НАШ ВОЖДЬ МАШРЫК ХАДЖИМиновали годы, десятилетия, века. От сыновей Баба Ходжи пошли ветви – сыновья, дочери, внуки, правнуки… Одна ветвь одарила туркменскую культуру талантливым поэтом, философом своего времени Хатам-шахиром, кому благодарные потомки, живущие в Туркменистане, тоже возвели гробницу на земле Мангышлака, где покоится прах нашего предка.
Хатам-шахир, называвший себя в своих стихах Сеиди, Ниязом, известен, как и Хатам Ишан, а в молодости – воин, родился в селении Боз-Караган, близ форта Александровска в 1740 году. Ещё в родном ауле будущий поэт познал тюркскую грамоту, арабский язык и письменность, закончил блестяще мекдеб, затем медресе в Хиве, много ездил по свету, его пути-дороги пролегли на Кавказ, в Астрахань, на Южное побережье Каспия… Видно, в странствиях родились строки: «Мне днём и ночью нет покоя, я в даль дорог гляжу с тоскою…» Последние годы жизни Хатам Ишан был меджеуром - смотрителем на кладбище известного религиозного деятеля Бекдурды Ишана, похороненного вблизи казахского города Ералиев.
Творческое наследие Хатам-шахира, к сожалению, мало изучено, и оно ждёт своего исследователя. Его стихи – оригинальные по форме и самобытные по содержанию – мало- известны потомкам. Лишь в 1965 году они впервые увидели свет на родном языке, вышедших в Ашхабаде небольшой книжкой избранных стихов. К ним и предпослана большая статья учёного-филолога Азана Таимова, кстати, прямого потомка Хатам-шахира, его первого исследователя.
Понятно, что не все потомки посланника пророка, подобно грамотею Хатаму Ишану, могли стать проводниками идей ислама. Почти все они были безграмотны да к тому туркмены – народ, хотя и верит в Аллаха, но не ахти богобоязненный. И те, кого Баба Ходжа хотел, пожалуй, видеть продолжателями своего святого дела, не пошли по его стопам, стали рыбаками, скотоводами-кочевниками, охотниками… Только редкие эрудиты шли стезёй святого старца, познавая Коран, мудрые хадисы – наставления пророков Мухаммеда и Али и трепетно помнили о своей высокородности, свято блюдя чистоту родословной: сами женясь на девушках из любого рода и племени, ни за что не выдавали «безродным» своих дочерей и сестёр.
Вероятно, не всем было свойственно кичиться своим происхождением. Знали в нашем роду почитаемых наравне с ханами старейшин, не гнушавшихся тяжёлого рыбацкого труда или беспокойного чабанского ремесла, что в знойное лето и зимнюю стужу пасли в Каракумах общественный скот. Таким был аксакал нашего племени Ходжаназар, сын Юсупа, который, несмотря на преклонный возраст, не покоился на мягких подушках, а выпасал отару своих сородичей, уходивших в страдную пору в море.
Этого момента дожидались родовые вожди кочевых соседних племён. Они, зарившиеся на благодатные пастбища аборигенов, уже не единожды нападали на мирных селян, чинили над ними всяческие насилия. И в этот раз, когда в осеннюю путину иные скотоводы на время становились рыбаками, выходили в море, разбойничьи главари снарядили сорок вооружённых до зубов всадников, которые, рыская в пустыне, захватили со стадом верблюдов Ходжаназара-ага. Дороги к кочевому аулу галтаманы-лиходеи не знали и они, пригрозив аксакалу смертью, приказали проводить их кратчайшим путём.
И Ходжаназар-ага повёл насильников… вглубь Каракумов, в противоположную сторону – ведь аул-то был кочевым. Почти трое суток враги неотступно следовали за аксакалом, уводившим их в гиблые места, подальше от родного кочевья; он притворно ссылался на старческую немощь и беспамятство, будто забыл обратную дорогу, явно хитря, тянул время. Не свою гибель пытался отсрочить сей муж, нет, до своего последнего часа не терял надежды, что к тому сроку рыбаки всё же вернутся на берег и смогут дать отпор недоброхоту.
Разбойники, наконец, поняли, что старик водит их за нос:
- Мы убьём тебя, старый паршивец, если не перестанешь дурака валять! – главарь шайки остервенело вырвал из ножен кривую саблю. – Сейчас же веди нас в свой аул!
- Угощай стряпнёй, но не потчевай страной, говорят у нас в народе, – Ходжаназар-ага раздумчиво перебирал в руках янтарные чётки. – Думаю, вам понятно… Всяк живой умирать не хочет, но со смертью я смирился ещё три дня назад, когда попал в ваши руки. Сейчас у меня лишь одно желание: прочесть предсмертную молитву… Если вы мусульмане, то позволите мне исполнить этот правоверный обряд…
И аксакал, не дожидаясь позволения, расстелил на земле молитвенник и когда, едва опустившись на колени, склонился в намазе – молитве, главарь галтаманов одним ударом отсёк старейшине голову. Густая алая кровь залила молитвенник – верблюды в испуге шарахнулись в сторону и понеслись вскачь по барханам.
Разбойники двинулись за животными, которые и привели их к кочевью. Выбежавшие из юрт женщины и старики, увидев стадо без чабана, не ошиблись: с Ходжаназаром-ага случилось что-то непоправимое. Их страшные догадки подтвердили въехавшие на рысях незнакомые всадники в рыжих лисьих шапках. А один из них успел нарядиться в верблюжий халат старейшины, а другой нахлобучил на голову его меховую шапку.
Старшая дочь аксакала Мамиш на смерть отца сочинила стихотворение-проклятие, которое сохранилось в народной памяти.
Трагедия эта случилась в 1848 году. В ту пору Машрыку, сыну старейшины Ходжаназара Юсупова, шёл шестой год. Так будущий хан туркменских племён, обитавших на Мангышлаке, рано познал сиротство.
Цепкая детская память сохранила холодящие душу картины насилия непрошенных гостей, ограбивших аульчан, угнавших весь скот, но больше всего мальчику запомнились многолюдные похороны отца, на которые со всего Мангышлака, Хивы, Астрахани, Оренбуржья, Кизыл-Су, Туркменской степи съехались не только представители туркменских племён, но и казахи, узбеки, ногайцы, татары, калмыки… Всех потрясла трагическая смерть старейшины, высоко чтимого в народе.
В судьбе осиротевшей семьи тёплое участие принял волостной правитель Мамедсафа Мамедгулы оглы, туркмен из племени игдыр, долгие годы управлявший племенами населявшими Мангышлак. Из всех детей покойного старейшины он приметил шустрого и смекалистого Машрыка, а когда тот подрос, взял его к себе конным порученцем, а затем, окончательно убедившись в способностях юноши, назначил своим помощником, в которых он проходил восемнадцать лет. На смертном одре старый Мамедсафа призвал к себе всех старейшин родов и племён и выразил свою волю, что преемником на посту волостного правителя хотел бы видеть Машрыка Ходжаназарова.
- У него хоть и нет грамоты великой, – рассуждал Мамедсафа, – но он смекалист, старателен, прост и скромен, не кичлив и о людях печётся. Такие, как он, по душе народу…
После сороковин по ушедшему в мир иной бывшего волостного, прибрежные племена, населявшие Мангышлак, вознесли на белый ханский ковёр Машрыка Ходжаназарова, признанного и родоначальником племени ходжа.
Полуостров вскоре облетела весть: из Санкт-Петербурга пришло письмо самого русского царя, поздравлявшего Машрык-хана с доверием народа. Александр III, первый царь на веку молодого хана, назначал его волостным правителем и присвоил звание прапорщика милиции.
У царизма был свой расчёт. Он всячески вторгался в Туркменистан, его западная часть, в том числе Мангышлак, входивший в Закаспийскую область, была присоединена относительно мирно, спокойно. Миротворческий характер этого события объяснялся отнюдь не гуманностью монархизма – самодержавие по своей природе есть колонизатор, – а исторически сложившимися условиями, неодолимой тягой к России прикаспийских туркмен, казахов, веками поддерживавшими добрые отношения со своими соседями.
Если прибрежные туркмены привечали царского генерала Ломакина хлебом-солью, разостланными по всей красноводской пристани дорогими коврами, то спустя шесть-семь лет, в 1880 году туркмены Ахала встретили войска генерала Скобелева, крестника русского монарха, вчерашнего героя Шипки, пулями и саблями. Но мужественные защитники крепости, несмотря на упорное сопротивление, не устояли перед превосходящей силой русского оружия. В 1885 году, в царствование Александра III было в основном завершено присоединение к России Средней Азии, в частности, всей Туркмении.
Ныне иные дилетанты от истории бахвалятся, дескать, ни в осаду Геок-Тепе, ни в годы русского завоевания среди туркмен не было предателей, пошедших на услужение пришельцам. Действительно, таких, к чести туркмен, среди простого люда не оказалось. Зато родовые вожди, старейшины и священнослужители, ратовавшие за войну с завоевателями и пославшие туркмен на верную гибель, сами же проявили малодушие, присягнув на верность белому падишаху, одарившему их офицерскими эполетами, золотыми и серебряными медалями.
В 1894 году Александра III-го на российском престоле сменил его сын Николай II. Король умер, да здравствует король?! Станет ли лучше при новом самодержце? Заживёт ли народ хорошо? Перестанут ли вероломные соседи притеснять рыбацкие семьи, грабить мирные аулы, захватывать самые лучшие пастбища и пресноводные колодцы, вытесняя с обжитых мест туркменские племена?
Не о себе пёкся волостной правитель, а о народе. Кстати, он не был обойдён ни царской милостью, ни вниманием местных заправил – крупного рыбопромышленника Захария Дубского и уездного правителя, часто наезжавшего поохотиться на дичь в места, богатые непуганой живностью. Ещё покойный царь присвоил Машрык-ага внеочередное звание штабс-капитана и расщедрился на высокое жалование.
Разбойное племя больше не покушалось ни на него, ни на его близких родичей, как говорится, за версту обходило ханские пастбища. Но зато галтаманы не церемонились с его подопечными селянами, отбирали у них улов, портили рыболовные сбруи, глумились над скотоводами и рыбаками, похищали аульных девушек. К тому же рыбаки, живя у моря, не могли пользоваться его дарами – не хватало орудий лова. Бедствовали также и скотоводы, население нищало, люди умирали от болезней и недоедания, на полуострове свирепствовали эпидемии оспы, трахомы, парши и других инфекционных заболеваний.
Через уездного управителя Машрык-хан слал в Санкт-Петербург письма, телеграммы, но оттуда ни ответа – ни привета. То ли его послания не уходили за пределы уезда (поначалу оно находилось в Оренбурге, затем – в Астрахани), то ли они попадали под сукно бездушных царских чинуш… И хан решается на поездку в столицу, чтобы попасть на приём к царю. Едет он тайно, не ставя в известность уездное начальство, рискуя попасть в немилость.
В Зимнем дворце Машрыка-ага принял дежурный офицер, а через час-другой после обстоятельного инструктажа флигель-адъютанта, лощёного молодого офицера с золотыми аксельбантами, хан переступил порог императорского кабинета. Он и без наставлений этого щеголя знал как вести себя с высочайшими особами. Ведь уже однажды в этом самом кабинете Зимнего его принимал покойный монарх. Тогда с ним тоже был переводчик Чапар Гузбакаров, свой человек, односельчанин.
Машрык-ага хорошо помнил, как просил Александра III-го построить на побережье Каспия промысловые пункты с пристанями, рыбозавод, чтобы рыбаки могли на месте сдавать дары моря.
- Поставьте нам суда, лодки, снастей побольше, а мы вам – рыбу, икру, тюлений жир, – предлагал мангышлакский старейшина. – Дайте всё, что просим. Мы никуда не сбежим, ни в Иран, ни в Туретчину. Нам жить на этой земле, на ней нам умереть… Как бы ни был миролюбив русский народ, а его падишах без войны не обойдётся. Сам воевать не захочет, другие задираться будут… А на войне солдату рыба добрый приварок.
Правда, царь не все пожелания Машрык-хана исполнил. Но государь не замедлил послать на Каспий рыбопромышленника Захария Дубского, который создал промыслы, снабдил рыбаков необходимыми предметами рыбной ловли.
Захарий Дубский, наживший на рыботорговле миллионы, вошёл в доверие мангышлакских туркмен, запомнившийся им тем, что рыбопромышленник снабжал их мукой, сахаром, но никогда не брал расписок. Но зато Машрык-ага и его сородичи ежегодно поставляли России до шестидесяти пудов ценнейших пород красной рыбы, много чёрной икры.
И тогда Машрык-хан, прежде чем ступить на яркий паркет царского кабинета, разул новые азиатские галоши, оставшись в жёлтых мягких ичигах. На сей раз, туркменский старейшина предстал также перед молодым государем в экзотическом виде: невысокой барашковой шапке, в халате из верблюжьей шерсти, на плечах которого виднелись неумело пришитые (конечно, не по форме) офицерские погоны.
Ему навстречу из-за стола, заваленного бумагами, в скромном мундире с полковничьими эполетами поднялся Николай II. Невысокого роста с восхищённой улыбкой на бледном лице, видно, вызванной необычным нарядом гостя, сделал несколько шагов и, остановившись, поздоровался за руку с ханом. Тот, торопливо отвесив глубокий поклон, подал царю свёрнутое в трубочку прошение на гербовой бумаге.
- Видать слишком велики заботы, что привели досточтимого хана из такой дали? – заговорил царь, похлопывая трубочкой по ладони.
- Да, великий государь. Не буду утруждать высочайший слух Вашего Императорского Величества своей нескладной речью, – Машрык-хан, чувствуя, что волнуется, перевёл дыхание и, кивнув головой на прошение, которое царь положил на стол, поверх бумаг, продолжил: – Там изложены все наши беды и просьбы. Я уже однажды с подобными просьбами обращался к вашему покойному батюшке. Да будет светла память о нём!.. Помню, вы тогда, государь, тоже были на том приёме. Мне приятно вспомнить Ваше Императорское Величество подростком и ещё приятнее увидеть вас сегодня, возмужавшим, достойным престолонаследником дома Романовых…
Лицо молодого монарха просветлело, глаза его загорелись, он, подойдя к хану, второй раз пожал ему руку. На стене раздвинулась тяжёлая портьера, из-за неё появился знакомый флигель-адъютант, который подал гостю невысокое кресло, придвинув его поближе к государеву столу.
- Садитесь, дорогой хан, – любезно предложил царь, пройдя за стол, держась одной рукой за спинку высокого золоченого кресла, похожего на трон, продолжил: – Да мы с вами, получается, старые знакомые. Как на Востоке-то говорят о людях, что встречаются во второй раз?
- Первый раз встретились – знакомые, во второй – родственники.
- Вот-вот, – улыбнулся государь, усаживаясь в кресло, – рассказывайте, не смущайтесь. Я ведь очень мало знаю о Мангышлаке. Поведайте мне о вашем жарком крае и о ваших подопечных…
Он то ли искусно притворялся, то ли на самом деле был искренен изумившись, узнав, что владения туркменской волости простираются на весь Мангышлак, от плато Устюрт и форта Александровска, названного в память царственного деда Николая II, до владений Хивинского хана и Туркменского залива, по Восточному побережью Каспия.
Машрык-хан управлял не только туркменскими племенами игдыров, човдуров, сойунаджы-бозаджы, бурунджык, ходжа и абдалов, а также казахами-адайцами, проживавшими на всей территории полуострова, но и туркменами, поселившимися во многих аулах Астраханской губернии, а также в самом городе Астрахани. Однако императора, пожалуй, не удивило, что все они пожелали видеть своим управителем и ханом именно представителя малочисленного племени ходжа, насчитывавших всего триста кибиток. Так был высок авторитет достойного сына Ходжаназара Юсупова – Машрык-хана, которого стар и млад уважительно величал «Атаке» – «батя».
…Из ажурных ворот Зимнего дворца Машрык-хан выходил в мундире со сверкающими на плечах золотом эполетах майора российской милиции. Вскоре после его возвращения на родину к пристани форта причалил пароход «Кизыл Су», с которого сгрузили кипы с сетями, канатами, крючками, гарпунами и другими орудиями лова рыбы. Следом на рейде бросило якорь ещё одно судно, принадлежащее пароходному обществу «Кавказ и Меркурий». От него отчалили шлюпки с врачами, сёстрами милосердия, поварами на борту. В урочище Гуррык, что вблизи Каспия, они организовали врачебно-питательный пункт Красного Креста, своего рода профилакторий в нашем представлении, в лазарете и столовой которого лечили и кормили больных и истощённых от голода аборигенов.
Русский самодержец не оставлял без внимания и самого родового вождя, присвоив ему вскоре внеочередное звание подполковника и к концу жизни – полковника. Машрык-ага мог гордиться: в Российской империи сам белый падишах всю жизнь носил полковничьи эполеты и не имел права обладать званием выше этого. Российский монарх, присваивая туркменскому вождю одно звание за другим, как бы говорил: «Полковник Ходжаназаров, помни, ты – око государево в далёком Александровске, морском и сухопутном форпосте империи Романовых, охраняемом русскими войсками и судами императорского флота!..»
Вскоре Машрык-ага раскусил хитроумную механику политики русского царизма, проводившего колонизаторскую «дипломатию». Моим соплеменникам за выловленную рыбу русские рыбопромышленники, обосновавшие на Мангышлаке свои фактории, платили выше («потомкам великого пророка – почёт и уважение!»), нежели казахам и другим родам. Да и налоги, и другие подати с наших взимались меньше, чем с других. Так царизм, заигрывая с одними и принижая остальных, стремился взять под свою твёрдую руку племена и роды, населявшие необъятные просторы Мангышлака. Подобная политика порождала зависть, развивала вражду между племенами и народностями. Машрык-ага, пытаясь избежать ссоры с соседями, взывал к рыбопромышленникам «оплачивать труд по справедливости, количеству и качеству, а не по происхождению рыбаков», обращался в уезд, к властям Закаспийской области – бесполезно, слал в российскую столицу нарочных с письмами – тоже без толку.
Тогда родовой вождь задумал втайне от властей переселить своё племя, оставить Мангышлак – от греха подальше… Что это означало? Добровольное сложение должности волостного, отказ от полковничьих эполет, лишая себя благ и привилегий, которыми осыпало его царское правительство. И аксакал в поисках нового пристанища шлёт своих людей во все концы.
Посланцам туркменского хана Иран не пришёлся по душе: чужая страна, чужой язык да живущие там туркмены не в восторге от своей жизни. В российских владениях, к примеру, на Мангышлаке, хоть русско-туземная школа есть, где детишек и родному языку учат, а в Иране и того нет. Да и места там, где поселились туркмены, малярийные, с комарами, москитами… Из огня да в полымя?
Против переселения в Иран особенно настойчиво возражал племянник хана Курбаннефес Хидырбаев: «Там взяточник на взяточнике и взяточником погоняет, – докладывал он Машрык-хану. – Своими глазами видел. Вспомните, Атаке, как нас долгое время иранские купцы обманывали: за один вес сушёного урюка или кишмиша драли с нас таким же весом шерсть верблюжью. Это же грабёж!.. Не давали же они баш на баш за наше кислое молоко?!»
Из Хивы тоже вернулись несолоно хлебавши. Тамошний хан встретил ходоков притворными мёдоточивыми речами: «Приезжайте. Добро пожаловать! Есть тут у меня заветный островок на Арале «Барса Гельмес» – «Пойдёшь не вернёшься». Я вас там и поселю…» Но мангышлакцы разгадали его двусмысленные слова: «Упаси Аллах, ещё не подпали под его руку, а уже грозится…»
Разумнее было податься на Ставропольщину или под Астрахань, к туркменам-сородичам, прижившимся там два с половиной века назад. «Мы тут сами чувствуем себя гостями, – пожаловались они. – Воды в здешних краях хоть залейся, и земель – раздолье, да только не у простого люда…» Видать им тоже несладко. Всё одно – чужбина…Больше всего опасались обрусения, потери языка, веры…
И после мучительных раздумий Машрык-ага сделал свой выбор: если уж сниматься, то подаваться только в Страну туркмен. Посоветовался с Николаем Николаевичем ханом Йомудским, влиятельным родовым вождём крупного туркменского племени йомудов, с которым Машрык-ага водил давнюю дружбу. Николай вон, крещёный, всю жизнь в России прожил и жена у него не туркменка, а дети почти все обрусели, а его в Туркменистан потянуло… Тот тоже не советовал покидать Родину и пообещал другу замолвить слово перед властями.
Мудрый родоначальник мангышлакцев думал скорее не о переселении, а о воссоединении со своим народом, хотя полуостров Мангышлак испокон веков был родиной отцов, но туркмен там почти не оставалось и тех немногих оставшихся вытесняли силой. И какая это родная сторона без народа своего?.. И тут же охватывали сомнения: а с морем как расстанешься? Оно вскормило, вспоило всё его племя. Только ли? Весь род человеческий! Море – колыбель человека, всего живого на Планете, даже во ВСЕЛЕННОЙ.
И всё же решился Машрык-ага. Снова собрался в стольный Санкт-Петербург, чтобы государевым позволением на переезд заручиться. Вдруг нежданно-негаданно грянула Первая мировая война, ввергшая в своё пламя Российскую империю и её народы. Как быть – ехать в столицу или пока воздержаться?
Пришлось поехать: вышел высочайший указ отправлять туземцев, то есть туркмен, казахов на тыловые работы, рыть окопы, возводить где-то в России фортификационные сооружения. Туркмен на военную службу не призывали. Как им можно оружие доверить? В Теджене, Мары, Туркменской степи власти уже формировали рабочие отряды из аборигенов для отправки на окопные работы.
Царь и на этот раз был любезен, на удивление легко согласился с туркменским старейшиной: рыбаков и скотоводов Мангышлака на тыловые работы не мобилизовывать, пусть они больше заготавливают для Российской армии осетрины, белорыбицы, сельди, икры и баранины. Николай II, одобрив резонные доводы Машрыка-ага, издал такое распоряжение. Государь также свёл мангышлакского волостного с мервской ханшей Гульджамал, приехавшей в столицу с одним из своих пасынков по заботам Мургабского ханства. Российский монарх не возражал переселению племени, но с условием, после окончания войны, в победоносный исход которой не сомневался; распорядился он отпустить на эти цели деньги из казны, выделить два парохода, а с Гульджамал взял слово принять в Байрам-Али часть переселенцев, обустроить их там.
Машрык-ага и ханша Гульджамал разъехались по домам, каждый строя свои планы. А мировая война не затухала, разгораясь с новой силой.
О переезде пока нечего было и думать.
