Зимой позапрошлого, кажется, года, в районе Нового года я с семьею был в Италии. Мы устали, зашли в какой-то ресторан, который по неожиданности оказался довольно высокого класса. Мы сели, официант что-то нам подает, потом говорит: “Извините, вот мы видим: какие-то приличные люди... Вы из России?”
Я говорю: “Да”. — “А можно я задам вопрос, который выходит за пределы моих обязанностей?” — “Да ради Бога, сколько угодно, присаживайтесь”. — “Да нет, я не хочу присаживаться, спасибо, я не имею права. Вы мне только, пожалуйста, ответьте на один вопрос... Вы понимаете, сюда приезжают люди, которые тратят ужасные деньги. Здесь, на этих столах, тратятся ужасные, неприличные деньги. Даются невозможные чаевые, которые не могут быть даны”. — “И что вы мне хотите этим сказать?” — “Нет, ничего, — говорит он побледнев. — Просто мы по телевизору все время видим, как дети русские замерзают. Нам все время показывают, как замерзают дети”. Тогда была холодная зима. Я говорю: “И что, что вы мне хотите сказать?” Он немного колеблется, потом подходит ко мне поближе и говорит: “Подумайте: может быть, они не платят налоги?” Выполнил свою гражданскую функцию.
Россия никогда в жизни не жила без проекта, более того, без проекта глобального. У нее нет опыта такой жизни. У мира нет опыта восприятия России вне этого проектного модуса. Мир не понимает, как с этим себя вести, он не понимает, что это такое.
У России нет глобального проекта. Глобальных проектов на большом временном промежутке было два: православный и коммунистический. Любой из них был мировым. Как только этот глобальный проект кончался — крест на Святой Софии или Царство Божие на всей земле, — у всего этого кончались силы, и оно так или иначе разваливалось.
Все годы существования российского общества пронизаны этой глобальностью. Ею пронизан язык. Сейчас попытка оградить Россию контуром национального проекта будет обречена по нескольким причинам, о которых я буду говорить ниже. Это очень серьезный вопрос. Кто-то говорит: “Ааа... Национальный, национализм...” — Ничего подобного, может быть нормальный национальный проект. “Почему его не может быть, почему все попытки его создать провалились?” А я убежден, что некоторая часть элиты именно ради реализации этого национального проекта пожертвовала империей, потому что национальное государство и империя — это разные вещи
Кризис национальной государственности
И в сущности, сегодняшняя фаза системного кризиса — тут я уже перехожу к актуальным вещам эпохи Путина — означает кризис самой национальной государственности как таковой. И недаром все чаще и чаще появляются некоторые намеки на то, как именно это будет распадаться. Вот сегодня еще один появился.
Что же такое представляют собой все эти проекты? Каждая группа элитных сумасшедших, у которых есть деньги, могут выдвигать проекты, и они реализуются? Проектов, на самом деле, совсем немного. Основополагающий проект, в пределах которого живо человечество последние несколько столетий, — это проект модерн. Именно проект модерн со светским национальным государством, гражданством, парламентской властью, народом-сувереном, нацией как субъектом модернизации. Кто субъект модернизации? — Политическая нация нового типа. Новая для того времени.
Этот проект, существовавший и до Просвещения, развернутый в эпоху Просвещения и после нее, кем-то связанный с буржуазностью как таковой, но на самом деле, более широкий, чем буржуазность, определяет лицо Запада на протяжении столетий.
Рядом с этим проектом всегда был конкурент. Конкурентом этого проекта был контрмодерн. Контрмодерн никогда не удавалось уничтожить до конца. Всегда существовала феодальная реакция, какие бы формы она ни принимала. Наиболее известная реакция этого типа — это фашизм.
В последнее время рядом с этим проектом находится еще один проект, называемый постмодерн. И по поводу этого постмодерна, а также перспектив глобализации в мире нет абсолютной ясности, потому что всем кажется, что это мобильные телефоны, возможность легче переезжать из одной страны в другую, — это не так. Постмодерн абсолютно тотальным образом уничтожает все, что связано с модерном.
Постмодерн — сложная конструкция, и я буду говорить о совсем простых вещах, используя Джеймисона, его книги о постмодернизме как культурной формуле позднего капитализма.
Ключевой тезис для Джеймисона, который я абсолютно здесь поддерживаю, заключается в том, что постмодерн — это обратная апокалиптика, “inverse apocalyptic”, как говорит Джеймисон, вывернутая наизнанку. То есть это философия конца. Если любая апокалиптика есть философия будущего, то это философия прошлого. Это философия конца истории, конца коммунизма, конца демократизма, конца социального государства, конца нации как таковой. Там все очень быстро доходит до конца человечества. Жить в ситуации этого бесконечного конца и есть, по существу, задача в ситуации постмодерна. Постмодерн не говорит о своей философии.
Одной из важнейших составляющих этого является представление о конце реальности. Постоянно говорится о конце реальности. Считается, что эта эпоха наступила вместе с телевидением. Телевидение и есть конец истории.
Две более широкие вещи, вводимые постмодернистской моделью, — это практикабль и симулякр, которые рассматриваются философией Фуко и всеми, кто идет за ним.
Практикабль — это простая вещь, это перевязь Портоса. Когда здесь все расшито золотом, а то, что сзади, показывать не нужно. Это же театральная декорация. Никто же не будет отделывать на театральной декорации заднюю стенку дома, если этого никто не увидит. Это вещь, которая уже не является реальной, но еще претендует на эту реальность.
Симулякр — это более сложная конструкция. Если говорить о том, что такое классический образец постмодернистского симулякра в политике, то это Жириновский. Жириновский — это некий национализм, призванный уничтожить, как форма, свое содержание. Он и создан, для того чтобы это содержание уничтожать. Он является гигантской провокацией, издевкой, самоиронией — очень современная внутренняя форма, существующая для отрицания того, что она должна выражать. По большому счету, это и есть то, что когда-то рассматривала вся гегелевская философия, а потом, более подробно, Мераб Мамардашвили, — превращенные формы. Это уже мир превращенных форм.
Главных тип существования в постмодерне — это существование в превращениях, где форма не просто агрессивно заявляет о том, что существует отдельно от содержания, она просто говорит о том, что содержания нет, что она его будет уничтожать, она его будет съедать, будет чем-то противоположным своему содержанию.
Мне они все безразличны, я ни о ком из них не хочу говорить ни хорошо, ни плохо. Но поверьте мне на практике, что если кто-нибудь говорит вам, что компания транспарентна, значит готовится афера. Для вас это может быть полезно. Вот когда я слышу, что эта кампания транспарентна, мне ясно, что хотя бы миноритарных акционеров будут кидать. Когда говорится, что будут укреплять вертикаль власти, это значит, что власть будет испытывать глубокую рознь.
Когда вздрагивает население? Когда говорится: “Нами рассматриваются отдельные вопросы по некоторым формам улучшения природы реформирования”. Ясно, что что-то отбирают.
Симулякр — это главная молекула существования постмодерна. Это то, чем он существует, живет и питается. В этом смысле Россия сегодня на переднем краю постмодернизма, во всем. В частности, конечно, все политических технологии являются концентрированным выражением постмодернистской идеи. Я не буду говорить о Пелевине и о «Generation Р», я буду говорить о живых политических технологиях.
Что утверждается? Что население всегда будет реагировать на симулякры, неотличимые от действительности. Что, виртуальную реальность мира СМИ может полностью заменить реальную. Я всегда говорил, что PR плохо действует при температуре минус 40 градусов. Что он плохо действует, когда при минус сорока отключают батареи, а кроме того, он плохо действует в ситуации, когда вместе с электричеством отключают телевизор. Но народ в PR верит свято, верят в то, что политический технолог может все.
И ровно в той степени, в какой идеология и стратегия, связывающие с реальностью, — я имею в виду реальность как онтологию, как некий глубинный пласт бытия — не нужны, ровно этой степени политтхенологи нужны. Нужно подменять вот этими симулякрами связи с реальностью. Когда-то, кажется, Вознесенский говорил: “Загораживались газетой / От осенней страны раздетой”.
Постмодернизм — это наиболее агрессивный вызов модерну. У постмодернизма есть мощнейший оператор действий, что тоже не все понимают. Постмодернизм не существует без вторичной архаизации. Постмодернизм предполагает регресс и вторичную архаизацию в качестве modus operandi, он не может существовать без этого. Здесь вот, рядом с ним, существует вторичная архаизация.
Если говорить о том, что представляет собой процесс на территории бывшего СССР в целом, то я считаю, что все процессы на территории бывшего СССР представляют собой регресс с этнической спецификой. Регресс по-армянски, по-грузински, по-русски, по-татарски, по-удмуртски — как угодно. То есть, в сущности, это вторичная архаизация. В одной из среднеазиатских стран с очень просвещенным демократически избранным вождем его ближайшая европейски образованная элита утверждала, что ее главная задача — это вторичная юртизация своего населения, без этого нация построена не будет. Но это не нация! Нация — это субъект модернизации. Когда начинается вторичная юртизация, то есть архаизация, речь идет не о нации — речь идет об этнократии, об этническом субнациональном очаге, о племени. Нация и племя — разные вещи. Речь идет об отношениях глубочайшим образом до- и антибуржуазных.
Тогда все, что здесь происходит, это соединение контрмодерна с постмодерном. Можно ли привести дышащие современным шиком формы постмодерна? Можно. Главная форма — это Европа.
Что, по существу, означает собой объединение Европы и над чем трагическим как бы мучается и во что развивается мысль западных интеллектуалов от Аллена Бенуа до его антагонистов по левому флангу, Деррида и кого угодно еще? Над чем она мучилась и мучается в связи с проблемой объединенной Европы? — Нельзя создать сильную Европу, не разрушив сильные национальные государства. Нельзя одновременно иметь сильные Францию и Германия и сильную Европу. Значит, Европа, если и будет объединяться, то как Европа регионов. И эта формула существует. Поезжайте на Францию посмотрите на все это, от Бретани до Окситании: “Американцы, помните: Окситания — это не Франция”. Уже начался процесс вторичной регионализации. Он будет происходить в Германии: Бавария и так далее; в Италии: Падуания и что-то еще. Нельзя объединить Европу, не разрушив национальные государства. Нельзя, разрушив национальные государства, оставить модерн. Значит объединенная Европа будет флагманом постмодерна.
А дальше начинается самое интересное, связанное со всеми этими открытыми обществами и всем прочим. ООН публикует данные, по которым для нормального развития Европы в ближайшие десять лет необходимо ввести 500—700 миллионов мигрантов. Гайдар публикует данные по России: сколько нам нужно, какая здесь экономическая депрессия. Но это же не клоны, это же не существа ниоткуда. Эти мигранты откуда-то — это Юг.
Что есть сочетание всех принципов открытого общества с этой тенденцией к миграции в рамках глобализации? Это значит, что надо быстрее привозить с юга рабочего, быстрее давать ему гражданство, быстрее обеспечивать интеграцию. Это значит, что Европа в этой ситуации очень скоро может сынтегрироваться с исламским и прочим населением и тотально исламизироваться. В сущности, акторами процесса здесь становятся уже непонятно кто, потому что происходит глубокое объединение ислама — для меня, это яркое выражение контрмодерна — с постмодерном. И вот здесь объединение европейских интеллектуалов с исламом представляет для меня очень интересный образец.
Так в чем же проект? В чем мы участвуем? Что происходит на территории России и будет происходить там? — Так и происходит эта архаизация. Все спрашивают, что происходит на Украине: торжествует свобода, отделяются от России... Причем тут Россия? Единственный, кто пытался выстроить украинскую нацию — лучше или хуже, имею к нему колоссальные претензии по очень многим позициям, — это Кучма. Он-то и пытался каким-то образом это построить. То, что происходит теперь, обнажило несколько трайбов: донецкий, бандеровско-львовский, киевский. Теперь что-то будет еще и в Крыму, где радикальный исламизм, наверное, мечтает построить открытое украинское общество. На Украине, куда они вошли, будет происходить трайбализация, поверьте мне, я знаю, что говорю. В Таджикистане происходит классическая трайбализация, в Армении будет происходить трайбализация: моноэтническая нация будет возникать как Карабахский или любой другой клан.
Если процесс демодернизации охватывает страну, то нация не может существовать, она распадается на трайбы. Если идет процесс демодернизации, государство начинает трещать, потому что оно национальное. И тогда возникает самый главный вопрос: чем на это ответить?
Кризис в России
Что сегодня такое российский кризис? Российский кризис, по всем чертам, — это кризис агрессивной демодернизации. По каналам вертикальной мобильности, по уровню образования — по всему; это демодернизация. То есть вторичная архаизация общества. То, что элита может существовать в постмодерне, а общество в контрмодерне — это вполне нормально: Африка так существует. Но тогда надо понимать, что действительно существует в Африке. Все пришли в ужас (кроме нас, к сожалению) от того, что происходило в Юго-Восточной Азии. Там 300 тысяч человек погибло от природной катастрофы. Между прочим, перед этим в Африке, спокойно и безо всякого обсуждения обществом, за пять лет было вырезано 3—4 миллиона. На пустом месте, просто так. Это тоже новые черты постмодернистской ситуации.
Если говорить о логике развития российского кризиса, то это гигантская раскручивающаяся спираль этой демодернизирующей архаизации, являющейся частью общемировой спирали, поддерживаемая процессами извне и имеющая собственную внутреннюю логику развития. Политическая власть в России имеет одну ответственность: остановить демодернизацию и повернуть процесс в сторону модернизации.
Она не может это сделать. Она катится вниз, потому что нет ни идеологии, ни стратегии, ни формулы мобилизации, ни команд, ни каких-либо активных методов, при помощи которых можно все это организовать. Воронка демодернизации и архаизации углубляется, и в этом суть кризиса. Не в том, любят Путина или не любят. Не в том, что завтра сделает Касьянов или Дима Рогозин. Это все рябь, это все абсолютная мелочь по отношению к главной компоненте процесса, к судьбе модерна и национального государства.
Те, кто считает, что на осколках этого модерна будут существовать очаги европейского или какой-то другой жизни, не правы. Поверьте мне, на осколках модерна существует Африка. Кавказские народы, освободившиеся от России, будут жить, как зулусские племена, и никого с этого момента интересовать не будут ни в каком виде, кроме как в зулусском. Но если кто-то думает, что русский народ на Центральной Российской равнине не будет приравнен к зулусам... Это будет русский трайб. Получится архаизация, резервация.
К сожалению, в российской политике я замечаю все больше черт этой архаизации и постмодерна, соединенных вместе. Они подстегивают кризис, это удобно, и мы катимся вниз по вот этому стратегическому мегатренду, где рука об руку едут постмодерн и архаика, двигаясь в сторону демодерна, демодернизации.
Чем это кончится: судорогой контрмодерна, уже чужого, не русского? Потому что русского нет. Или просто тем, что это будет происходить, как говорил когда-то мой старшина, “копать отсюда и до обеда”, то есть до беспредела? Я не знаю, чем закончится эта петля кризиса. Я верю, что в обществе найдется этот модернистский стержень, что пружина этой воли к модернизации все-таки стянется и обратный процесс возникнет. Другой вопрос в том, как он может реализовывать себя в условиях регресса, каковы здесь формы борьбы и возможности самоорганизации и всего остального.
Но для меня этот вопрос на сегодняшний день этот вопрос, с точки зрения логики системного кризиса в России, стоит именно так, и в этом виде я постарался вам его представить. Я думаю, что уже исчерпал свой лимит; спасибо вам большое, я готов ответить на вопросы.
Что такое Россия? Все эти споры: Россия — Запад, Россия — Восток, Россия — Евразия. Вся эта фигня, она во что реально выливается? Что же такое Россия, по существу?
Я подчеркиваю: Россия — альтернативный запад. Вся война Запада с Россией связана только с тем, что Россия и Запад неимоверно близко связаны друг с другом. Так воюют только с близкими, так выясняют отношения только, так сказать, с женой в скандальных семьях. Россия, будучи христианской страной на фоне христианского мира — Запада — была другой. Это была альтернатива Западу в виде православия. Россия, будучи коммунистической страной, была альтернативой модерну. Коммунизм не есть модерн в чистом виде. Сталинская модернизация не есть модернизация, строго говоря.
Речь не о том, что она была кровавой — модернизация везде в мире была чудовищно, чудовищно кровавой, а о том, что все происходило другим способом. Есть такая суррогатная формула: это была модернизация без разрушения традиционного общества. Такового не бывает, нельзя модернизировать без разрушения традиционного общества. Значит это была альтернативная модерну форма развития.
На сегодняшний день есть классический ресурс модерна и есть то, что может подняться вслед за модерном. Назовите это сверхмодерном, назовите это супериндустриализацией или как-то еще. Но вопрос действительно в том, кто в мире остановил на рубеже 70-х годов космические программы. Это реальный вопрос, вопрос договоренностей Брежнева и Никсона. Но что там произошло и почему это произошло?
Где эти перспективы нового модерна на новом рубеже? Что произошло с наукой и научно-техническим прогрессом? У модерна есть гигантская повестка дня, не выработанная. Ее можно назвать сверхмодерном или чем-то еще. В сущности, этим всем и должны бы были заниматься нормальные либералы или демократы в том смысле в каком они понимались в мире. Они должны были инновировать перед гигантским антропологическим цивилизационным барьером, который встал перед человечеством на рубеже XXI века. Но я подчеркиваю, что вместо этого мы получили постмодерн. В этом смысле, обновление модерна, сверхмодерн, альтернативный модерн — все это существует и все это будет вырабатываться в повестке дня западной цивилизации. Если западная цивилизация — а мы часть ее — не выработает этой новой повестки дня в XXI веке, точнее, в первом его двадцатилетии, она умрет. И замечательные авианосцы армии США помогут здесь не больше, чем ракеты СС-18 Советскому союзу, поверьте мне.
Я вам говорю, что на самом деле, на актуальной политической сцене действуют модерн, контрмодерн и постмодерн. Могу дальше распределить. А вот когда вам говорят, что их можно соединить... Их нельзя соединить, они не соединяются. Есть идея о том, что мы будем жить многоукладно: часть в постмодерне, часть в модерне... — не бывает так. Первое, чего не бывает, так это сожительства постмодерна и модерна. Это хуже, чем кошка с собакой. Это вот моя установка.
Что касается всего остального, то с ним можно разбираться по ходу... Наверное, есть эти проекты. Они зреют, в основном, с моей точки зрения, носят гностический характер. Но это отдельный вопрос. Это секты, а я говорю об акторах.
Нация, русская нация — это очень нехарактерная форма. Ее можно пытаться создать. И надо было начать создавать в 1991 году. И многие об этом писали. Прошло десять лет, и нация не создана. Нету нации как субъекта модерна. А русские коды ориентированы не на национальный, а на глобальный проект. Может быть, можно сейчас убедить русских в том, что именно их миссия — спасти модерн в мире. Может быть, тогда этот проект станет глобальным. Но тогда это будет, как кто-то говорил, консервативный проект.
А может быть, русских надо вооружать новым глобальным проектом. Я только знаю, что пока не запахнет глобальным проектом, не русские будут кого-то зачищать, а русских будут зачищать всюду. Я был на разных территориях Северного Кавказа, приводили разные лампасы, бороды. Все орали, как они будут зачищать. Зачищать будут их, без лампасов и бород; или с другими бородами.
Ислам дышит этой энергией глобального проекта, контрпроекта. И идея о переводе русских в ислам становится, между прочим, все более и более популярной. Вопрос о том, хватит ли русского драйва на новую глобальность, и есть вопрос жизни и смерти русских. Пусть сначала будет этот драйв.
Русскими я, естественно, называю всех, особенно в поле глобального проекта. И если будет этот глобальный драйв, то на его фоне, возможно, найдется группа, которая довезет бабки. И тогда начнем модернизацию. Альтернативную или какую хотите.
