С осени прошлого года, после летних отпусков, у наших граждан заметно усилился общий тревожный фон восприятия происходящего, растет чувство неуверенности в ближайшем будущем, смутные страхи.
Должен заметить, что на начальной фазе усиления социальной напряженности, предшествующего кризису, внутренний дискомфорт населения ведет прежде всего к появлению неопределенных, диффузных или аморфных, нелокализуемых страхов. Они плохо артикулируются, это обычно некие фоновые или проективные негативные ощущения и слабые фобии. К ним можно, с одной стороны, отнести вполне иррациональный страх перед стихийными бедствиями, перед эпидемиями (а большинство нашего населения не живет в зоне вероятных или частых землетрясений или тайфунов), а с другой стороны – такие уже более локализованные и отчасти обоснованные страхи и опасения, как страх перед произволом властей и массовыми репрессиями, угрозы терактов, нападение преступников, ну и, наконец, за ними следуют уже вполне рациональные опасения потери работы, снижение потребления, ограничения в доступе к медицине и т.п.
Так, например, с общим ужесточением внутренней политики, принятием жестких репрессивных законов заметно выросли страхи возврата к массовым репрессиям и преследованиям неугодных властям. Если в конце 1990-х годов или даже еще в середине нулевых такого поворота в какой-то степени опасались 25–27%, то сегодня эта цифра подскочила до 45%. Понятно, что особенно заметна сегодня такая тревога прежде всего в среде самых образованных людей, более зрелого возраста, с большим социальным кругозором, не просто хорошо помнящих советские времена, но и лучше понимающих, куда направлен вектор нынешних событий.
В принципе сами по себе страхи общества можно обозначить как социальные механизмы негативного выражения того, что для людей особенно важно, что они боятся потерять. Это не психологическая реакция на что-то, что вызывает страх, не непосредственный аффект, вызванный чем-то непонятным и страшным. Природа социальных страхов другая: в слабо дифференцированных и достаточно консервативных обществах, в которых сфера публичности (обсуждения общих проблем) подавлена или неразвита (а наше именно таково), массовые страхи представляют собой способ артикуляции того, что особенно значимо для людей, что ими особо ценится. Cтруктура страхов отражает, если хотите, негативным образом структуру ценностей данного сообщества или группы. Но – и это столь же важно для нашего разговора – такой способ артикуляции ценностей характерен лишь для обществ, на мой взгляд, не имеющих будущего, не могущих выразить то, к чему они стремятся позитивным образом, – через определение целей, которых можно достичь в будущем, или жизненных задач, проектов, которые можно решить или реализовать на протяжении обозримого времени.
Поэтому больше всего люди боятся болезней и потери близких, больше всего детей (а также, но менее выраженно, собственной слабости и беспомощности, особенно связанной с наступающей старостью). Такой страх или такой вид хронической тревожности всегда занимает самую первую позицию. Может меняться (в зависимости от ситуации) только интенсивность этих страхов. В ситуации кризиса, скажем, страх такого рода становится практически тотальным, он захватывает до 80% респондентов. Сегодня он не такой острый, около 52–56%, но в момент кризисов, как это было, например, в середине 90-х годов, в 1998–1999 годах или же в 2005 году – во время монетизации, эти показатели очень усиливались.
На втором месте среди общих страхов – страх войны. Причем любой войны – мировой, гражданской, малой, региональной и т.п. – как абсолютно неконтролируемой, иррациональной стихии, вызванной на свет действиями руководства страны, «политикой», то есть политической силой, на которую обычные, «маленькие люди» не могут (и не хотят) влиять. События в этой плоскости приобретают характер непреодолимой фатальности, почти библейской: глад, мор и война в одном стакане. И конечно же, такие страхи тем более усиливаются, как только возникает что-то непонятное в мире, что сами люди не могут контролировать или чем не могут управлять.
На третьем месте – страх нищеты, бедности. По существу, это даже боязнь разорения или голода, не самой по себе нищеты, а проявление скорее такого опрокинутого чувства социальной и экономической беспомощности, отражение социальной уязвимости и незащищенности.
Поэтому эти страхи очень близко соприкасаются или коррелируют со страхом публичных унижений, произвола власти. В обычные годы в подобных опасениях признаются порядка 30–35% респондентов, но в некоторые кризисные годы, о которых я уже говорил, эти страхи достигали уже отметки 40 или даже 60 с лишним процентов.
