А. Широбоков. СТЕНА (окончание)

Тот дождь в степи, что так долго собирался ещё с утра, темнея и вызревая на горизонте в безмолвных всполохах молнией и передвижении туч, начался только сейчас. Его тяжелые капли с силой барабанили по сухой земле, хлынувшие затем потоками по зоне. Всюду темные, едва угадываемые дали, сливались с горизонтом. Только резко выступали сторожевые вышки. И долго, сидя около барака, беседовал с Акмурадом. Над колонией все ниже и ниже темнели тени вдали у скал, холодом повеяло из пустыни.

Радостная  весть отца, как-то померкла. Так в светлую радость людей, вплетается горе и печаль, так в ясной тишине рождаются громы и молнии. Разговор с Акмурадом не получался, думал о своём, о словах сказанных отцом. Затем встали и пошли в комнату. Сел на шконку, вспомнил Ашхабад.

Из своей серой, смрадной пустыни, я вспоминал кишащею, суетливую, разросшеюся столицу и меня туда тянуло. А главное, – впереди светила Воля, долгожданная, выстраданная и досрочная. Так надоели, серые – пресерые будни. Взял свою тетрадь, стал просматривать свои записи, сел описывать последние события.

Гандым спросил, - что пишешь? Письмо двоюродному брату в Красноярск. Мысли были в Ашхабаде, не мог сосредоточиться. Стал заставлять себя писать. Вспомнил о переданном отцом письме от моего друга детства, Сердара. Трудно разбирал его корявый, непонятный почерк. Он, как и в предыдущих письмах, жаловался на скуку, не понимание со стороны окружающих его людей.

Хотелось крикнуть, - Серик? - что ты скулишь! Мне бы, хотя бы кусочек, твоей вольной скуки. Ничего не понимаешь, ты в жизни. Просишь у меня совета, - что делать? Жить надо, Серик! Ты же вольная птица. Далёк, ты дорогой друг детства и мысли у нас стали разные. И проверку временем, - ты не прошёл. Письмо, ты написал по инерции. Вспомнил меня через год. Заросла наша дружеская тропа. Было очень горько. Но надо было и с этим положением смириться.

Кто виноват? Не просто ответить, на этот вопрос. И он думает, а вернее своими действиями показывает. Что, я зек. Многое, он не понимает. Разволновался, сердце защемило. Спрятал его письмо.

Сердце моё! Какое маленькое ты, но какое могучее и выносливое! Сколько ран на тебе, сколько царапин, а ты живо, а ты стучишь, будет жить во мне надежда, что рано или поздно, придет день и принесёт мне счастье. Вот, где я стал разбираться, - кто есть кто! Кто настоящий друг, а кто.…

Вот для этого, я обязан написать книгу. Написать правду. Передать свой опыт, таким как я. Может люди будут почище, помягче, искреннее. Пусть моим сверстникам, будет полегче, они в душе отблагодарят. Для них, для свободных мальчишек, моя книга. Вспомнил прочитанную статью, в «Независимой газете». На сегодняшний день, каждый сто пятидесятый житель России находится за решеткой.

Это целая страна, с населением около миллиона человек. Государство это своеобразное, с многочисленными строгостями, ограничениями и запретами. Со своими доморощенными Сулейманами. Но не стоит забывать, что населяют его в большинстве своём обычные люди, зачастую лишь однажды случайно оступившиеся. Вот кому нужна моя книга! Как писала А. Ахматова:

А я иду – за мной беда

Не прямо и не косо

А в некуда и в никогда.

Если смогу отвернуть от беды, хотя бы сотню мальчишек. Это уже будет удача. Что-то на сентиментальность потянуло. Почувствовал, что начинаю расслабляться. Сказал себе, - забыл, где находишься? Так и не написав, ни одной строчки,  спрятал свою тетрадь.

Лето подкралось быстро, оправившись от злых зимних и песчаных ветров. С содроганием, ждали тепло. Знали, по предыдущим годам, что хорошего оно не принесёт. Частые перебои с водой, испепеляющая жара, от которой не возможно, не где спрятаться.

Прибыл новый хозяин, Хоммыев Бяшим Аманович. Он был не высокого роста, щуплый, похожий на лису, сразу не понравился зекам. Он долго изучал зону, как бы со стороны. Отдавал противоречивые указания, которые затем отменял. Он изучал, - кто есть кто.

Потом объявил, что отменяются общаки и виновные будут строго наказаны. Стал наводить порядок, в отношении свиданий и передач. Выгнал всех свиданьщиков, поставил офицера. Провел широкомоштабный шмон по всей зоне. У барыг изъял водку, сигареты, консервы. Зона стонала. Заменил всех смотрящих. Старых, отправил в ШИЗО. Мы ждали, когда у него иссякнет кипучая энергия.

Пришло известие о том, что Сулейман осужден на 12 лет. Это известие обсуждали долгое время. Оказывается, тот, кто над нами помыкал, измывался по своим моральным качествам стоял, с нами на одной линейке. Кто-то из зеков, сказал, - приговор съел погоны Сулеймана и закусил его же совестью.

События в зоне продолжали раскручиваться, как смерч. Через неделю привезли из тюрьмы: Набатова Ялкапа, Торе, Мано, Гарлы, Батю. Объявили, - что суд будет проходить в зоне, так как все свидетели и потерпевший были здесь. Через день после того, как их привезли, начался суд. Ису и Кемала привезли в тот же день. Суд проходил в столовой, перед столовой собрались человек 50 зеков. Но внутрь никого не пустили, объявили, - что процесс закрытый.

После обеда объявили приговор, - он был шокирующий. Набатову Ялкапу – 17 лет, Бекенову Гарлы – 16 лет, Мано и Бате по 15 лет строгого режима. Нашему куму – Исе 7 лет, дежурному помощнику начальника колонии Кемалу 7 лет. Удивило и поразило известие о том, что Набатов дал показания в отношении Исы. Один из всех. 

Это было позором для смотрящих. Но через день после суда, Ялкап -  как будто ничего не случилось. Суд то был закрытым и большинство зеков не знало его роль. Снова начал распространять свои сучьи порядки, объявил, что опять надо собирать общак. Это и была его роковая ошибка.  Он хотел тихо спрятаться в ШИЗО и переждать бурю. Он думал, что в ШИЗО отсидеться, как и раньше и снова вернуться в барак, мучеником, борцом за справедливость.

Но новый хозяин разгадал его манёвр. Возбудил уголовное дело за дезорганизацию нормальной деятельности учреждения, обеспечивающих изоляцию от общества.

Закрыл его в ШИЗО, а утром вместе с Тойлиевым Аманом отправил в тюрьму. И в скором времени их осудили снова, приговорили к пяти  годам тюремного режима. Большинство зеков вздохнуло облегчённо и поддержало действия хозяина. Это был первый случай, когда не поддержали своего. Однако нашлись такие, которые для фарса, высказывали возмущение.

Они ведь не знали подробности их осуждения, какие дали показания. Не знали, как они беспредельничали, сжирали общак, делали труднее жизнь зекам. Те поблажки, которые годами, по чуть-чуть, хитростями и уловками вытягивались из начальства. Они уничтожили их, за какие-то несколько дней.

Авторитет, они себе делали втирая красивые речи молодняку в уши. Старожилу, сколько красивых речей не говори, он всё равно знает, кто ты есть по жизни. Зеки их забыли быстро. У Сердара на лице, блуждала лёгкая улыбка, он говорил:

- Бог есть бродяги! Сейчас могу сказать, - почему я не рвусь в смотрящие? У меня осталась арестантская совесть.

Но положение в зоне, не изменилось, ведь прихвостней хозяина в зоне хватало. Они липли к нему, как мухи на мёд. Теневой лидер зоны Хезрет, превратился в председателя совета колонии, а остальные смотрящие стали его заместителями. Такого не мог припомнить, никто! Всё же осуждение и отправка на тюремный крытый режим для беспредельщиков стали хорошим холодным душем.

Отставшие в зоне прижали хвосты. Время шло медленно. Все ждали помилование в честь десятилетия независимости Туркменистана. Потом узнали, что в колонию прибывает комиссия в составе работника МВД, Комитета национальной безопасности, Прокуратуры. Они должны были решить, кого из нас, можно выпустить.

Мы истосковались по воле, я понимал, что после помилования, начнется новая жизнь. Стали вызывать в штаб. Комиссия, поговорив, с каждым по пять минут, отпускали. Я прошёл уже три такие комиссии, но сейчас вошёл с каким-то волнением. Несколько вопросов о моём уголовном деле. Они задавали, вполне любезно, доброжелательно, но они клонили к тому, чтобы я признал вину.

Я рассказал, - как было. Как писали 37 заявлений и не получили, ни одного ответа. От меня добивались того, чего раньше не могли вырвать Галустян, Атамурадов. Зачем это?  И здесь, я дрогнул. Вспомнил слова Сердара про лапу, которую надо лизнуть и я лизнул! Сказал, - что виновен. Понимал, что мою судьбу, будут решать не они. Но здесь, что-то во мне оборвалось.

Чтобы получить свободу, я должен был молчать, я должен был и голову склонить, я должен попасть в положение прощенного. Такова была цена воли.

В лагере слухи возникают часто, быстро, принимаются на веру легко, особенно когда касается предполагаемых сроков освобождения или помилования. Большинство ждали помилование в день Независимости 27 октября. Но это ждали в основном новички, старые зеки уже слышали новости о том, что 27 октября ничего не будет.

Но «молодняк» не хотел в это верить и всё ждал. 27 октября Президент, ничего не подписал, а сказал, - что подпишет на праздник «Гадыр гиджеси» в честь «Ночи всемогущества» 12 декабря. И опять жизнь, потекла тихо и размеренно, так мы и прожили ноябрь.

И вот 23 ноября вечером зек по кличке «Бен-Ладен» пустил слух, что якобы по радио он слышал, - что Президент подписал Указ о помиловании. Сначала этому никто не поверил, мол, пустой слух, но со временем всё больше и больше зеков стало об этом говорить. Особо в это не верилось, много таких пустых слухов за весь срок было.

В 21 час мы включили телевизор. Транслировали заседание Меджлиса. Вся зона прилипла к телевизору. Один из зеков, стал клясться, что слышал, что Президент подписал Указ о помиловании. Ему Кеджалов сказал, - если врёшь, вырву глаз и повешу вместо серёжек. Когда подошло время вечерней проверки, мой «друг» Бегджан сказал, - что проверку проведём после заседания Меджлиса.

Только тогда подозрения отпали, потому что проверка просто так не откладывалась. Только в 24 часа мы увидели, как Президент подписал Указ. Мы всё это встретили ликованием. Потом он объявил, - что тем, кто под помилование не попал, сократят срок на половину. Ликование усилилось, ещё больше. Все свистели, хлопали, кричали.

На проверке дежурный и ответственный по колонии, всех поздравил и объявил отбой. На следующее утро на проверку пришёл хозяин и все офицеры. Он всех, так же поздравил и сказал, - что отпускать будут 6 декабря. Время пошло неумолимо медленно. Ничего делать не хотелось. Была полная апатия ко всему. Время уже считалось не днями, а часами.

28 ноября прошёл слух, что список помилованных уже в зоне. И днём на трехчасовую проверку, звонок дали на полчаса раньше. Когда мы выстроились, пришёл начальник и все офицеры. Я сразу понял, сейчас будут читать списки. Начальник спец части, начал читать списки. Тех, кого зачитали, просили выйти из строя.

Когда начали читать, сердце бешено стучало, и чем ближе подходили к букве «С», сердцебиение усиливалось. Когда начали читать на букву «С», Назар сидевший на корточках рядом, сказал, - всё шас, твоя фамилия.

Я ответил, - помолчи, такими вещами не шутят. И после этих слов, Бараков Байгельды, зачитал мою фамилию.

Я поднялся, не веря своим ушам. До строя, где сидели и стояли помилованные, я шёл не чувствуя землю, был в прострации. Не мог осознать. Вот оно свершилось,  наконец-то! Только сейчас осознал, что мой враг Сейитмурадов пал и я на свободе. В глубине души даже чуть-чуть не верилось. Всё-таки, сколько амнистий и помилований, прошло мимо, неужели справедливость, восторжествовала.

Некоторые зеки, свистели и говорили «молодчик», - ты заслужил. Ведь они знали, что мои статьи не подпадали, и я уже по меркам нашей зоны отсидел не мало.  Оперуполномоченный Чингис, зная это, удивленно спросил у рядом стоящего офицера, - что и Саша попал? Тот ответить не успел, потому что я в ответ, сказал, – а мне по сроку положено, - гражданин начальник.

В строю мы начали обниматься, с другими помилованными. Обернувшись к отставшим, я увидел глаза, они смотрели, по-разному. Акмурад радостно, все остальные остались равнодушными, словно замерзли, в миг превратились в ледяных истуканов. По особенному смотрел Хезрет, взгляд его холодный, пронизывающий. Глаза отливали фиолетовым отблеском, как зрачки овцы при лучах заходящего солнца, руки и ноги костлявые длинные, точно жерди. Некоторые равнодушно. Хотелось им крикнуть!  Братцы, что вы так смотрите? Ведь, я уже четыре раза был на вашем месте. Но промолчал.

Подошёл к строю, где сидели и стояли зеки попавшие под счастливую звезду – помилование. И нечего греха таить, у многих из этих бывалых зеков, которые никогда ни перед чем на свете не дрогнули и не отступили, сильнее забилось сердце, предательская влага, выступила на глазах. Люди поруганные, истерзанные годами страданий, мы вдруг осознаем себя гражданами своей многострадальной Туркмении. Точно и не лежит между нашими акдашскими бараками: тонны  злобы, клеветы, мученичества....

В одну  минуту передо мной пронеслось всё. Все пытки и все камеры. Все шеренги мучеников. И моя, моя собственная жизнь, уничтоженная ЕГО волей. ЕГО системой.

Кто-то сказал, - может быть, ОН опомнился? Ведь сказал, - «Братья и сёстры»... Никогда  раньше этого не было. Может, дрогнуло ЕГО сердце?

- Вряд ли такое сердце может дрогнуть... Но рассудок... Рассудок ему подскажет, что нет толку гноить в лагерях тысячи людей. Кто-то резко оборвал, дождётесь!

О, ВОЛЯ, - как ты сладка! Не плачь битый, плачь не битый! Хоть что-то должна была дать нам тюрьма.

Посмотрел на рядом стоящего Баталова Максата. Он жив, подвижен, блещет глазами, а глаза его, хоть и веселые, но созданы для страдания. Сказал ему, - как себя чувствуешь?  Он ответил, - разжались дьявольские когти. Указал рукой на степь, сказал, - скоро будем там, свободные, как птицы. Но, не могу поверить в случившее.

Потом, начальник всех поздравил и сказал, чтобы не напивались и вели себя хорошо. Объявил, - разойтись и все пошли кто-куда. Вспомнил стихи Сорокина Н. А.

                                И оторопь в сердце ползёт.

                                Воспаряла надежда в тревогах

                                Пусть завтра чуток повезёт

                                И мне на холодных дорогах.

Зона зашевелилась, забегала, загомонила. Радости хватило часа на четыре, затем началось томительное ожидание, ведь ещё неделю надо было ждать выхода на волю. Целыми днями, не знали чем себя занять, всё валилось из рук. Это были тяжелейшие дни пребывания на зоне, в ожидании воли.

Оставшиеся ночи я не спал, думал о своём скором освобождении. Я не проклинал, не боялся, искал, строил планы на будущее. Озарение пришло, как всегда внезапно. Внезапно после страшного напряжения, напряжения не умственного, не сил сердца, а всего существа. Пришло, как приходит луч света, приходят лучшие стихи, лучшие строки рассказа.

Над ними думают день и ночь, беззаветно и приходит озарение, как радость точного слова, как радость решения, на радость надежды. Слишком много разочарований, ошибок, ударов в спину, было на моём пути. Ждал и обдумывал встречу с Таней. Что она принесёт? А надежда теплилась. Вот в чем я думал все эти беспокойные ночи. На душе стало спокойнее.

4 декабря на дневной проверке раздали обходные листы и сказали,  чтобы до семи часов сдали все вещи в каптерку. Кто-то выкрикнул:

- А на чём нам ночью спать? Отрядник, Арджанов Ата ответил, - ничего, как-нибудь переночуете последний день в тюрьме. У вас и похуже было. Это он подметил точно, бывало и похуже. Сколько раз покидали силы, а разум мутило от голода и жажды. И на бетоне сыром, и на деревянных топчанах, и на прутьях - шконки в ИВС. Пошли сдавать постель и тюремные «одёжки». В каптерке была такая давка, как будто колбасу бесплатную раздавали. Старые каторжане стояли в стороне, а молодые, столпились у дверей и лезли поскорее сдать свою постель. Бывалые, сколько не кричали, чтобы нормальную очередь сделали, всё было бестолку.

Они думали, что если не сдадут рваный, грязный матрас, то их за это не отпустят. Через час после того, как я сдал свой матрас. Нам сказали, чтобы мы собрались перед столовой. Когда все 178 человек амнистированных - помилованных собрались, нас посадили по алфавиту и сказали, чтобы мы запомнили, как сидим, и что завтра нам надо будет, так же сесть.

Кто-то пошутил. Ещё не выпустили на свободу, а уже кличут снова сесть. Нет, гражданин начальник, сесть мы всегда успеем. Затем по пять человек, стали запускать в столовую. В столовой нас снимали на видео для территориальных отделов полиции. Надо было подойти к видеокамере, назвать фамилию, имя, отчество, адрес куда убываем. Сняли в анфас и профиль.

На улице дул холодный, пронизывающий ветер. Степь напоминала старую облинявшую скотскою шкуру. Казалось, жизнь давно покинула этот дикий, запущенный край. Не хотела отпускать своих постояльцев. И напоследок захотела помучить ещё раз, своим диким холодом. Говорила нам, - помните, не забывайте меня. При этом стояла зловещая тишина кругом.

Часа через три подошла моя очередь. Я проделал все эти процедуры. В это время в бараке, контролёрской комнате выдавались волчьи билеты (справка об освобождении). Расписался за справку, но в руки мне её не дали.

После ужина, пошёл в сапожную мастерскую к Акмураду, надел чистое бельё, чтобы утром, уже спокойно ждать выхода. Спать, мы легли сразу, чтобы поскорее настало утро, это долгожданное утро.

Утром проснулся рано, в шесть часов. Встал, умылся, попил чай, последний, лагерный чай. В комнату стали приходить лагерные друзья, товарищи. Прощались. Рядом, улыбаясь, сидел Акмурад. Он сказал:

- Вот и ты, Саша, уходишь в незапланируемый «побег». - А я? Глаза его поблекли, стали грустными, усталыми. Сердце его омертвело, словно побитое морозом, душа померкла. Когда в восемь часов прозвучал звонок на моё последнее построение, он сказал, - давай братишка попрощаемся здесь.

Обнял меня и крепко держал продолжительное время, затем сказал, - браток, ты мне стал другом. Будь таким же, не роняй арестантскую честь!

Столько тоски и печали было в его глазах. Продолжил, - говорили старики, - один голову к земле склоняет, но душой высок, другой голову к небу  задирает, но мысли его низменны. Ты родился с душой высокой! За это и уважаю тебя.

Его  зрачки,  точно притаились, застыли в глазницах и были похожи на два куска антрацита. От его слов, в горле застрял ком, желудок внезапно налился свинцом, дыхание сдавило грудь. Он вынул из кармана сапожное шило, сказал:

- На первый случай, пригодится! Это ведь, орудие труда. Много не заработаешь, - но на хлеб сможешь. Я не пойду тебя провожать, иди.

Тяжелое было расставание с Акмурадом. В его глазах осталась, глубокая, безрадостная тоска. Около восьми включили звонок на построение. Там помилованные прощались со своими хлебниками, там находились ребята из нашей комнаты. Офицеры и солдаты начали отделять нас, от остающихся.

Когда их увели, нас опять построили по списку и пересчитали. У всех на лицах читалась радость. Все были в томительном ожидании свободы. Холод душил наши эмоции, но согревал мысль о том, что через какие-то два, три часа будем на свободе. Через час к нам вышли: прокурор, начальник полиции велаята, мулла, фотограф и оператор с видео камерой.

Начальник полиции велаята, нас повоспитывал, всех поздравил. Потом мулла начал читать молитву. Гортанная молитва проникала в сердце, заставляла съежится кожу на голове. Зеки слушали с благоговением, игриво переглядываясь между собой.

Освобождение, - такой же арест, такой же скрипящий переход из состояния в состояние, такой же разрывающий всю грудь, весь распорядок твоей жизни, твоих понятий.

Если арест, - удар грома, то освобождение - тихое оттаивание между двумя громами. Подошёл заместитель по оперативной работе, сказал:

- Вы освобождаетесь, но помнит, что ходить будете по тонкому льду. Малейший промах  и вы снова окажетесь здесь на морозе. Бадалов Максат ответил, - как хорошо, гражданин начальник, у нас в Туркмении, редко бывает мороз. И мы постараемся отсидеться в теплой квартире.

- Смотрите, жизнь человека, как сон - зыбкий, смутный, легко и быстро забываемый. Ты ещё не вышел за ворота, а уже такое говоришь?

- Пошутить нельзя, - у нас у всех сейчас игривое настроение. Находясь на воле, ты наплачешься вдвойне, - ответил ему новый кум. Ты ведь только последний год расправился.

Смотри, не упускай своё счастье, которое упало в руки. Прощаясь, Халлыев приглашал заходить, не забывать. Словно и на самом деле к нему можно было заглянуть по-приятельски, будто кто-то по доброй воле полез бы в клетку выпить коньячку, с только что отловленной в пустыне змеёй. 

Стали запускать в столовую, где освобождённые клялись на Коране. Все нервничали. Подошла моя очередь, я зашел, прочитал клятву:

- «Святым курханом, солью, хлебом, клянусь вперед никогда не нарушать закон, своего государства, быть верным Родине, Великому Президенту, народу клянусь, быть верным, Клянусь! Клянусь! Клянусь!» на священной книге «Рухнаме» написанной Президентом Туркменистана Ниязовым Туркменбаши Великим.

Вышел на улицу и присоединился к другим ожидающим. Кто-то сказал:

- К чему постоянно напоминать о прошлых днях, оставивших тяжкий след в душе. Все стояли в нетерпении, когда же, наконец, закончится эта волокита. Троих освобождаемых отвели в сторону, чтобы они перед видео камерой дали интервью. Вышел начальник спецчасти Бараков Байгельды и сказал, чтобы мы построились по алфавиту, как раньше.

Он собирался выдавать справки об освобождении. Все быстро построились. В строю стоял гул, радостный гул. Все друг с другом переговаривались, шутили. Как будто возвращались домой, из дома отдыха. Я не мог поверить, что я всё-таки выхожу на свободу.

Строй уменьшался, те, кто получил «волчий билет» шли дальше, туда, где стояли офицеры из батальона. Показывали справку и называли имя, фамилию, отчество и год рождения. Офицер всё это сверял по справке, смотрел фото и пропускал к строю, который собрался около комнаты для свиданий.

Когда все прошли эту процедуру нам сказали, что бы мы выходили по пятёркам, когда откроют ворота. Затем нас ещё раз пересчитали. И дали солдатам долгожданную команду.

Открыть ворота! Ворота открылись, и мы увидели толпу встречающих. И с той и с другой стороны поднялся радостный крик, все стали махать руками, ища своих родных.

Пошли первые пятерки. Строй стал продвигаться к воротам. Подошла очередь и нашей пятерки. Душу охватило радостное волнение, ведь эту минуту я ждал так долго! И, наконец, нам сказали, - пошли! Хотелось побежать, но офицеры и сверхсрочники кричали, чтобы мы шли помедленнее и ровно.

Я всё равно прибавил шаг и шёл впереди всей пятерки. Замполит батальона крикнул мне, чтобы я встал наравне с другими. «Щас», - разбежался! Кончилась ваша власть над нами. Командуй теперь над своей женой, про себя подумал я. Впереди, я увидел отца, он пробился сквозь толпу и вышел передо мной. Мы обнялись и пошли от ворот. Сколько он отдал сил, чтобы вот так обняться на свободе.

Слёзы и радость, многолетняя боль и тревога - всё вылилось сразу, всё пополам, всё вперемежку. А снежинки падали и таяли на горячих, счастливых лицах. Не возможно описать тот душевный перелом, который испытываешь при освобождении. Простирается извилистая дорога в новую жизнь. Только на пороге лагерной вахты начинаешь ощущать, что ты оставляешь. Ты оставляешь часть своего сердца, безвозвратно навсегда.

Здесь ты испытал, узнал, другой мир. Понял, что такое, правда, а что ложь. Что такое белое, а что черное. Закрылись за мной четырёхметровые ворота. А такое чувство, будто что-то оставил самое дорогое, друзей, товарищей, но и оставил тех, кто над нами измывался, заставлял страдать.

Вот и всё! Правда восторжествовала. Конечно, я счастлив. Но почему-то наступила такая тоска, жаль загубленных лет. Их не вычеркнешь, не выбросишь из памяти. Рана глубока, ей никогда не зажить.

Закрылись ворота, я это не видел, не хотел смотреть на них. Хорошо знал, туда дорога свободная, а обратно, даже щели нет. Я успел в эту щель проскочить. Всё кончено! Никогда, я этих людей  не увижу, а хочу ли я их видеть?

Некоторых, - да! Это было украденное освобождение, не подлинное, я не мог поверить. Если есть счастье, то оно обязательно находит каждого зека, в первые месяцы его жизни на свободе.

Я свободен! Теперь - нагонять упущенное! И кто меня упрекнёт, если это действительно правда. Если из жизни украдены, вырваны, самые лучшие годы.  А осталась не заживающая язва, чёрная метка лагерника, которая висит на мне, как гиря. Которую нельзя не обрезать, не смыть.

В оставшийся дикой первозданной пустыне были тоже свои потайные водовороты. Мчались по ней распалённые страстью смерчи и вихри, метались, бездонные странники перекати - поле, величаво плыли, навевая смутные желания, причудливые миражи. Бесследно исчезли в бездонной пустыне и мелкий сор, и большие судьбы. Никогда не существовавшая вина продолжала висеть железными кандалами.

И одна только реальность от всего прошлого осталась - справка об освобождении. Я пережил тяжелые годы. Я ведь не чёрный убийца, не грязный насильник, так зачем надо стремиться забывать тюрьму, лагерь? От кого мне стыдиться? Набрался опыта! Как можно забыть моих учителей, - не получиться! Их я никогда не забуду.

А лагерный опыт - эта та язва, которая вросла в меня, как молоко матери. Что можно взять из лагерного опыта? Многое, прежде всего опыт общения, учёба, знание литературы. Окружающих нас людей. Он, этот опыт, продолжает преследовать меня. Всё ли осталось позади? - нет! На собак и до сих пор не могу спокойно смотреть. А ещё вынес бирку, брелки, их храню.

Как святыню, показывает их мне мать. А самое ценное, что мне удалось вынести, это мои бесценные тетради, где можно по дням проследить, мои переживания и радости. Куда от этого деться, где можно от этого спрятаться.

Дала мне тюрьма новую, объективную, всестороннюю оценку вещей и людей. Сняла с моих глаз тот туман, которым до сих пор закрыты глаза не чем не потрясённого личным горем человека. Можно ли спокойно смотреть на опера, встретившегося в городе, который  бил и издевался надо мной. Когда он увидел меня, быстро отвёл взгляд и показал вид, что со мной не знаком.

Неужели это было?

Так, хранители СТЕНЫ, прекрасно справились со своей задачей. Хвала ВАМ! И я стал. А кто виноват?

  Теджен - Ак-даш - Ашхабад. 1999-2005- год.