В Красноводске, его чаще называли Шагадамом – Поступью царя, мангышлакцы впервые в жизни увидели паровоз – шайтан-арбу, который в отличие от парохода ходил не по воде, а по рельсам. Удивлялись, как не свалится, поначалу даже панически боялись садиться в поезд.
И прежде чем погрузиться в вагоны, гуртом разглядывали паровоз со всех сторон, а иные даже лёжа заглядывали ему под самый низ, словно хотели разглядеть там закованного в железо джина, вращавшего огромными колёсами.
От Красноводска до Джебел Ата было что-то около ста вёрст, а телячьи теплушки переселенцами, прицепленные к какому-либо составу, добирались до места назначения за сутки с лишним.
Паровоз часто останавливался: то выкипала вода, то кончался уголь и тогда машинист кричал: «Мужики, несите воду!» Или: «Мужики, давайте дрова!» И пассажиры, запасшиеся в Красноводске опреснённой водой, несли её в бурдюках к локомотиву или, рассыпавшись вдоль полотна железной дороги, ломали и собирали саксаул до тех пор, пока машинист не подавал команду: «Хватит, мужики! Поехали!» И люди, не мешкая, бросались к своим вагонам, чтобы продолжить путь.
Эшелон приближался к Джебелу Ата…
Машрык-ага занемог и уже вторую неделю не поднимался с постели: сказалась тяжёлая, утомительная дорога, да и годы уже гнули к земле. Тут ещё история с сыном прибавила горя. «Уж больно нетерпим становлюсь с годами. Отругаю кого сгоряча, – делился он с Недирбаем, – целую неделю не человек, казнюсь, себя проклинаю…»
А с Абдуллы, словно с гуся вода, даже бравировал безнаказанностью. От Красноводска он демонстративно вёз в своём вагоне соблазнённую им молодую женщину.
Находясь в счастливом неведении, Машрык-ага надеялся, что сын всё-таки изменит своё поведение под влиянием Недирбая, с которым считался и сам старейшина. Хотя Абдулла и немедля явился по вызову Айтакова, но разговора у них не получилось. Заносчивый ханский сыночек, уже видевший себя вождём племени, как говорится, полез в бутылку, усмотрев в словах помощника отца покушение на его права наследника, будущего хана, хотя никто ещё не мог сказать, изберёт ли его племя своим главой. При живом отце, хотя и больном, старом, эта мысль была кощунственной.
Ханский сын не сдерживал своих эмоций, осыпал Айтакова оскорбительными упрёками, дескать, выбился-то ты в люди, благодаря опёке Машрык-хана. И когда Абдулла, физически крепче Недирбая, набросился на него с кулаками, тот для острастки выхватил револьвер… Неизвестно чем бы завершилась эта потасовка, не окажись рядом Джумагали Утегенова и секретаря хана Авлака Гулгараева, которые обезоружили Айтакова, а Абдуллу вытолкали взашей.
Вот и Джебел Ата… Станция и небольшой йомудский аул, раскинувшиеся по обе стороны железной дороги, не испытывали как Шагадам хронической жажды. Здесь возвышалась водонапорная башня, куда с гор, выстроившихся неподалёку, поступала пресная вода, тут вдоволь заправлялись водой паровозы, отсюда в приморский город, где ведро опреснённой воды отпускалось за копейку, ежедневно уходил водяной поезд из двадцати-тридцати цистерн и больших деревянных кадушек.
Почти триста ходжинцев, как теперь стали называть вчерашних мангышлакцев, поселившихся здесь с конца весны 1919 года, расширили границы аула, больше разраставшегося не в сторону солёного озера Моллакара, куда была проложена железнодорожная колея, а по направлению горы Джебел, к которой подступали гряды кочующих барханов.
Настороженно, а кое-кто даже враждебно, встретили «пришельцев» местные чарвадары-скотоводы. Их можно было понять: теперь придётся делиться пастбищами и колодцами в предгорьях Балхан и в Каракумах. А куда деваться моему племени?..
«Ну, какие вы туркмены?!» – задирали приезжих коренные джебелцы. – И одежда у вас пёстрая, не как у нас, и чёрный чай вы, как казахи, с молоком пьёте…» Те тоже не оставались в долгу, насмехаясь над йомудами, ходившими в бесформенных чарыках – обуви из верблюжьей сыромятины: «Следы они оставляют, да не поймёшь, куда шагает в них хозяин. Так и вы – непонятливые…» Сами же мангышлакцы всегда обували сапоги или азиатские калоши, сработанные в России.
Колкие замечания вызывала недогадливость простодушных кочевников, которые, перевозя на верблюде один чувал зерна, создавали противовес вторым мешком, набитым песком. «Эх вы, недотёпы, – смеялись вчерашние рыбаки, – чувал же можно пополам разделить и бедного верблюда не мучить. Не допираете потому, что вы дальше своего Джебел Ата мира не видели… Туркмены Астрахани, Ставрополья, Хивы ходят в таких же пёстрых одеждах и тоже чай с молоком пьют. А если кто из нас обличьем с казахом схож, значит, в нём крови огузской больше. Не то, что вы, длиннолицые, так это у вас физиономии от перса, на которого мать ваша загляделась…»
Кто знает, во что вылились бы эти взаимные перебранки, порою переходившие в оскорбления, не прояви мудрость родовой вождь Тайча-хан Давли и священнослужитель Гара-ахун, признанные йомудские лидеры. Они не чинились, первыми навестили больного старейшину, о котором высоко отзывался хан Николай Йомудский, сочувствовавший мытарствам племени ходжа.
Ради таких высоких гостей Машрык-хан, превозмогая себя, поднялся с постели и принял их в двенадцатикрылой юрте под белой кошмой, накрыл обильный дестерхан: плов из хивинского риса, искусно приготовленные бараньи головы – знак радушного гостеприимства, верблюжий чал, а в заключение гыйма – горячая домашняя колбаса с «фирменным» куртиком или бешбармаком – блюда, именно такого, которого йомуды, пожалуй, отродясь не едали.
Гости в ответ на хлебосольство не церемонились, плотно и с аппетитом поели, а когда подали чёрный чай с молоком, Гара-ахун, считавший себя ходжой, но почему-то сомневавшийся в генеалогии мангышлакских ходжа, запустил пробный шар:
- Животные узнают друг друга, принюхиваясь, люди – рассудком, расспросами.
Машрык-ага усёк ход мыслей гостя:
- Не знаешь дальнего, не отличишь ближнего, не зная чужих, не оценишь своих, – с этими словами он достал из коврового хорджуна седжре, записанный на тонко выделанной телячьей коже и протянул священнослужителю. – Здесь имена ста тридцати пяти наших праотцов – овлядов, да будет их память благословенна, вплоть до жены Велиалла, его верной подруги Патмы, дочери великого Мухаммеда.
Умный Гара-ахун, поняв истинный смысл многозначительных слов хана, видимо, чувствовал себя не особенно ловко, но он хотел откровенности и он её получил без всяких премудростей. Священнослужитель, подслеповато вглядываясь в витиеватые строки родословной, запечатлённой арабской вязью, почтительно склонил голову – глаза его светились дружелюбием: «Когда тебя понимают, на душе отрадно, – думал он. – У мудрого – светлый ум и слово ясное». И чем внимательнее он вслушивался в искреннюю речь собеседника, тем больше всего поражала феноменальная память Машрык-хана, запомнившего имена и звания всех своих предков, вплоть до курейшитов. Да это и неудивительно: старейшина прослыл и хафизом – знатоком всех сур Корана, к тому же он – хаджи, дважды свершивший паломничество в священную Мекку. Кто в те времена мог отважиться на подобное?
Домой в аул Молла-Кара, где жила йомудская знать, гости возвращались поздно. Тайча-хан, человек непосредственный, находясь под впечатлением встречи с Машрык-ханом, простодушно сказал:
- О Аллах, поражаешься, сколько знаний умещается в седой голове Машрыка хаджи. Да простит меня Всевышний, неведомо, кого он первым призовёт под свои чертоги, может меня, но этот мудрый овляд очень плох. Он мужественно с нами сидел… Уйдёт он первым, ахун-ага, оставьте мне место рядом с его могилой. За честь сочту, если похоронят меня даже у его ног. Если же я раньше покину сей лживый мир, то пусть Машрык хаджи знает о моём желании.
Когда старейшине передали пожелание Тайча-хана, тот лишь улыбнулся: «Только мудрый и мужественный человек так спокойно может думать о смерти, ибо на свете нет бессмертного».
Через четыре месяца после кончины Машрык-хана умер и Тайча-хан. Родичи исполнили его посмертную волю, похоронив рядом с могилой потомка великого пророка.
А сам Гара-ахун скрепил дружбу с Машрык-ханом названным братством, отметив побратимство торжественным ритуалом и клятвой на Коране. Оба хаджи, оба ходжа, оба хафизы, им пристало быть братьями.
… По утрам Машрык-хана выводили за аул. В этой прогулке его неизменно сопровождали Хурма или Тяч и непременно десятилетний Керим. Хана усаживали на высокий бархан. Он, опершись спиной на взбитые подушки, брошенные на кошму, молча, словно священнодействуя, наблюдал всё окрест. Он любил приходить сюда в предрассветный час и наблюдать, как всходит солнце. И в этом молчаливом, уединённом созерцании было нечто от языческой обрядности, что он, долго лицезрея дневное светило, забывал о том, где находился.
Гора, из-за которой медленно и верно выкатывался на небосвод медный таз солнца, напоминали ему дни былой молодости, паломничество в Мекку, местечко Арафат и гору Джебел-Нур, где на пророка, укрывавшегося от иноверцев-язычников, снизошло видение. Тут он откровенничал с Аллахом…
- Правда, наша гора Джебел похожа на мекканский Джебел-Нур? – спросил аксакал у сидевшей за его спиной Хурмы, тихо игравшей с Керимом в три альчика.
- Она и гору Джебел-Рахмат напоминает, – Хурма согласно кивнула головой. – Помнишь?..
- Мы на ней ещё с тобой, в апреле ели дыню, – тень задумчивости скользнула по бледному лицу старейшины, и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Интересно, какой чудак к слову «Джебел» пристегнул ещё и Ата, будто тут похоронен святой человек Ата, по имени Джебел. Чушь какая-то…
- Это всё от невежественности, непросвещённости. Иные наши святоши и не знают, что слово «Джебел» означает «гору». Не ведают они и о первопроходцах-арабах, принесших сюда святое вероучение ислама, которые, я уверена, и нарекли урочище и всю местность Джебелом, имея в виду эту гору.
- Так оно и есть, – согласился Машрык хаджи с женой, подтвердившей его давнюю догадку. – Лучше сведущий недруг, нежели друг – невежда. Пусть и аул будет именоваться просто – Джебел. Без всякого Ата. Не было тут никакого святого Ата. Даже Гара-ахун, знаток здешних мест, не мог это подтвердить.
С тех пор и станцию, и аул, и гору, и пресноводный родник стали называть коротко – Джебел.
Что из себя представлял Джебел в те годы? Об этом, пожалуй, красноречивее всего расскажут записи этнографа С. Морозовой, побывавшей в Джебеле в 20-х годах прошлого века, и поделившейся своими впечатлениями. Привожу лишь выдержки из ее путевых заметок. Лучше, как говорится, один раз увидеть, чем сто раз услышать.
«Население Джебельского аула состоит, преимущественно, из туркмен-иомудов рода Джафарбай (племени Шереб). Со слов джебельца-иомуда Дурды-Клыч Давадова, на территории аула живет не менее пятнадцати подразделений рода Джафарбай. Наименования родовых подразделений: кельте, кор, чукан, тумач, кажрма, панж, тюррюк, бала, бала-бахелке, кара-гуи, кулак, иль-гая, дуяжи и кизыл.
Внешняя жизнь иомудов тяжела и примитивна. Жилище кочевников – юрта «ой» еще нигде не вытеснена зимним глинобитным помещением и зиму иомуды живут в юрте. Иомуды-рабочие, живущие по линии жел.дороги, уже начинают частично строиться: в их поселках можно встретить около юрт крытые сараи для скота или глинобитное помещение – кладовую. Иомуды-кочевники – скотоводы, живущие в песках, на десятки и сотни верст от Джебела, никаких хозяйственных служб не имеют: ни дворов, обнесенных заборами и плетнями, ни навесов, ни сараев для скота около юрт нет. Система зимнего кочевания лишает хозяев возможности строиться: летом, в жаркую пору, когда они находятся на постоянных стоянках вокруг колодцев, надобности в службах нет – вся жизнь проходит под открытым небом; даже ткут женщины во дворе, охраняя себя от палящих лучей солнца невысоким навесом из натянутой на бревна кошмы.
А во время зимних перекочевок уже не до построек, убранство юрты и хозяйственный инвентарь абсолютно не подвергались влиянию города… Вся жизнь иомуда проходит на земле – на земле он спит, ест, работает.
Современная одежда иомудки очень скромная: узкие длинные шаровары «балак», широкая длинная рубаха, доходящая до подъема ног – «кухинек» и халат, набрасываемый на голову, плотный край которого позволяет скрыть лицо в момент нужды. У девушек верхнее платье – «чабыт» отличается от чабыта замужних женщин покроем…
Головной убор иомудок совсем не похож на высокий тяжелый «бурок» (правильно – борик – Р.Э.) текинок и других туркменских племен. Иомудки покрывают голову легким шелковым шарфом «чаршоу» (у женщин победнее чаршоу из дешевой бумажной материи)…
Иомуды не дают девочек учиться, считая, что образование женщине не нужно: во всех школах Джебельского аула нет ни одной девочки. Женское движение встречается скрытой враждой со стороны мужчин и робкой отчужденностью со стороны женщин…
Население туркмен Джебельского аула состоит не только из иомудов. В административном аульном центре – Джебеле живет несколько десятков семейств племени «ходжа». Всё мужское население поселка ходжинцев – служащие и рабочие.
Образом жизни и бытовой обстановкой ходжинцы значительно отличаются от иомудов. Они перекочевали в Джебел с Мангышлака в 1918 году и держатся довольно обособленно: брать жен из иомудок и отдавать своих женщин замуж за иомудов избегают.
Почти каждая семья ходжинцев имеет зимнее глинобитное помещение европейского типа, в большинстве случаев состоящее из одной комнаты с передней, и в юрте ходжинцы живут только летом. Домашняя утварь их – обычного городского образца, в некоторых домах есть европейская мебель.
На одежде городское влияние резко чувствуется: женское платье шьется короче туркменской рубахи, украшается оборочками, воротничком, манжетами; ручных вышивок на платье вовсе не встречается. Материалы на платье фабричные.
Встречаются старинные вещи, сшитые из тяжелой парчи, украшенные шелком.
Общее в одежде женщин-иомудок и ходжинок – головной убор: и те и другие повязывают голову совершенно одинаково. Конечно, костюм ходжинок отличался от иомудского уже в давнее время, и бросающееся в глаза различие объясняется не только влиянием близости городского европейского населения. Покрой довольно широких женских шаровар, по рассказам ходжинок, и в старое время, далеко раньше переселения их с Мангышлака, был не похож на обычный туркменский покрой, туго обхватывающий ногу. Они всегда носили теплое верхнее платье, называемое ими «бешмент», в то время, как иомуды не знают даже этого термина. Также не удалось встретить у иомудов близ Джебела женских украшений из серебра, называемых ходжинцами «чаирас» (полоса с нашитыми серебряными безделушками) и «юуз-нерсе» - тяжелый нагрудный убор, одеваемый через голову, из двух длинных, достигающих до живота, серебряных полос с подвесками из бубенчиков, колечек, цепочек.
Несмотря на то, что в настоящее время джебельские ходжинцы являются населением городского типа (скотоводов среди них не осталось) бытовой уклад их мало изменился, и все происшедшие перемены затронули только поверхностный его слой.
На работе вне дома женщина не участвует: на станции железной дороги, на курорте Молла-Кара и других учреждениях нет ни одной женщины работницы.
Во всем поселке только одна женщина (жена партийца, ответственного работника) грамотная и работает вне дома – заведует женуголком. И в женуголок женщины ходят редко и с нежеланием. Несколько состоявшихся заседаний были полностью поглощены одним вопросом – организацией женской ковровой артели, которую женщины ожидают с нетерпением.
Культурно-просветительная и правовая сторона женского движения и в среде ходжинок не встречает пока отклика. Так как близость базара несколько освобождает женщин от домашней работы (ходжинки даже хлеба не пекут дома, а покупают на базаре), свободное время женщины заполняют рукоделием: паласы и ковры ткут в каждом доме.
Население ходжинцев не отличается материальной обеспеченностью, и большая часть женских рукоделий поступает на рынок, пополняя своей стоимостью недостатки бюджета.
В общих чертах, жизнь женщины-ходжинки очень напоминает жизнь европейки-мусульманки (татарки) в дореволюционное время: нет затворничества, во внешние стороны быта постепенно проникает, заменяя новым старое, европейское влияние, но и нет пока участия женщины в общественной жизни. Женщины уже не боятся пойти к доктору, они ходят одни без мужчин за покупками на маленький поселковый базарчик, но этим, пожалуй, и ограничивается их относительная свобода и «культурность». Встречаясь с мужчиной, молодая ходжинка обязательно прикроет рот концом спущенного с головы платка или скроет лицо за краем наброшенного на голову халата. Дома с родственниками молодые женщины разговаривают тихо, стесняясь обращаться с вопросами к старшим родным, особенно к родителям мужа. И ходжинцы девочек учиться не отдают: в двух школах при станционном городке нет ни одной ученицы-ходжинки.
Но объективные обстоятельства: близкое соседство с европейским населением ст. Джебел, широкое вовлечение мужской пока молодежи в образование, наконец, хозяйственная потребность привлечения женского труда в активное участие в производственном процессе через развивающиеся женские промыслы – способствуют дальнейшему развитию и углублению происшедшей уже ломки внешнего покроя быта. Можно с уверенностью сказать, что 3-4 года вдумчивой общественно-просветительной работы среди населения ходжинцев сделают Джебел не только административным, но и культурным центром отсталого и консервативного кочевого района».
( Журнал «Туркменоведение», № 1, 1929 г.)
