 |
| Полковник Н.Н. Йомудский с сыновьями: Батыром, Хыдыром, Сердаром. Кавказский фронт, 1916 г. |
В пору отрочества я мысленно упрекал отца, почему он в пятнадцать лет не командовал полком, скажем, как Аркадий Гайдар,
моложе которого был лишь на один год или не пытался освободить революционеров, томившихся в плавучей белогвардейской тюрьме. А то и сам там не очутился, чтобы героически бежать оттуда, преследуемый погоней беляков - одна мысль экзотичнее другой …
Жизнь, конечно, не столь романтична; непредсказуемая, суровая, она не укладывалась в рамки моих мальчишеских представлений о ней.
Вся семья Эсеновых, оставшиеся в живых Юнус-ага и его жена Джумагуль, их дети Сары, Хелим, Нэдим, а также мой отец Махтум и словно с неба свалившийся Идрис-ага, всю жизнь проживший бобылём, ютились в одной юрте на окраине Джебела.
Говорят, настоящая бедность не та, когда человек озабочен тем, что завтра будет есть, а когда у него уже сегодня на зуб нечего положить. В такой нужде оказались почти все переселенцы. Ни скота, ни моря рядом. Вот уж когда оценили и хватились по кормильцу, родимцу Каспию.
Депо и солепромысел в Джебеле не резиновые, туда на работу приняли десятка два-три человек, кое-кто, занятый скотоводством, подался в горы, в степь, а кто-то на Челекен, где и обосновались. Основная же масса аульчан оставалась безработной.
О своём народе хлопотал и вновь избранный председатель волисполкома Недирбай Айтаков, стучавшийся во многие двери. Видимо, новым властям, которым достался разрушенный гражданской войной край, было не до голодных мангышлакцев. Тем более, переселенческие организации, как говорилось в приказе Совнаркома Туркестана, являлись орудием проводимой царизмом политики колонизации края и экспроприации земель у коренного населения, были упразднены, а их дела и права переданы в земельные отделы областных совдепов.
Упразднить-то упразднили, а вместо ничего не создали. А в Красноводском совдепе, куда обращался Айтаков, не знали, что предпринять с ходжинцами, по своей доброй воле, оставившими на Мангышлаке богатые угодья, а теперь влачившими жалкое существование. К тому же на сей счёт у новоявленных советских чиновников указующих свыше бумажек или формуляров никаких не было. Вот и отмахивались от представителя заявителей как могли.
Помощь всё же пришла. Н. Айтаков обратился к председателю Совнаркома Туркестана Кайгысызу Сердаровичу Атабаеву и в Джебел из Ташкента приехал Кумышали Бориев, член Туркестанского ЦИК, член коллегии наркомата просвещения Туркестанской республики. До национального размежевания Закаспийская область, то есть весь нынешний Туркменистан, в том числе и территория полуострова Мангышлак, входили в состав Туркестанской АССР с центром в городе Ташкенте.
Бориев был наделён полномочиями председателя Совнаркома Туркестана переселить часть ходжинцев в восточные земледельческие районы Туркмении. На их переезд правительство края отпустило средства, выделило сельхозинвентарь и орудия, а на переезд – вагоны. И из Джебела по своей доброй воле согласились переселиться около шестидесяти хозяйств и среди них семья Эсеновых.
Состав из нескольких теплушек, прицепленных к проходящему поезду, остановился в Байрам-Али, известном как государево имение царя, но уже национализированное советскими властями. Вчерашние рыбаки были наслышаны, что здесь на благодатных землях, орошаемых водами Мургаба, возделывается хлопок, зерно, бахчевые…
Приехавших расселили на окраине города, по хуторам, на два хозяйства выделили по одной лошади, арбе, плугу, бороне, отвели пахотной земли, пай воды. Выдали семенного ячменя и пшеницы: паши, сей, расти урожай, словом, кормись, можешь, обогащайся.
Переселенцы, объединившиеся в товарищество, в первую же весну посеяли, как могли, клевер на корм живности, ячмень, пшеницу. С лошадью на севе управлялись ловко да вот борону и плуг, как и паровоз, видели впервой. Вчерашние морские волки, выходившие победителями в единоборстве со свирепыми каспийскими штормами, робели перед Матушкой-землёй; никогда не занимавшиеся дайханским трудом они не знали, как сеять, как полоть и поливать, а это искусство великое, которым с ходу не овладеешь.
Урожай у переселенцев – не урожай, а горе – уродился жалкий, земля семян поглотила больше, чем отдала. Местные дайхане, ревновавшие к пришельцам, посмеивались над ними: «Это вам не готовую рыбку из воды таскать!..»
Можно подумать, что рыбацкий труд легче дайханского. Весь секрет, наверное, был в том, к какому ремеслу приучен сызмальства. Да и разумно ли было намерение переучить рыбаков на хлеборобов? Им бы лодки выделить да бредни в руки, и послать на Мургаб рыбу ловить… Пользы куда было бы больше. Да в здешних местах на рыбу спроса никакого: марыйцы её вовсе не ели.
Одно хозяйство вели Идрис-ага и Юнус-ага, в помощниках у них ходил мой отец. И у них урожай, как следовало ожидать, тоже не уродился. За выкормку тутового шелкопряда взялись и тут ничего не получилось. Чтобы накормить прожорливых шелковичных червей, нужны плантации шелковицы, которые за год-два не вырастишь.
Обескураженные неудачей переселенцы, чтобы не околеть с голоду, распродали лошадей, арбы и подались кто куда – одни рабочими на масложирзавод, другие на железную дорогу, третьи на подёнщину к местным баям, зажиточным дайханам.
Настырный Юнус-ага не сдавался, ещё год бился на земле, но мало чего, добившись, мучительно раздумывал, как жить дальше. Тут случилась беда: умер Идрис-ага и тогда Юнус, сам часто хворавший, и вовсе руки опустил. Да ещё в семье один рот прибавился: отец мой женился на полусироте, моей будущей матери, которую против воли собирались выдать за нелюбимого человека. Ей тогда едва исполнилось пятнадцать лет.
Жили бедно – беднее некуда. С сумой по людям не пойдёшь: гордость рыбацкая не позволяла. Зимой Юнус-ага и мой отец шли на заработки на масложирзавод, прихватывали оттуда в карманы да за пазуху шелуху, жмых, скармливали двух коз, а летом и осенью всей семьёй подбирали на чужих полях опавшие пшеничные и ячменные колосья, скашивали вдоль арыков траву, рубили и собирали в стога верблюжью колючку, продавали её местным жителям.
Так отец и Юнус-ага скопили немного денег, заработали к тому же один верблюжий вьюк пшеницы, пару мешков хлопка, из которого Джумагуль, заменившая в семье мать, спряла пряжу, а из неё соткала ткань, покрасила и сшила для моей матери платье. Это была её первая в жизни обнова. Как она ей радовалась! О том она вспоминала всю жизнь.
И снова юрта Эсеновых покрылась «чёрным покрывалом»: поздней осенью 1924 года умер Юнус-ага. Отцу тогда шёл двадцать второй год, на его плечи легла забота о семье из пяти человек. Он с племянниками Сары и Хелимом /Нэдим был ещё мал, ему едва исполнилось пять лет/ ходил по окрестным аулам, собирал овечьи шкуры, сдавал их куда-то, помогал мастеру-кожевеннику выделывать кожи.
Солёным потом, тяжким трудом доставался хлеб насущный моему будущему отцу. «Это был адский труд, – вспоминал после отец. – Не знаю только, как у меня руки не отсохли…» За этим занятием его как-то застал наезжавший из Мерва Оразали, старший брат Кумышали Бориева, и, видно, отписал тому в Ташкент, дескать, надо помочь вырваться из нужды Махтуму, к которому Кумышали благоволил.
Вскоре из Ташкента приехал близкий родич Бориева, известный своей пронырливостью и не особенно чистый на руку. Отец немало удивился, когда тот протянул ему небольшую сумму денег, командировочное удостоверение, предписывающее ехать в Ашхабад, на приём к председателю ЦИК Туркменистана Недирбаю Айтакову.
Гость, уходя, попросил: «Ты, Махтум, напиши Кумышали, сколько я тебе денег вручил. Иначе он с меня шкуру спустит. Так и пригрозил…» Отец только усмехнулся про себя: деликатный Бориев не со всяким так разговаривал, но, видно, хорошо знал своего корыстолюбивого родственничка. Я не называю его имя, так как не хочу обижать ныне здравствующих его многочисленных потомков.
Отец, приехав в Ашхабад, не сразу пошёл к Айтакову. Оробел. Хотя с гражданской войны было заведено, будь то рабочий, боец или командир, отпущенный с фронта или части на побывку, мог свободно зайти в кабинет любого члена правительства – наркома или его заместителя, беседовать как равный с равным, расспросить их о текущих событиях, о положении в стране, крае… Приезд отца в Ашхабад, к счастью, совпал с командировкой в Туркменистан Бориева, который и подстегнул ход событий.
Несмотря на свою занятость, Айтаков нашёл время побеседовать с отцом, расспросил о семье, поинтересовался его образованием, вероятно, забыв, что тот в отличие от него, не кончал даже русско-туземной школы, пройдя лишь обучение у моллы в аульном мекдебе. Примечательно, что, заполняя анкету, в графе «образование» он писал с ошибкой «нисшее». Но зато почерку его можно было позавидовать – каллиграфический, рука, натренированная на затейливой арабской вязи, словно печатная машина чётко выводила незамысловатые буквы кириллицы. В русском языке его познания пока ограничивались лишь рыбацким лексиконом. Правда, с годами он довольно таки бегло освоил разговорную речь, хотя путал нередко мужской и женский роды. Ведь в туркменском языке родов не существует.
Айтаков протянул отцу записку. В его память глубоко запали её слова, написанные на имя Майорова, управляющего Среднеазиатским коммерческим банком: «Прошу, по возможности, принять гражданина Эсенова Махтума в качестве практиканта в Ваш банк». Не текст записки, а председательский бланк произвёл впечатление. Управляющий уважительно пригласил отца сесть, положил перед ним чистый лист бумаги и, обмакнув ручку в пузатую чернильницу, предложил написать своё имя, фамилию, год рождения, образование. Написал, на арабском алфавите, чётко, красиво, что Майоров удивился красивому почерку и вызвал главного бухгалтера.
- Я на всю жизнь запомнил этого прекрасного человека, – вспоминал отец. – Звали его Владимиром Максимовичем Васильевым. Такого задушевного и доброго человека я до того не встречал. Он первый, кто научил меня русской грамоте, письму, счёту. В нём было столько доброжелательности, терпения, что его хватало на всех подчинённых. Он посылал меня на различные курсы, семинары, где я освоил теорию финбанковского дела. Проработав месяца два-три, я стал счетоводом, затем помощником бухгалтера, бухгалтером и даже старшим бухгалтером.
ЧТО ТАИЛОСЬ ЗА СКРЫТНОСТЬЮ ОТЦА?
В начале 1925 года отец перевёз семью в Ашхабад. Сары вскоре уехал учиться в Ташкент, на физико-математический факультет САГУ. Хелима и Нэдима, памятуя наказ Машрык-хана, непременно обучать молодёжь русскому языку, отдал в русскую школу. Джумагуль-эдже, дочь ишана, глубоко религиозная женщина занималась молитвами и домашним хозяйством. А мать мою отец позаботился устроить в ликбез, а затем ещё на какие-то женские курсы, где она училась с будущей поэтессой Тоушан Эсеновой и сёстрами Сона и Сурай Мурадовыми, ставшими профессиональными артистками.
Но моя мать недолго осваивала науки: 1 февраля 1927 года, на исходе года Барса по восточному летосчислению, в городском родильном доме по улице Артиллерийской /затем Бородинской, а ныне имени поэта Помма Нурберды/ в доме под номером три она произвела на свет меня, своего первенца.
Тогда редкая туркменка-роженица решалась лечь в больницу, отдаться в руки врачам, среди которых не было ни одного туркмена, а ужаснее всего считалось, что повитухой новорождённого непременно станет иноверка. У туркмен существует поверье, что вновь родившийся ребёнок помимо характера родителей непременно наследует склад души повитухи. Пожалуй, во всём Ашхабаде среди туркмен семья Эсеновых была первой, чьей повитухой стала русская женщина, имени которой я, к сожалению, не запомнил, хотя отец и называл, как её зовут.
В том же году, после образования Туркменской ССР Бориева отозвали в Ашхабад, и он поселился неподалёку от площади Карла Маркса (её чаще называли Скобелевской – так она именовалась до революции – Р.Э.) и мой отец, испытывавший духовную потребность общаться со своим кумиром, стал чаще видеться с ним.
- Он хоть и хорошо относился ко мне, – вспоминал отец, – приглашал к себе, но заходить к нему в дом я стеснялся. Постарше меня, он почтительно обращался ко мне «дайи» – «дядя». В ответ я должен был называть его «еген» – «племянник», но не решался. Уже тогда Кумышали занимал посты наркома просвещения и председателя Государственного учёного Совета – ГУСа… В наше время – это Академия наук. Ему доверял Атабаев, а с Айтаковым они были родственники. Мне всегда хотелось видеть Кумышали, разговаривать с ним, слушать умные речи этого бывалого человека, но докучать ему, занятому государственными делами, было неловко. И я пускался на хитрость. Возвращаясь с работы, делал крюк, караулил по дороге, наркомы тогда пешком ходили, и будто случайно встретив его, провожал до дворовой калитки.
Однажды отец, увидев Бориева, идущего в сопровождении Авлака Гулгараева, присоединился к ним и дошёл до памятника Пушкину, установленному напротив здания бывшей гимназии, преобразованной Советской властью в первую школу-десятилетку. Бориев, увидев выходивших оттуда учащихся, мечтательно произнёс:
- Когда-то я тоже кончал эту гимназию. Давно это было, а кажется, что вчера, – и, помолчав, деловым тоном добавил. – Со мной здесь учились Халмурад Сахатмурадов, покойный Мухамедкули Атабаев…
- Счастливый Мухамедкули, – въедливым тоном проговорил Гулгараев, человек по натуре прямолинейный, и, заметив недоумённый взгляд Кумышали, резко, словно, выстрелил в упор. – Умер человек вовремя. Да-да! А тебе, Кумышали, пока не посадили, надо сматывать удочки. Уезжай в Иран, в любую другую страну, где нет большевиков. Помянешь моё слово, тебя арестуют…
По открытому лицу Бориева скользнула тень замешательства, сменившаяся какой-то печальной улыбкой.
- Куда я с родной земли подамся? С чего ты это взял?!
- Таких, как ты, у власти долго не держат. Ни большевикам, ни меньшевикам умные люди, как ты и твой друг Кайгысыз Атабаев, неугодны. Так было при всех властях, так будет во веки веков…
Слова Авлака Гулгараева окажутся провидческими и, когда над отцом сгустятся грозовые тучи, он вспомнит совет родного дяди и, к счастью, последует ему. Но произойдёт это нескоро, а пока молодой финансист, нашедший призвание в своей новой службе, осваивал финбанковскую казуистику и его, энергичного, старательного чиновника Госбанка, а затем и наркомата финансов отправляли на прорыв по налоговым делам в различные районы республики.
Он успел с год посидеть в высоком кресле заместителя управляющего республиканской конторы Госбанка, должности приравненной к заместителю наркома. Тогда было модно выдвигать рабочего человека на руководящий пост, не задумываясь глубоко, хватит ли у того умения, силёнок справиться с новыми обязанностями, ибо, к сожалению, главным мерилом в оценке деловых качеств являлись не знания, профессионализм, образованность, а пролетарское происхождение выдвиженца. С новым назначением отца явно поторопились, у него не хватило ни грамоты, ни опыта, хотя человека способного, добросовестного, трудолюбивого и, к его удовольствию, он вернулся к исполнению своих привычных обязанностей рядового инспектора.
Отец хотя был молод и не имел за спиной никакого политического багажа, но он всем своим существом чувствовал какие-то незримые щупальца, смыкавшиеся вокруг него. Он всё чаще вспоминал совет недавно умершего дяди, но мысль бежать в Иран у отца никогда не возникала. Чувство безысходности отец особенно остро ощутил в один из октябрьских дней 1929 года, оказавшись в зале заседаний ЦИК Туркменской ССР, в числе приглашённых совслужащих. Среди них были и Бориев, Азан Таимов, его старший брат Ишан-ага, а также односельчане Курбаннефес Хидырбаев, Ишбай Хыдыров.
Шла очередная чистка в партии. На повестке дня – лояльность Атабаева и Айтакова. Перед членами комиссии, которую возглавлял председатель Средазбюро ЦК ВКП/б/ Манжар, предстаёт председатель ЦИК Недирбай Айтаков. Ему вменяется в вину «злоупотребление служебным положением».
Манжар зачитывает заявление уроженца Джебела, работника «Заготзерно», обвинявшего Айтакова в том, что тот незаконно наградил своего двоюродного брата, басмача Абдырахима Ходжаназарова орденом Трудового Красного Знамени ТССР, Айтаков подтверждает, что Ходжаназаров, действительно, удостоен высокой награды, но тут слово берёт Чары Веллеков, секретарь ЦК КП/б/ Туркменистана:
- Это клевета, – заявляет он, – Ходжаназаров награждён достойно и законно. Он – разведчик, проникший по заданию командования в басмаческий лагерь, и сорвавший кровавую вылазку басмачей. Предлагаю заявителя уволить с работы, как клеветника.
Председательствующий Манжар зачитывает очередной пасквиль на Айтакова, будто по собственной инициативе вызвавшего из Ирана бывшего полковника русской армии хана Йомудского, сбежавшего за кордон после прихода в Туркменистан Советской власти. Известно, говорилось далее в заявлении, сам Николай Николаевич, его братья и сыновья боролись против Советов, а тут его приглашают в Советский Туркменистан. Не заодно ли с чуждым элементом и врагом трудового народа и сам председатель ЦИК Туркменистана? – вопрошает в своём письме заявитель, присутствующий в зале.
С места поднялся председатель Совнаркома Кайгысыз Сердарович Атабаев:
- Правительству известно о вызове хана Йомудского, – заявил он. – Этот вопрос мы открыто обсуждали на заседании тогдашнего областного Совета Закаспия и единогласно решили для пользы дела, просвещения нашего неграмотного народа просить Николая Николаевича, человека опытного, образованного вернуться на родину. Что тут плохого? Да и пробыл-то в Иране без году неделя… В своё время ещё Владимир Ильич Ленин призывал использовать старых, знающих своё дело специалистов… Мы назначили товарища Йомудского директором краеведческого музея, где он добросовестно трудится. Не скрою, мы намереваемся выдвинуть его на более ответственную работу, с которой не всякий справится. На такие кадры у молодой советской власти хронический голод и отказываться от них – преступление.
Во время короткого выступления Атабаева председательствующий перебивал того дважды, на что оратор корректно заметил, что Манжар своими репликами пытается увести собрание от объективного обсуждения вопроса, от выяснения истины…
Трагикомедия с чисткой продолжалась ещё долго. Когда начали «чистить» Атабаева, отец не выдержал, ушёл.
- Было тяжко и гнусно, – вспоминал он. – Мне казалось, что весь зал в грязной накипи. Когда обсуждали Айтакова, то Кумышали порывался что-то сказать, но Недирбай останавливал того взглядом… С годами я сожалел, что не досидел до конца. Не послушал Атабаева. Говорили, что вёл себя достойно. Умно, великолепно выступал, никого не опорочил. Многие удары принял на себя. Словом, йигит, он и есть йигит.
… Отец долго не жил на одном месте, не больше года-двух лет. Частая сменяемость работников на местах, видимо, являлась одной из характерных особенностей кадровой политики властей, испытывавших острый недостаток в квалифицированных кадрах.
Пока мы, то есть я и родившаяся после меня сестрёнка Люба, братья Расул и Эмиль были малы, он брал семью с собой. А когда дети пошли в школу, он отправлялся по районам один и жил там «холостяком», иногда вызывая к себе мать и меня, а малышня оставалась на попечении Джумагуль-эдже. Мне с матерью пришлось помотаться за отцом в Красноводск и Джебел, Казанджик и Ташауз, Кара-Кала и Бахарден… Со временем отец снял на окраине Джебела, по соседству с матерью Айтакова Дурдыхан-эдже (она тоже из рода мамеша) небольшой домик из двух комнат, куда поселил нас с бабушкой Джумагуль-эдже, у которой я провёл не один год незабываемых детских и отроческих лет. Она прожила в Джебеле, пока из Ташкента не вернулся с учёбы её старший сын Сары и, женившись, поселился в Ашхабаде. И здесь я снова был под опекой Джумагуль-эдже, заменившей мне родную бабушку.
Сейчас по прошествии стольких лет, после смерти отца /он умер 21 апреля 1993 г./ я вдруг осознал, что мой родитель был скрытен, малоразговорчив. Я долгие годы, почти ничего не знал о его прошлом и если что-то узнавал, то окольными путями, случайно. За что он был исключён из партии? Почему рано оборвалась так успешно начатая им карьера? Как случилось, что он, один из первых туркменских интеллигентов, проявивший свою лояльность к новым властям и служивший им верой и правдой, не получил высшего образования, так и оставшись самоучкой.
Я далёк от конъюнктурной мысли выставить себя жертвой прежних властей, нет, мне просто хочется установить истину. Ещё в Армии, где я вступал в члены КПСС, капитан Сырцов из военной контрразведки «Смерш» /он оказался родом из Ашхабада, родился и жил на Хитровке и мы с его младшим братом учились в одной школе/ сказал мне по секрету, что он располагает данными обо мне, что я родственник «врага народа» Айтакова, а мой отец привлекался к партийной ответственности как «троцкист». Не знаю почему, но всем вступившим со мной в одно время в партию вскоре выдали партийные билеты, а мне его вручили спустя восемь месяцев. И то после того, как я обратился в политотдел дивизии, заявив, что если не решат мой партийный вопрос, то я обращусь лично к товарищу Сталину. Не знаю, насколько подействовала моя «угроза»… Уже в армии, приехав на побывку домой, я спросил отца, за что он исключён из ВКП/б/? Он как-то странно посмотрел на меня – на дворе стоял 1947-й год. И после, сколько я ни порывался узнать, он отмалчивался, а однажды лишь проронил: « Я и сам не знаю, за что исключили. Знай, что я – честен… Совесть моя чиста перед людьми и законом…» Чем же тогда объяснить замкнутость отца? Его характером от природы или такой отпечаток наложила на него жизнь?
Чтобы понять отцовскую натуру, забегу несколько десятилетий вперёд.
… Мой девяностолетний аксакал нараспев нашёптывал себе под нос какие-то стихи. Слова вроде знакомые, но от отца я их никогда не слышал.
- Чьи стихи вспомнил?
- Это из дестана «Юсуп-Ахмет»…
- Что-то раньше я такого от тебя не слышал.
Он горько усмехнулся и долго не сводил с меня задумчивых глаз, видно, перебирая в памяти какую-то давнюю историю.
- Было это в конце двадцатых годов, – заговорил он медленно, словно нехотя. – Я как святыню хранил память от отца дестан «Юсуп-Ахмет», красиво изданную на арабском алфавите книгу. Иные её страницы были написаны золотыми буквами. Почти всю её я знал наизусть. В арабской грамоте я кумекал. Вёз фолиант с Мангышлака, сохранил в Джебеле, Байрам-Али, а в Ашхабаде её увидел Кумышали, пристал: «Отдай мне, дайи. Я её переиздам, вместо одной книги десять получишь, а народ наш – тысячи экземпляров…» Дело благородное, отдал…
В те годы Бориев, возглавлявший и Госиздат, горячо взялся за издание древностей национальной культуры. Его заботами, а также таких энтузиастов, как он, до массового читателя дошли многие творения туркменских классиков, в том числе и Махтумкули. К счастью, были возрождены считавшиеся безвозвратно потерянными национальные памятники старины.
- Мне даже гонорар выплатили, – оживился старик, – триста рублей. Деньги по тем временам большие. Вон как ценили старину. Кумышали дестан издал, но на книгу арест наложили, как и на самого издателя… Во всех смертных грехах обвинили, а в старинных книгах, найденных у него при обыске, узрели вражью вылазку, антисоветчину… И ещё он будто на западе республики руководил басмаческим движением, поднимал йомудов, казахов против Советов. Чушь какая-то! Это сейчас я такой смельчак, даже на дверь не взгляну, на шёпот не перехожу, а тогда пикнуть никто не смел… Тем более он нам дальним родичем доводился. Попробуй, заикнись, когда его на Соловки сослали, а в тридцать седьмом расстреляли как «врага народа»…
Голос отца задрожал, я попытался как-то успокоить его и, видно, невпопад:
- Жаль, что ты нам, своим детям, этого дестана сызмальства не читал. Детская память цепкая, на всю жизнь…
Э-э-э! – аксакал окинул меня недоумённым взглядом. – Опасно это было, сынок. Мы боялись всего. Страх в нас сидел.
И я почувствовал себя таким обделённым.
