 |
| Машрык-хан |
Машрык-ага, узнав, что в Красноводске появился хан Йомудский, немедленно собрался и встретился с другом. Новая власть в городе во главе с генералом Савицким не очень жаловала Николая Николаевича, опасаясь его влияния на местное население, и потому спешила выслать его с «почётом» на Кавказ, в ставку А.И. Деникина. Вместе с ним секретарём и переводчиком делегации выезжал Кумышали Бориев /позже нарком просвещения и руководитель ГУСа - Главного учёного совета Туркменской ССР/ и ещё несколько известных старейшин «оказывающих на туркмен вредное влияние». Пусть поедут, решил генерал, и воочию убедятся в силе Деникина, в мощи его Добровольческой Армии, смотришь, поверят в победу «белого движения».
До их отъезда за море Машрык-ага посоветовался с ханом Йомудским, Кумышали Бориевым, которым он, конечно, верил, а особенно последнему, своему близкому родичу, человеку, несомненно, талантливому, ещё тогда проявлявшему необычную одарённость в знании языков. Маленький Кумышали блестяще окончил в форту Александровском русско-туземную школу; общаясь с рабочими и служащими рыбопромышленника Захария Дубского – русскими, персами, казахами, он, помимо своего родного, свободно разговаривал ещё на трёх языках.
Старейшина, опекавший способного юношу сызмальства, послал его учиться в Асхабад, в русскую гимназию. Кумышали был в числе немногих выпускников гимназии, удостоенных золотой медали. В Асхабаде он сдружился с Кайгысызом Сердаровичем Атабаевым, будущим первым Председателем Совнаркома Туркменской ССР, так же как и тот учился в Ташкентской учительской семинарии, по окончанию которой, в связи с начавшейся первой мировой войной, ему присвоили звание прапорщика. Однако военная карьера его не прельщала, да и здоровье не позволяло, и он остался в Ташкенте, устроившись журналистом в одну из казахских газет, ратовавших за автономию Коканда, объявленную советским правительством Туркестана вне закона.
… Ранняя весна 1919 года. В яркий день между полуднем и заходом солнца Машрык-ага вышел на улицы приморского города. Он любил эти благодатные часы и, хотя осуждал крамольников от многобожия, но почему-то принимал за истину рыбацкое поверье, сызмальства убедившее его в том, что это было время, когда на земле стихал ветер. Так природа чтила память отца Мирхайдара – Бога ветра, усопшего, говорят, именно в то затишье.
Хан где-то в глубине души досадовал на себя: негоже правоверному, уверовавшему, что кроме Аллаха нет другого Бога, верить ещё в существование и Бога ветра. Тогда придётся смириться и с Богом моря, как смирились и верят, наряду с Аллахом, и в Тангры… Да что поделаешь, мангышлакцы веками жили у Каспия, море и ветер определяли рыбацкое счастье, удачу. Так жизнь оказывалась на стороне поверья, определявшее поведение рыбака и скотовода. В том старейшина убедился за свой долгий век.
Лёгкий бриз веял с Каспия, словно подтверждая древнее поверье. По улицам расклеены воззвания, призывающие в Добровольческую армию Деникина, в чеченский отряд Ляля-хана Йомудского. По мостовой, выложенной лысым булыжником, мимо красивого вокзала, построенного из жжёного, звенящего, как стекло, жёлтого кирпича с грохотом и шумом пронеслись лошади, тащившие за собой артиллерийское орудие.
В глазах старика мельтешили громадные папахи текинцев, офицерские и простые солдатские погоны, полицейские в хаки с красным шнуром от револьвера через плечо, незнакомая форма чернокожих сипаев и белокожих чопорных англичан в блестящих чёрных крагах, со стеками в руках. «Откуда столько воронья слетелось? – думал он о чужеземных вояках. – Запах нашей нефти и балычка с икоркой почуяли?! Одних пришельцев мало?.. И гостиницы – «Лондон», «Европа», «Гранд отель» – будто туркменских названий не нашлось…»
Пройдя под массивными колоннами «Морских ворот», возведённых у пристани с морским вокзалом, он на Колодезной площади постоял у красивого храма. Здесь собралось много шумных чернявых женщин в тёмных одеяниях, внешним обличием очень похожих на жену и дочерей знакомого рыбопромышленника М.И. Авакова, покупавшего у мангышлакцев рыбу. Это никак армяне, решил про себя Машрык-ага, а церковь грегорианская, построенная из белого местного камня-гюша. Неподалёку у другой православной церкви, на паперти которой примостились нищенки, толпились русские женщины, дети, старики. Где-то в другом конце города малиновым звоном извещала о себе вторая православная церковь.
Старика не удивило, что у шиитской мечети, построенной персами, безлюдье, она на замке и смотрителя не видать; а вторая, суннитская, куда ходят одни татары /туркмен в городе почти нет/ да текинцы, что служат в отряде охраны градоначальника, то ли не достроена, то ли на ремонте. Говорят, у городских властей денег на то не предусмотрено.
Поднявшись на взгорье, откуда голубая чаша Красноводского залива виднелась как на ладони и, подойдя к толстым стенам мощного блокгауза, с бойниц которого в сторону моря смотрели жерла пушек, Машрык-ага снова с досадой подумал: «Никак врага ждут с моря… Лучше бы мечеть отремонтировали…»
Он, ещё побродив по городу, заглянул в знакомые дома и присутственные места, встретил знакомых царских чиновников, офицеров и солдат в погонах русской армии, будто снова вернулся царь и былые порядки. Это Машрыка-ага пока вполне устраивало, ибо прежнее правительство поняло его, дало «добро» на переезд племени и пообещало всячески поспособствовать.
Городом управлял генерал Савицкий, глава областной администрации, эвакуировавшейся из Асхабада, где наступавшими со стороны Чарджуя частями Красной Армии, снова была восстановлена власть Советов. Генерал был завзятым монархистом и очень гордился, что пышные эполеты с генеральскими знаками отличия получал из рук самого Николая II-го. Когда он увидел в руках Машрык-хана гербовую бумагу с витиеватой подписью государя императора, предписывающего оказать помощь и содействие в переселении племени ходжа, Савицкий прослезился, обнял старейшину и почёл за высокую честь исполнить волю покойного монарха всея Руси.
Генерал был не только внимателен, но и подобострастен. Стараясь угодить хану, он предложил переселиться в окрестности Красноводска, под охрану войск, но старейшина вежливо промолчал, будто обдумывая слова собеседника. Кто не знал, что приморский город, у чьих скал денно и нощно грохочут пенистые валы, а «далеко за скалами виднеются снежные вершины кавказских гор», сравнивают с томимым жаждой мифическим Прометеем, прикованным к голому утёсу.
А ведь здесь некогда бил старый родник Балгуи, упоминаемый в морской лоции, в одном же единственном колодце ключём била родниковой свежести вода, но она исчезла, после того как тут высадился русский отряд полковника Столетова. Жажду десятитысячного города не могли утолить ни привозная бакинская вода, ценившаяся на вес золота, ни два маломощных опреснителя, выдававших буровато ржавую воду – на человека по норме четыре ведра на всё – на приготовление пищи, умывание, стирку и купание.
Машрык-хан, во всякий свой приезд в Красноводск видевший у городского опреснителя шумную длинную очередь, выстраивавшуюся с раннего утра, удивлялся: на Мангышлаке воды вдоволь, в колодцах, а у моря и в горах она пробивается родниками. Земли же у Кизыл Су - Красноводского залива, будто Бог проклял, обделив влагой. И старейшина, внимавший генералу, вдруг представив своих соплеменников, громыхавших ведрами, словно очнулся:
- Нет, сударь, нет, покорнейше благодарю, – чуть взволнованно ответил он. – Здесь нам туговато придётся. У нас скотина и самим пить надо. Верблюды те при нужде и морской водой довольствуются. Овцы и козы – нет. Нам лучше в Джебел Ата перебраться.
Старейшина знал, что в урочище Джебел Ата, носящем своё название одного из отрогов Больших Балхан, есть известный Дашрабат - древний источник с пресной водой.
Генерал Савицкий одобрил решение Машрык-хана, и он поспешил на Мангышлак, чтобы поторопиться с выездом пока власть в Красноводске не переменилась.
Старый пароход «Александр II» и еще более древняя баржа «Чарджуй» с нехитрым скарбом переселенцев – с детьми, женщинами, стариками и больными со скрипом и вздохом держали путь к заливу Кизыл Су – «Красная вода», давшей имя городу. За ними следовали несколько нау – туркменские расшивы. Берегом шли скотоводы, гоня овец, коз и верблюдов.
Трогательным было расставание с родиной отцов Мангышлаком, с теми, кто оставался здесь. Абдалы, игдыры, човдуры – правда, не все - да и кое-кто из ходжинцев решили с отъездом пока повременить. В форту, откуда с военной пристани отчаливали суда с переселенцами, собралось немало народу: рыбопромышленники, приказчики промыслов, начальник форта, рабочие, смотрители маяка со всей челядью, учителя русско-туземной школы, православные священнослужители – и все с жёнами, сыновьями и дочерьми.
Машрык-ага таких проводов не ожидал, что даже прослезился. Его особенно растрогала преданность его давнего порученца, казаха Джумагали Утегенова, честного, исполнительного, человека богатырского телосложения и необычной силы. Покидая своих сородичей, остававшихся на полуострове, он последовал за родовым вождём ходжа.
Трогательно-торжественный настрой проводов нарушил ханский сын Абдулла, прослывшийся прохиндейством и вольностью нрава. Перед самой посадкой по судам кто-то сообщил хану, что Абдулла, споив своего родного племянника, уговорил остаться на Мангышлаке, а его молодую жену успел изнасиловать и отправить берегом на Красноводск. Подобные выходки за ним водились и раньше.
Отец, разъярившись, прилюдно отхлестал плетью блудливое чадо, но тот, увернувшись, убежал. Хан чуть ли не рвал на себе волосы и пожалел, что не может изгнать Абдуллу из аула или отдать в солдаты, на худой конец, высечь камчой – право на то волостной управитель имел. А где оно теперь это право, где его власть, когда он сам, по доброй воле, ради благополучия племени, подал в отставку?! Да ещё в сие смутное время. Единственное успокоение – это любовь мангышлакцев, знавших и ценивших, что Машрык-хан за годы своего правления не употребил во вред народу свою власть: никого не сослал, никого кровно не обидел, ни единой души в арестанты не отправил… «Я сам обижу, – говорил он, – но чужим в обиду своего не дам!» Да и сам старался не обижать.
- Я проклинаю такого сына! – Машрык-ага вдруг заплакал, голос его дрожал: – Не хочу его видеть! Никогда. Даже после смерти моей, Джумагали, не допускай его к моему телу. Родичи мои проявят мягкотелость, а ты, мой верный Джумагали, запомни, будь твёрд. Не исполнишь мою волю, я с тебя на том свете спрошу.
Джумагали, приложив правую руку к груди, покорно склонил голову. Хотя старейшина проклял сына в запальчивости, но, видно, сдержать своё слово ему стоило огромных душевных сил, и он до конца дней своих непреклонно стоял на своём, не простив тому безнравственный поступок. И верный Джумагали исполнил волю любимого хана, не позволив Абдулле проститься с отцом, ни когда тот находился на смертном одре, ни когда был уже бездыханным. Даже Тяч, родная мать Абдуллы, несмотря на уговоры родичей, не простила сыну, тоже до конца исполнила волю мужа.
Каспий беспокоен почти в любое время года. То моряна задует, то шквальный ветер с севера налетит, глядишь, на берегу тишь да гладь, а море отчего-то вздымается гигантскими валами. Пока пароходы и нау добирались до Кизыл-Су, их потрепало изрядно.
В открытом море скончался тяжело болевший соплеменник Ялкаб-ишан. К берегу не причалишь – легче до места назначения доплыть. Тут ещё над судами два английских аэроплана то и дело кружились… Что с покойником делать?
Абдулла, укрывшийся от отцовского гнева на барже «Чарджуй», о чём Машрык-хан не ведал до самого Красноводска, распорядился с лёгкостью: «За борт – труп! Так по законам моря принято…» Никто на то не решился. Узнай о том команда баржи, покойника немедля отдадут морским волнам. Неведомо, когда караван доберётся до Красноводска. А если Каспий заштормит и придётся пережидать непогоду в тихой бухте?.. О случившемся дали знать Машрык-хану, устроившемуся на пароходе. И ждали от него ответа…
В тот же день на корме «Александра II» на кошмах и паласах, расстеленных в окружении стариков и женщин, уселся бахши с дутаром. Рядом с ним – старейшина. Что за блажь? Хану вздумалось веселиться, когда на барже покойник?.. И когда бахши запел, то люди на барже, следовавшей за пароходом, поняли иносказательный смысл импровизации: «Мы – рыбаки, мусульмане, правоверные, чтобы надругаться над светлой памятью Ялкаба-ишана, божьего человека. Законы нам предписаны исламом…»
И певец от имени старейшины посоветовал завернуть покойника в кошму и спрятать между деревянными остовами кочевнических юрт, сваленных прямо на палубе.И на барже последовали совету аксакала. а в Джебеле предали усопшего земле. Капитаны обоих судов даже не заподозрили, что на борту судна несколько суток находился покойник.
Вскоре за этим печальным происшествием последовало второе: у молодухи Султанхан, ходившую на сносях начались предродовые схватки. На судне ни одной женщины, а на пустынном берегу ни жилья, ни людей. Роды мог принять только судовой лекпом Мироныч, имевший в этом деле некоторый опыт. Но где это было видано, чтобы у правоверной роды принимал мужчина, да еще неверный? – рассуждал юный Новрузбай, муж роженицы. Грех-то какой! Доложили Машрыку-хаджи… тот только крякнул… Что делать? Не погибать же матери и безвинному младенцу… Старейшина племени дважды свершивший хадж в святую Мекку, взял грех на душу: позволил Миронычу свершить святое дело, помочь роженице.
Будущая мамаша, слава Аллаху, разрешилась девочкой – обе здоровые, без всяких осложнений: Мироныч недаром почти три десятка лет лечил не только моряков, но и их жен и дочерей. Он обмыл Султанхан морской водой, а девочку, названную Сапартач окунул прямо в морескую купель. украдкой перекрестил и сказал: «Быть девочке чистюлей, и вся она душой и телом будет тянуться к воде…»
«Повитуха» Мироныч словно в воду глядел. Сапартач выросла хорошей чистоплотной хозяйкой, домососедкой. В доме у нее всегда чистота и порядок. Ковры и паласы выбиты, посуда сверкает, а старая керосинка и самовар, доставшиеся в наследство от бабушки, блестели медью. Сама – красавица белокожая, луноликая, ухоженная как дитя, что ей старались подражать все аульные девушки. Ее стройную, легкую и быструю рыбаки сравнили с белорыбицей.
Кто-то в шутку, то ли всерьез пустил слух: «Сапартач даже перестирывает чистые вещи, что хранятся в сундуке. дескать, они от времени желтеют…»
Правда это или шутка? Но в каждой шутке, согласитесь, всегда есть доля правды.
В тихий ясный день пароходы с переселенцами пришвартовались в уютной бухте Кизыл Су. На дальнем рейде маячили боевые английские суда. В порту – обычный трудовой день. Одни суда грузились, другие разгружались. По шатким сходням ловко носились амбалы – портовые грузчики, больше из персов, и сипаев, исполнявших роль грузчиков, а русских солдат, суетившихся возле барж, было видимо-невидимо.
«Никак гостёчки пятки смазывают…» – не без удовольствия подумал хан, увидев, что под погрузкой было больше судов под английским флагом. Его немало удивило, когда узнал, что полковник Бичерахов передал английскому командованию весь Каспийский флот, на судах которого англичане вводили свои порядки. Машрык-ага, редко носивший офицерскую форму, в тот день нацепил блестящие золотом эполеты, царские награды и стоял на палубе, с нетерпением ожидая, когда с берега протянут сходни.
Вдруг по берегу разнеслась зычная команда:
- Смирно! Господа офицеры!.. – скомандовал кто-то из русских офицеров, заметив старого хана с небрежно наброшенным мундиром, на плечах которого виднелись высокие знаки отличия. А положение полковника в русской армии – о-го-го! – было высоким.
Движение на берегу замерло. Во фрунт вытянулись солдаты, офицеры… Казалось, перестали работать даже двигатели судов.
Старый хан удивлёнными глазами взирал на застывших людей: «Колья проглотили что ли?!» Первым смекнул Недирбай Айтаков, часто наезжавший по заданию старейшины в Красноводск, и свободно говоривший по-русски.
- Дайте команду «вольно», – тихо сказал он вождю. – Люди вон каменьями застыли…
- Не пойму тебя что-то, – хан недоумённо пожал плечами. – Я-то тут причём? Может, им так нравится?
- Вы тут по чину самый большой. Завидев вас, стоят «смирно». Скажите – «вольно»!..
- Слово-то какое мудрёное… Не выговоришь.
- Ну, заругайтесь хоть на меня по-туркменски…
И Машрык-ага, насупив кустистые брови, что-то буркнул себе под нос. А Айтаков перевёл это как команду «вольно»…
- Если уж ругать кого, то не тебя, – старейшина с огорчением вспомнил происшедшую с сыном историю. – Будь Абдулла холостой, да ведь жена под боком. Красавица, из семьи хорошей. Мало одной, обзаведись второй. Да только по нашим мусульманским обычаям… А тут, негодяй, у родного племянника жену увёл… Не пристало мне плакаться и сетовать на родного сына. Видно, стар стал. Пора, наверное, туда, – он поднял глаза к небу, прочёл фатиху – первую суру Корана, шумно высморкался в большой цветастый платок, и слезливо продолжил: – Ты, Недирбай, не чужой мне, поговорил бы с ним. Может тебя послушается, одумается. Стыдно мне даже самому себе признаться, что родной сын убил в себе правоверного. И если я скоро умру, то, пожалуй, не от старости, а от позора, от жестокосердия этого двуногого животного… Чем он лучше ублюдка Вагшы, некогда убившего благочестивого Сеида Хамзу.
Уловив непонимающий взгляд Недирбая, аксакал пояснил, что в Аравии, благословенной Медине, он вместе с Хурмой посетил кладбище, где похоронен шехит – праведник Сеид Хамза, первый человек, погибший за ислам. Убийцей его был Вагшы, чьё имя среди мусульман стало нарицательным – жестокий, варвар, бессердечный.
- Правда, Вагшы после своего злодеяния покаялся да что толку: зло свершилось, жизнь загублена. Говорят же, последний плевок бороды не смочит… Кто знает, может и Абдулла образумится, боюсь, что его имя у нашего племени станет символом бесчестья, безнравственности.
* * *
Спустя месяц-другой к красноводской пристани причалило ещё одно судно с беженцами из форта Александровска. Среди них были не только ходжа, но и абдалы, игдыры и човдуры, едва спасшиеся от английских бомб и снарядов. Они были вынуждены захватить один пароход, ходивший под началом знакомого капитана, жителя города Красноводска.
Вот что поведали бывшие жители форта Александровска Назар Уденазаров, Баубек Дузжанов, Клычдурды Курбандурдыев, чей рассказ сохранился в архиве.
В конце апреля - начале мая 1919 года в Джигалган прибыли семьдесят большевиков, – свидетельствуют архивные документы. – А всего их было около семисот человек. Во главе их стоял некто Сакс, которого большевики величали адмиралом. В форту они пробыли двадцать два дня. Избрали комитет бедноты под председательством Нурсултана Унгалбаева, насилий и грабежей не чинили. У большевиков в бухте стояло 14 пароходов.
22 мая на горизонте показались пять пароходов, оказавшиеся вооружёнными судами англичан. Они обстреляли форт, потопили два большевистских парохода и баржу с орудиями, стоявшими у моста. Около Ананова моста находился ещё один большой пароход, и его англичане пустили на дно. Остальные буксиры, невооружённые суда остались целы. Во время боя, из-за обстрела англичан бухту не смог покинуть ни один пароход.
Над бухтой и фортом Александровском летали английские аэропланы и бросали бомбы в суда, стоявшие на причале. Десант англичане не высаживали. Их суда к ночи скрылись в море.
23 мая утром большевики погрузились на два парохода, и вышли в море, часть красноармейцев ушла степью. В форту остались два парохода и две баржи. На судах оказалось брошенных 1200 мешков муки, солёная рыба, а в крепости много разного имущества, оружия, 185 ящиков патронов /Центральный госархив Туркменистана, ф.499, оп.I, д.I, л.3/.
