём смертном часе».
И вот я у калитки дома Игоря и Маи. До последней минуты не верилось: не в другую ли тюрьму переводят?
Дома, понятно, /три месяца пока мы переселялись в свою квартиру, дом Маи и Игоря стал нашим кровом/ Полина, Мая, внуки, сноха Хумар в гостях, позвонили брату Расулу, тут же приехал. Другим братьям и сёстрам не дозвонились. Слёзы, объятья…
Сижу за столом и не верю. Сегодня минуло тринадцать дней, как я провёл в тюрьме. Тринадцать, освободивший меня, выходит, счастливое число? Запыхавшись, прибежала Ирина Николаевна, плачет, целует меня. А я мыслями с Игорем… Что думает она в эти минуты? Бедная мать!.. Она, конечно, рада мне, моему освобождению. Как бы ей хотелось вместе со мной обнимать и Игоря. Но она молчит, тактично не расспрашивает о сыне, вероятно, догадываясь о моих переживаниях.
13-17 марта.
Многое из того, что датировано 9-м марта, написано мною уже дома. В тот день лишь сделал тезисные наброски на бумаге, выданной мне Ч.С. для «покаянного» письма. На этом мои тюремные записи кончаются, но боль пережитого в моём сердце остаётся. Оно отстаивается, откладывается в моём сознании какими-то мимолетно замеченными, но не высказанными деталями, эпизодами, которые не успел осмыслить. Теперь они оформились, обрели плоть и не дать им свободу будет непростительно.
Не исключаю, что будут повторы, но без них не обойтись. Они явятся как бы остовом, уснащёнными уже осознанными впечатлениями. Ловля себя на том, что даже дома, в более или менее спокойной обстановке, если современную жизнь туркменского интеллигента можно считать спокойной, я не могу оторваться от книги Бориса Васильева, куда продолжаю заносить свои записи. Я напоминал лошадь, которая бежит к постоянному стойлу, где её вскармливают. Однако, вскоре понял, что книга как бы сковывает меня, будто по-прежнему нахожусь в камере, где вот-вот откинется глазок и застанут меня за запрещённым занятием. Отказался от такого метода работы, пишу теперь на бумаге, хотя ощущение, что за тобой не перестают следить во множество «глазков» не проходит. Так оно и есть. О том я ещё расскажу.
Все дни моего заключения прошли, словно в полусне. Верю и не верю в своё освобождение. Откровенно, свобода мне не в радость пока Игорь находится там. Чувствую себя не в своей тарелке в компании Ирины Николаевны, когда вижу её грустные глаза.
Я как-то застал Маю, слушавшую с каким-то отрешённым видом песню Александра Серова «Розы». «Это – любимая песня Игоря…» – глубоко вздохнула она, опустив тоскливые глаза. На другой день Ира смотрела какую-то передачу по телевизору. Она мне мешала сосредоточиться, я работал. Попросил внучку выключить, в ответ она улыбнулась: «Эту передачу всегда смотрел дядя Игорь и любил потешаться над глупостью артистов и авторов передачи. Она поднимала ему настроение…»
Вернулся со школы Саша, злой и с порога бросил Ирине: «Где моя ручка?» и затеял с ней перепалку. Я промолчал. Мая предложила ему пообедать. Саша закапризничал: « Не хочу суп!» Я ему: «Напрасно отказываешься, суп вкусный. Тебе непременно надо есть жидкое…» Он надулся, бурчит что-то себе под нос. Я снова: «Если б ты знал, Саша, какую баланду сейчас ест твой отец, подумал бы…» Ия выговорил ему за ручку: «Ты пришёл со школы и, едва переступив порог, затеял свару с Ирой. Знал, что сегодня мать с передачей ходила к отцу, а ты даже не поинтересовался, как там папа? Не маленький, в седьмом классе учишься, ты теперь единственный мужчина в доме за отца. Тебя же больше какая-то задрипанная ручка волнует…»
Саша как-то сник. Обычно он не упускает возможности оговориться. Молчал, видно, проняло.
18 марта.
С Полиной Ивановной направили свои стопы в Туркмен банк за пенсией. Ей пенсию выдали, а мне отказали. Напротив моей фамилии в ведомости было жирно выведено: «Снято». Звоню Сахатмурадову, а он придуривается: «Не может быть! Вы правду говорите?.. От нас это не зависит…» Сажать могут, с больничной койки в камеру отправить им с руки…
Помню слова друга Володи Нестеренко, который, отзываясь о самодурстве одного из руководителей радиокомитета, говорил: «У этого человека феноменальные способности настраивать людей против себя…» У наших иных чинуш этого тоже не отнимешь. К примеру, чтобы восстановить пенсию надо ходить и доказывать, что ты… не верблюд.
Звоню в собес, там неуклюже объясняют, дескать, идёт проверка, приходите завтра с паспортом и удостоверением участника войны. Или, к примеру, после звонка из Праги, звонил сотрудник «Азатлыка» Назар Худайбердыев, взял интервью о моём освобождении,
отключили телефон. Я веду речь о телефоне в доме Маи и Игоря, где мы временно проживаем с супругой и Леной. Звоню Сахатмурадову, и тут он разглагольствует: «Уже несколько дней в городе многие телефоны не работают…»
Я то знаю, почему телефон молчит. И это не в первой, не раз отключали мой телефон и по старому адресу. Кто-то из нас глупец. Наверное, я… Он – начальник, я – дурак?..
19 марта.
Сегодня Мая и Ириной Николаевной отнесли Игорю передачу. Представляю его состояние: радостное и грустное. Но больше радости с примесью горечи. И все-таки весть из дому, да еда тоже важна. Пенсию мне выдали после посещения собеса. Ссылаются на проверку документов, на нечестность отдельных людей, пытающихся, незаконно получит пенсию и т.д. Чушь конечно. А что они скажут, если получили команду не выдавать пенсию, ведь предполагали, что ещё нескоро выпустят меня из тюрьмы.
Когда наступает ночь, и я готовлюсь ко сну, вспоминаю своё состояние, которое охватывало меня там каждый вечер. «Из моей камеры, буквально по прямой, в одном километре Полина, Мая, Лена… Дом. Почему я не с ними? А тут? По чьей прихоти я должен лежать на этой проклятой железной койке и просыпаться за решёткой?..»
Наверное, также, только острее меня, переживает Игорь. Он моложе меня. Да и в Армии не служил, в войну не жил, я то, старая коряга, всё пережил, даже страшное ашхабадское землетрясение.
20 марта.
Сегодня, говорят, праздник Новруз, но что-то не чувствуется. Я говорю Полине: «Скажи, где нас ждут, и мы пойдём туда. Что-то надоело дома сидеть…» – «За железной дорогой, у моих родичей, Объедковых… Но туда с моими больными ногами трудно идти!..» – Чуть подумала и продолжила: «У Расула, у Зохре…»
Да, раньше нас всегда ждали у Султановых, но не хочется их ставить под удар. У них две снохи, обе работают в системе МНБ и обе кормят своих сыновей. Да и сам Гадам работает.
Шутя, говорю, пойдём, мол, к моему самому близкому другу Байраму Джутдиеву. Вот он наложит в штаны. Он уже однажды предавал меня. Это то, что мне известно… А того, что я не знаю?
Когда я позвонил ему после выхода из тюрьмы, у него язык буквально отнялся… Я бы не стал этого делать: он ни разу не приходил к Полине, не осведомился обо мне, но за ним был должок, поэтому мне пришлось с ним связываться. Он даже не поздравил с освобождением, будто мы с ним только что расстались. Первый раз, в моё отсутствие он отказался заверить доверенность на получение Полиной моей пенсии, узнав, что я в Праге и выступаю по «Азатлыку». Он вернул доверенность, оторвав нижнюю часть, где я проставил его фамилию и должность – там он должен был расписаться и поставить печать. Полине же сказал: «Рахим и вы не нуждаетесь в этих деньгах, он их получает в другом месте…» Вернувшись, домой, я не хотел подать ему руки, но смалодушничал – поздоровался. А он вёл себя, как ни в чём не бывало.
Ещё одно испытание. Когда началась шумиха с «Венценосным скитальцем», я попросил его спрятать у себя единственный экземпляр «Скитальца». Он с дрожью в голосе ответил: «Не могу, Рахим» – «Ты трус всё-таки» – «Да, я трус», – признался он. – Ты, конечно, мне этого не простишь…» – «Разумеется, не прощу».
Я рассказал притчу об одном чабане, постучавшем ночью с чувалом за спиной к человеку, которого считал своим другом: «Вот ненароком убил, – сказал он, – помоги до утра спрятать труп…» Тот до смерти напугался и тут же выпроводил чабана. Тот пошёл ко второму другу. И тот ответил также. И когда чабан еле дотащил свой груз к третьему другу, на которого он не ахти надеялся, тот без слов повёл к агылу – овчарне и, взяв в руку лопату, стал рыть яму. И каково было его удивление, когда друг-«убийца» извлёк из чувала одним за другим свежие туши освежёванных двух баранов.
«Я понял тебя, Рахим», – сказал Байрам, выслушав притчу, и тут же попросил в долг 400 долларов. И я ему дал. Бог ему судья. А сам ведь жаловался на чёрствость людей, прежде всего, на своего сына-дипломата и свата Оразгулы Аннамурадова, смотрителя мемориала в Кипчаке, который мол, даже не позвонил, не посочувствовал ему, когда Байрама уволили с работы.
У Оразгулы, видимо, тоже были свои расчёты. Стоит ли ему, президентскому фавориту, с которым «сам» играет в шахматы, якшаться с человеком, попавшим в немилость, хоть тот ему и сват и до недавнего ходил в придворных поэтах.
Решили идти к Зохре. Почти целый день пробыли у неё. Она, конечно, была нам рада. Пришёл Расул, затем Хумар, побывали и у них дома.
21 марта.
Сегодня Новруз, но праздничного настроения нет. И откуда оно будет, если Игорь всё там, а у окон фланируют мальчики, наблюдающие за «объектом». Я вспоминаю рассказ сокамерника Оразгулы /Аджи/, посмеивавшегося надо мной: «Какой вы контрабандист, Рахим-ага? Я – да, в Иран ходил, иногда нелегально, чаще открыто, терьяк возил, выращивал мак у себя дома… Но погорел. Меня задержали с двумя половиной килограмма терьяка. Я обо всём признался следствию как на духу… Лишь бы в Красноводске не закрыли. Там, говорят, тюрьма страшная. Думал в последний раз сделаю бизнес и завяжу. Чувствовал, что достукаюсь. Достукался…»
Обхождением в СИЗО МНБ он был доволен. «А вот на границе, в разведке били, – продолжал он. – Резиновыми жгутами да баклажками с водой, по голым пяткам, чтобы следов не оставлять. Один бугай навалится на тебя всей своей тушей, а другой бьёт… Правда, здесь тоже не мёд, за три месяца давали две-три прогулки. А следствие длится по 3-4 месяца. Так и ходить разучишься…»
- А нас, терьяк употребляешь? – спросил я.
- Нет, бывало травкой, анашой баловался. Теперь и от неё отвык. Знайте, тот, кто наркотиками торгует, не дурак, себя не отравляет, а жизнь чужая для него и копейки не стоит.
Помню, покойный профессор Мяти Косаев, в годы советской власти отсидевший в тюрьме, иронизировал: «Тюрьма мне на пользу пошла. Несколько дней меня мучило, ломало, зато от терьяка отвык. Не употребляю теперь…»
Возможно, это и было правдой.
24 марта.
Как мы всё-таки юридически безграмотны. Конечно, для этого надо иметь специальное образование. Но мы не знаем даже о наших элементарных правах. И всё это от нашей лени. Недаром Н.Н.Крылов говорил: «Без меня не давайте следователям никаких показаний». К примеру, пока не угодил в тюрьму, не знал, что родственник, например, дочь вправе не давать показаний на отца, мать и т.д. Но её следователь Хижук запугал, дескать, есть некоторые «чрезвычайные» обстоятельства, когда характер «преступления» обязывает и родственника давать показания на родственника. И Мая была вынуждена их дать. Из-за юридической безграмотности Расул и Хумар лишились двух тысяч долларов, чтобы вызволить дочь Айю из тюрьмы. А её и без того президентским указом освободили через какой-то месяц. Какой-то пройдоха нажился на их беде. Понятно, почему за границей, граждане, попавшие в беду, как говорится, в нештатную ситуацию, без адвоката и шагу не делают.
Конечно, во всех этих аномалиях не только наша вина. Законы у нас приняты, но они не работают.
На кого Бог на того и люди.
Два дня тому назад ходил в республиканский Совет ветеранов войны. Зашёл к его председателю Оразу Непесову, чтобы выразить свою обиду, почему ветеранская организация осталась безучастной к моему аресту. Непесов сделал удивлённые глаза, дескать, не знал о том и моих претензий не принимает, и отослал меня к своему заму Ага Караджаеву, моему старому знакомому, но беспомощному добряку, ставшему с годами беспринципным. Ага, и сидевший с ним новый председатель Азатлыкского совета ветеранов войны Ата Союналиев /присутствовал и журналист Аллаяр Чуриев/ тоже, оказывается, ничего «не знали». Все СМИ, за исключением туркменских, шумели, таксисты, не зная меня, рассказывали о моём аресте, а моим коллегам ничего «неведомо». А вот председатель Копетдагского Совета ветеранов Сапар-ага Беглиев сочувственно пожимал мне руку и говорил: «Слышал, знаю, обидно за тебя и за себя, что помочь ничем не мог».
Вспоминаю как, примерно, в конце 90-х годов Дурдымухаммеда Нуралиева осудили на три года, говорили за «взятку» и заключили в Ашхабадскую тюрьму, где находился в условиях отнюдь не комфортных, особенно в летнюю пору. Я зашёл к Байраму Джутдиеву, в ту пору на короткое время он попал в опалу, ходил безработным и был здорово обижен на президента. На моё предложение пойти со мной к начальнику тюрьмы согласился. Нас принял заместитель начальника, по всему видать, работник КГБ. Да это и лучше. Тогда этим ведомством ведал благоволивший ко мне Сеидов Сапармурат. Мы представились, охарактеризовали нашего друга: доктор наук, академик, филолог, писатель, автор многих трудов и т.д. Человек ещё нужный для науки и своего народа, хотя знали о его слабости к бутылке. Я попросил перевести его в другую, более просторную камеру, дескать, о его аресте не знает президент, иначе он не допустил бы подобного. Я, конечно, блефовал, хотя инициатором его ареста был сам Ниязов, прослышавший, что Нуралиев спьяна «распускает язык». Сфабриковали дело, словом, спровоцировали на ящике водки, преподнесённый его учеником, аспирантом и, квалифицировав это как «взятку», дали срок. Это же так просто в нашем «демократическом» государстве.
Заместитель начальника тюрьмы разрешил написать записку Дурдымухаммеду, а его самого в тот же день перевели в просторную камеру с телевизором, где сидели богатеи, которым передавали и водку и шашлыки… Обо всём этом по выходу из тюрьмы рассказал сам Д. Нуралиев /вскоре его освободили/ и со слезами на глазах благодарил меня: «Знаю это твоя инициатива, Рахим. Байрам на такое никогда не решился бы. И записку мне передали, человеческие условия создали, даже библиотекарем назначили и на всякой другой лёгкой канцелярской работе использовали…»
Казалось, после моего освобождения Д. Нуралиев мог придти, поздравить или хотя бы позвонить. И тут же себе говорю: «Какой же ты, Рахим, мягко говоря, наивный человек. Родной брат Эмиль, доктор наук, профессор, тоже не пришёл. А ты ещё ждёшь человека, которому сто граммов водки дороже чести… И верно сказано народом: легко стать учёным, труднее быть человеком.
Вчера вызвал на дом хирурга: разболелось колено, не могу двинуться. СИЗО не проходит бесследно. Приехал Джума Мурадов, установил: обострение артрита. Воспалились связки правого колена, да и варрикоз даёт знать, предложил лечь в госпиталь, то есть в стационар. Мне не очень хотелось, ещё свежо в памяти как меня оттуда в тюрьму МНБ увезли. Но врач настаивал, что эффективным лечение будет только в стационаре. Я согласился. Он захватил мою медицинскую карту, сказав, что согласует это с семейным врачом Амангуль Ашировной Бегенчевой. Это тот самый врач, которая всегда забывает измерить давление и спрашивает у больного: «Какое вам лекарство выписать?»
В тот же день хирург вместе с Бегенчевой без вызова заявились ко мне и стали уговаривать не ложиться в госпиталь, к которому я прикреплён, если и ложиться, то в другую больницу. Вот тебе и на!.. Повторяется… Я понял, что мои горе-врачи пошли на согласование с директором госпиталя Юсупом Алиевичем Оразовым, а тот, видимо, звонил министру К.Бердымухаммедову, не захотели портить репутацию госпиталя, и решили лучше «не пущать» Эсенова в свою епархию. А как же: в тюрьме МНБ сидел! И снова меня предают те, кто давал клятву Гиппократа…
У Махтумкули есть слова о том, что настали времена, когда плохие люди стали избегать хороших. Они вспомнились мне, когда в поликлинике встретил Алламурада Караева, извечно заискивавшего передо мной, а с начальством холуйски расшаркивавшегося, увидев меня, притворился, что не заметил. Говорят, что змея не любит мяты… Помню, как не раз он останавливал свою «Волгу», заметив меня, идущего пешком, и подвозил в любой район города. Как-то носился с идеей подготовить сборник воспоминаний о Байраме Оразове, отце Мереда Оразова, ректора Туркменского госуниверситета, ныне Чрезвычайного и Полномочного посла Туркменистана в США, но когда тот уехал из республики Алламурад к своей затее остыл, книгу он так и не издал.
Выходя из кабинета врача, я снова в двух-трёх метрах прошёл мимо него, но на этот раз он сделал вид, что увлечённо ковыряется в носу… Я тоже не «заметил» его.
А вот с Недирмамедом Алововым, лечившимся в стационаре, избежать друг друга не смогли: чуть ли не столкнулись лбами в дверях. Поздоровались. Вижу, торопится. Но я всё же спросил о его младшем брате, помогавшем в растаможивании «Венценосного скитальца». До меня дошли слухи, что его то ли уволили из таможни, то ли посадили. «Что с ним?» – сочувственно спросил я. Ответ удивил: «Не знаю…» Недирмамед озирается по сторонам, не хочет мелькать со мной. Некогда по доброму относившийся ко мне, просивший взять в ученики и пошефствовать на его, кстати, способным сыном Байрамом, окончившим факультет журналистики, что я исполнил, теперь явно боится стоять со мной на виду. Не он ли тепло принимал меня в Киеве, когда был послом на Украине? Не его ли сын, брат и сват Бердымурат, мой однополчанин оказали радушное гостеприимство, принимая меня в доме Недирмамеда, всё ещё представлявшего Туркменистан на Украине?
Впрочем, не все люди одинаковы. Было немало знакомых и вовсе незнакомых людей, которые сами подходили ко мне, жали руки, сочувствовали случившемуся, говорили добрые слова, которые вселяли в меня веру, что добрых, сердечных людей неизмеримо больше. В основном это люди старшего и среднего поколения. Всех их назвать просто невозможно.
Сегодня и вчера, если не каждый день, «Азатлык» передаёт краткие сообщения обо мне, об Игоре, Аширкули, о нашем аресте и, что мы, хотя и на свободе всё ещё находимся под следствием, с подпиской о невыезде. И кто-то из Мары передал информацию о том, что разрушают дома таких «известных людей, как Рахим Эсенов». Уж лучше перестали бы говорить о нас, не раздражали власть предержащую. Но вскоре я пожалею, что так подумал: уж больно надолго затянулось моё невыездное состояние.
