 |
| Москва, усадьба Пушкиных, 3 декабря 2015 г. Презентация книги "Память поведай миру" Р. Эсенова. Выступает сын председателя ЦИК ТССР Эдуард Айтаков с воспоминаниями жизни в Карлаге после ареста и расстрела отца. |
Он не позволил себя сломать, его не удалось ни купить, ни запугать. Он не пошёл на сделку с совестью, остался верен себе, тем идеалам, которым служил. Это Кумышали Бориев, чьё имя стоит в одном ряду с легендарными личностями – Кайгысызом Атабаевым, первым председателем СНК, Недирбаем Айтаковым, первым председателем ЦИК Туркменистана, одним из председателей ЦИК СССР, Абдылхекимом Кульмухамедовым, туркменом краскомом, учёным и журналистом и многими другими жертвами тоталитаризма. Они выпестованы трудностями, их избрала сама жизнь.
Что роднит этих выходцев из народа, помимо таланта? Все они были самоотверженны, преданы долгу, верны Родине. Их короткая, но ослепительно яркая жизнь, напоминает солнечную вспышку, несущую энергию неимоверной силы. Так и скоротечная биография, добрые деяния этих светлых личностей, подобна всплеску излучения на Солнце, длилась недолго, верю, переживут века.
Кумышали Бориев был самым молодым среди только что названных мною; сын скотовода и рыбака, родившийся в 1896 году на полуострове Мангышлак (ныне Мангистау), входившем тогда в Закаспийскую область. В десять лет его отдали в русско-туземную школу форта Александровска /ныне г. Актау, до этого Шевченко/. Но это не помешало ему окончить и Ашхабадскую мужскую гимназию. В ту пору туркмен с таким образованием можно было по пальцам пересчитать.
Шестнадцатилетним юношей, в совершенстве владея русским и казахским языками, помимо родного – туркменского, он поехал учиться на земскую стипендию в Ташкент, в учительскую семинарию. Там вместе со своими однокашниками Х. Сахатмурадовым /будущим секретарём ЦК Компартии /большевиков/ Туркменистана/, И. Техжибаевым, А. Рахимбаевым и другими активно участвовал в деятельности нелегального кружка «Кенгеш», руководимого С. Ходжановым, земляком с Мангышлака. Участники кружка распространяли национальные идеи, призывали к автономии Туркестана, которые, родившись ещё до Октябрьской революции, были популярны не только среди исламских фундаменталистов, национальной буржуазии, но и части демократически настроенной национальной интеллигенции, а также рядового дайханства, входившего в небезызвестные «Иттифаки» /Архив МНБТ, д. 48577, т. 2, л. 67; т. 8, л. 18, 209; жур. «Общественные науки в Узбекистане», 1989, № 12, с. 51/.
Начавшаяся Первая мировая война ускорила выпуск семинаристов, и многих русских сокурсников Кумышали призвали на военную службу, а Бориеву предложили поступить в школу прапорщиков, но он наотрез отказался. Такой смелый шаг не прошёл для него безнаказанно. По доносу директора учительской семинарии Н.П. Остроумова Туркестанский генерал-губернатор издал приказ, лишающий Бориева права учительствовать в Туркестанском крае.
По всей вероятности, царская охранка установила за ним слежку, и она знала о его революционном настроении, в частности, об участии в нелегальном кружке. В одном из своих писем Кумышали писал: «В учительской семинарии начало пробуждаться моё национальное самосознание, и оно стремилось в сторону национализма и национальной идеологии. Я был сторонником победы Турции… Я остро переживал бесчинства карательной экспедиции генерала Галкина, и кровавый поход в Джизак полковника Иванова, и резню с грабежом генерала Мадритова прикаспийских туркмен… Тогда я не понимал, что дело не в русских вообще, а в русских колонизаторах. В сентябре 1916 года русские богачи, православное духовенство с молебном и хоругвями помпезно встречали вновь назначенного военного губернатора Ферганской области полковника Иванова, а я пошёл тогда в церковь, где шла служба, с тайной мечтой убить карателя…» /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 8, л. 8/.
Кумышали Бориев, оставшись безработным и без средств существования, поехал в Ура-Тюбе, к своему земляку и учителю Толкинбеку Айманову, имевшему на своего ученика большое влияние. По протекции своего учителя Кумышали устроился на работу в казахскую газету корреспондентом и переводчиком, после же Февральской революции смог учительствовать в селе Кенесай Ташкентского уезда.
Исполняя свой журналистский долг, а также по заданию газеты, он ездил в Джетысуйскую область, чтобы ознакомиться с тяжёлым положением казахов и киргизов, эмигрировавших из Китая после их известного восстания, и выступил в печати с критикой деятельности эмиссара Временного правительства в Семиречье М. Танышпаева.
Двадцатилетний Кумышали активно способствовал объявлению Кокандской автономии, вместе с С. Ходжановым, близким человеком Мустафы Чокаева, проживая в Коканде, издавал газету «Бирлик тувы» – «Знамя единения», пропагандируя идеи национального освобождения. Бориев, став сподвижником Чокаева, принимал деятельное участие в подготовке и проведении мусульманского съезда, на котором вместе с другими казахскими интеллигентами, проживавшими в Ташкенте, представлял партию «Алаш».
В июле 1917 года Бориев казахской интеллигенцией Ташкента был делегирован на Первый казахский национальный съезд, где закладывались идейные основы будущей Алаш-Орды. На этом же съезде был создан Национальный Совет «Алаш-Орда» – орда Алаша, мифического прародителя казахов.
Самед Ишанов, один из руководящих работников Туркменистана, арестованный в 1932 году по так называемому делу «Туркмен Азатлыгы», показывал на допросе, насколько был высок и непререкаем авторитет Бориева в Узбекистане, особенно среди казахского и киргизского населения, проживавших многочисленными семьями не только в Ташкенте, но и во многих соседних уездах. «Авторитет Кумышали Бориева был настолько велик, – говорил он, – что мог пользоваться им даже для образования предвыборных групп по выборам в ЦИК, базируясь на киргизских делегатах». /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 2, л. 78/.
Кстати, эта популярность Бориева будет использована большевиками позже, с установлением Советской власти в Туркестане.
В конце 1917 года национальная буржуазия в союзе с представителями Советов мусульманских рабочих депутатов, выражавших интересы рабочих, городской бедноты и ремесленников, созвали в Коканде IV чрезвычайный мусульманский съезд, на котором провозгласили автономию Туркестана. На вновь образованном Временном народном совете избрали правительство во главе с М. Танышпаевым.
Это событие совпало с религиозным торжеством: в декабре многие города и сёла Туркестана праздновали день рождения пророка Мухаммеда. Кокандское правительство объявило о своей независимости и потребовало официального признания.
Но это правительство оказалось пассивным и его главу под давлением радикальных кругов сменил Мустафа Чокаев, однокашник и сподвижник эсера Керенского, главы Временного правительства России. Военным министром заочно назначили Сеитмурада Овезбаева, члена Туркменского комитета, избранного в мае 1917 года по инициативе национальных кругов, а ему в Асхабад послали телеграмму. Его кандидатуру выдвинули два джигита, представлявших Текинский эскадрон, дислоцировавшийся в Кеши.
Кокандские автономисты, создав своё правительство, отказались признать Совнарком Туркестана. Бориев же исполнял различные поручения нового правительства. По его заданию он ездил в Пржевальский уезд по улаживанию русско-киргизских отношений.
В начале января 1918 года в Ташкент из соседних уездов нахлынула масса голодных и бездомных казахов. И тогда Бориев вместе со своими товарищами С. Ходжановым и врачом Г. Асфандиаровым собрали среди населения Ташкента средства и в районе Ташкентского вокзала открыли питательный пункт, где кормили всех голодных. Сотни и сотни, умирающих от голода выходили друзья.
Работая в газете, ратовавшей за национальное самоопределение Туркестана, Бориев и Ходжанов получили от Кокандского правительства весьма щекотливое задание: им выдали по пять тысяч рублей и по револьверу системы «браунинг» и обязали совершить террористический акт по отношению к лидеру улемистов Ширали Лапину. Но убить его им не удалось.
Причина несостоявшегося убийства неизвестна, хотя друзья вначале были полны решимости ликвидировать двурушника, который будто заигрывая с большевиками, вёл двойную игру с автономистами. По всей вероятности, лишить человека жизни нелегко.
К новой автономии, не признающей большевиков, весьма сочувственно отнеслись английские и другие зарубежные круги. Национальная буржуазия стала сплачивать силы для борьбы с Советской властью. Сеитмурад Овезбаев снарядил в Коканд туркменский отряд под началом унтер-офицера Кешинского запасного эскадрона Чорбы. Туркменские националисты обратились в Ставку с просьбой немедленно вернуть в Асхабад Текинский конный полк, личный состав которого находился в качестве наёмника в услужении сначала у русского царя, а затем у генерала Корнилова.
В ноябре 1917 года белоказаки атамана Дутова, захватив Оренбург, наступали на самарском, челябинском, ташкентском направлениях и установили связь с Кокандом. Против Советов выступили казачьи части, возвращавшиеся через Туркестан с Кавказского фронта и из Хивы. Белоказаки подняли мятеж в Чарджуе и двинулись на Ташкент, захватывая по пути станции. В Закаспий из Каракумов вышли отряды Эзиз-хана, претендовавший на самостоятельное, независимое ханство.
Активизировались отряды автономистов, которые в ночь на 30 января 1918 года напали на Кокандскую крепость, заняли телефонную станцию, захватили здание Совдепа, подожгли мосты, разобрали железнодорожные пути…
В защиту Кокандской автономии выступили широкие национальные круги Туркестана. Однако официальная историография, долгие годы, искажая правду об этом народном движении, всё же не сумела скрыть истину, и она ясно прочитывается между строк многих партийных, советских изданий. О том же пишет и лондонский учёный В. Свобода. К февралю 1918 года, утверждает он, советская власть силой оружия была установлена в большинстве западных нерусских краёв бывшей Российской империи. Тогда же в Средней Азии была предана огню и мечу Кокандская автономия, и все мусульмане, не бежавшие из Коканда /свыше 14 тысячи человек/, были перебиты. /См. В. Свобода. Союз добровольный республик свободных? /Из истории создания СССР/. Этнографическое обозрение, 1992, № 3, с. 5/.
Насколько широко охватила Туркестан волна антисоветских выступлений, свидетельствует и Кумышали Бориев, очевидец и участник событий, находившийся в ту пору в Ташкенте: «Я сочувствовал Кокандской автономии, – сообщал он 20 апреля 1936 года из мест заключения в своём письме в адрес ЦК ВКП/б/, – и 13 декабря 1917 года под руководством Танышпаева проводил в Ташкенте демонстрацию местного населения в защиту автономистов. В демонстрации участвовали также братья Какаджан и Бекки Бердыевы /сыновья известного национального деятеля Эмир-хаджи Бердыева/. В то время Абдурахман Оразмухаммедов вместе с Бекки Бердыевым закупали в Ташкенте оружие и в сундуках с двойным дном отправляли в Мерв. Думаю, что это оружие впоследствии было обращено против Советской власти» /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 8, л. 8/.
Большевики тоже не дремали. Они разгромили белоказаков, выбили из Теджена отряды Эзиз-хана. А отряды ташкентских, самаркандских, перовских, черняевских, закаспийских красногвардейцев двинулись на Коканд и 19-22 февраля 1918 года в ходе боёв одержали победу над вооружёнными силами автономистов.
Кумышали Бориев переживал подавление Кокандской автономии и, несомненно, участвовал в боях на её стороне, и победу большевиков над автономистами «рассматривал как резню русскими местного населения». На эту тему в газете был напечатан фельетон «Кровью пахнет» Х. Балганбаева, который в переводе Бориева на русский язык был опубликован в эсеровской газете «Свободный Туркестан».
Есть все основания полагать, что сей фельетон, принадлежит перу самого Бориева, опубликовавшего его, по известным причинам, под псевдонимом. Сей период деятельности Кумышали знаменателен ещё тем, что приблизительно в это время он познакомился в Ташкенте с Кайгысызом Атабаевым, являвшимся тогда членом левоэсеровской партии. Это знакомство в дальнейшем сыграет большую роль в судьбе не только самого Кумышали, но и его близкого родственника Недирбая Айтакова и многих других туркмен-ходжа, переселившихся с Мангышлака.
 |
| К. Атабаев с супругой |
После поражения автономистов их глава Мустафа Чокаев со своими сподвижниками бежал в Ташкент, где скрывался у одного казахского бая. В Ташкенте Бориев сумел добыть Чокаеву на чужое имя паспорт, с которым тот, вместе со своими единомышленниками А. Уразаевым и С. Акаевым, уехал в Казахстан.
 |
| Мустафа Чокаев |
Вскоре в Ташкент приехал член Ново-Бухарской организации большевиков Толкинбек Айманов, бывший мангышлакский учитель, земляк Бориева, волевой, высокообразованный, эрудированный человек. Не без его влияния Кумышали и Халмурад Сахатмурадов вступили в Коммунистическую партию /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 8, лл. 9-10/.
И снова меня одолевают сомнения, не лишённые основания. Действительно ли Бориев и Сахатмурадов вступили в большевистскую партию? Активно поддерживая автономистов, выступивших протии Советов, печатаясь в эсеровской газете, а затем, работая в белогвардейской газете, редактируемой Сахатмурадовым, неужто Бориев мог с такой лёгкостью переметнуться в лагерь большевиков? Являясь коммунистом, ему, по логике вещей, был прямой резон остаться в Ташкенте, находившимся под властью Советов, а он, после разгрома автономистов, немедля подался на Мангышлак.
Возможно, Бориев, желая, но, не веря в окончательную победу белого движения, захватившего власть в Закаспии в 1918-19 годах, не сбрасывал и со счетов и большевиков, продвигавшихся с боями на запад, к Каспию.
Любопытная деталь, подмеченная следователем ГПУ. На допросе от 26 мая 1932 года Кумышали Бориев говорил: «В начале 1918 года в Ташкенте вступил в партию. Однако это не мешало мне в качестве переводчика выехать вместе с ханом Йомудским в Пятигорск, Кисловодск, Ростов для переговоров с руководителями белогвардейского движения. Суть переговоров – туркменская делегация выразила свою верность и преданность ставке Деникина и просила направить в Закаспий зерно взамен скота».
 |
| Лавр Корнилов |
На это следователь Верховин возразил: «Как-то не вяжется: будучи кандидатом ВКП/б/ /точнее РКП/б//, вы совершаете «прогулки» в Ставку белогвардейского движения с определённой политической задачей. Где же логика? Не является ли эта поездка результатом вашей политической неустойчивости?»
Бориев отвечает: «Поездку считаю, случайной ошибкой и политически я был твёрдо настроен в пользу Советов» /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 2, лл. 488-489/.
Трудно судить, насколько он был тогда «настроен в пользу Советов», если в форте Александровском, куда он приехал, была установлена власть белых, с чьей помощью его сородичи переехали в Джебел. Возможно, Кумышали подобное заявление делал для облегчения своей участи?
Короткое время, проработав в форте учителем русско-туземной школы, весной 1919 года он был уже в Джебеле, куда пожаловал полковник Макаров, который в своё время способствовал переселению мангышлакцев. Сей представитель военной администрации, собрав всех старейшин и аксакалов Джебела, просил помочь белым, дать для их армии людей.
На том собрании Бориев был переводчиком. И сколько Макаров ни взывал к собравшимся, джебелцы и вообще все иомуды Закаспия не дали белогвардейскому полковнику ни одного человека /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 8, л. 11/
Вскоре, то есть 25 декабря 1919 года, части Красной Армии овладели Джебелом. Здесь была установлена Советская власть.
НАРОДНЫЙ КОМИССАР, ОН ЖЕ «ВРАГ НАРОДА»
Отношение Кумышали Бориева к властям, его взгляды на жизнь, как и у большинства туркмен, вероятно, менялись в зависимости от победы той или иной стороны. Он был одним из многих мятущихся в ту пору интеллигентов, мучительно решавших сделать выбор: по какую сторону баррикад встать? Но одно качество в нём было устойчиво и неизменно – забота о судьбе своего маленького народа. Это и обусловило его окончательное решение в пользу Советов, объявивших своими первыми декретами: «Хлеб – голодным!», «Землю и воду – дайханам!», «Власть – народу!».
А стремительный взлёт его карьеры при новых властях во многом определило и знакомство с Кайгысызом Сердаровичем Атабаевым, разглядевшем в Бориеве человека, несомненно, талантливого, высокообразованного, какие в ту пору были большой редкостью. В 1920 году Атабаев, в качестве председателя Совнаркома Туркестанской АССР, навестивший освобождённый от белогвардейцев и англичан Красноводск, пожелал встретиться с Бориевым, учителем из Джебела и членом волисполкома.
В классном вагоне, на перегоне Красноводск – Джебел состоялась весьма примечательная беседа, которую я привожу по рассказу ветерана гражданской войны Ишана-ага Таимова, служившего тогда в Отдельной туркменской кавалерийской бригаде. Эту встречу подтвердил также и известный туркменский учёный, старейший деятель народного просвещения республики Маметдурды Аннакурдов.
Атабаев, приехавший из Ташкента для подбора местных национальных кадров во вновь создаваемые государственные структуры, был обеспокоен состоянием народного образования, подорванного гражданской войной.
- Если мы поставим тебя во главе областного отдела народного образования, согласишься потрудиться на благо своего народа? – без обиняков перешёл к делу Кайгысыз Сердарович.
- Думаете, справлюсь? – вопросом на вопрос ответил Кумышали. – Революция всё начинает с нуля. А мы с вами её дети…
- Вот тут-то как раз не с нуля. Можем наворочать. У царской системы образования было много поучительного. Да и не боги горшки обжигают.
- Может оно и так… Но для революции я могу оказаться элементом чужеродным. Отец мой был на Мангышлаке крупным скотоводом, жили мы зажиточно, пока в десятом году суровый хазан не лишил нас скота.
- Это не самое страшное, – Атабаев задумчиво пригладил чёрные, как смоль усики. – Мой отец был сердаром, а младший брат Ялкаб – эзизхановским юзбаши. Нельзя судить человека за прошлое, за то, что он жил по законам своего времени. Выше головы не прыгнешь, – и, чуть подумав, добавил. – Глупо же осуждать кого-то, что он родился сыном богатых родителей, а не бедных. Служить своему народу с чистой совестью – вот нравственное мерило при всех социальных системах.
Кумышали вдруг захотелось возразить собеседнику. Атабаеву при его высоком положении подобные заботы, видать, были нипочём: родился он от рабыни, наложницы-белуджки и это, вероятно, сглаживало остроту его социального происхождения. Но вовремя промолчал, сочтя за бестактность даже заикнуться о том.
Поговорили о кадровой политике Советов, вспомнили о более или менее грамотных людях, которых тогда среди туркмен было мало. Бориев назвал с десяток имён земляков, окончивших на Мангышлаке русско-туземную школу, а также однокашников-выпускников учительской семинарии. Среди земляков он особенно выделил энергичного Недирбая Айтакова, уже приступившего к обязанностям председателя Джебелского волисполкома.
- Вот у кого безукоризненное пролетарское происхождение. Сирота, отец и старший брат погибли в путину. Сам рыбак, гнул спину на промыслах Захария Дубского. И богатства, кроме рыбы, плавающей в пучинах Каспия, никакого, – со смехом заключил Кумышали.
Образование у него, говоришь, русско-туземная школа? – переспросил Кайгысыз Сердарович, всё время, делая какие-то пометки в свой блокнот.
- Да, ему мой отец помог эту школу кончить. Отец собирался его в Ашхабад, в гимназию отправить, не вышло – разорил хазан моего старика.
Подъезжая к Джебелу, Бориев решился сказать о том, что не давало ему покоя с самого начала беседы:
- Есть в моей биографии ещё одна загвоздка: я, по сути, уже беспартийный. В восемнадцатом, в старом городе я записался в партию большевиков… Вот почти полтора года как я оторвался от неё, считайте, что выбыл…
- И это не беда, – простодушно произнёс Атабаев. – Мы с тобой в Ташкенте вступали в одно время. Я сам до апреля девятнадцатого ходил в левых эсерах. Едва год, как я значусь в большевиках, а стаж партийный мне с восемнадцатого записали. Выходит, это пустая формалистика. Не пойму, зачем левоэсеровский стаж засчитывать в большевистской партии, если они в идеях расходятся?.. А по мне, главное, повторюсь, к какой бы ты партии ни принадлежал, быть честным перед своей совестью и честно народу своему служить. Как говорится, чтобы конь под седоком не хромал.
В том же двадцатом году, в сентябре, Кумышали Бориева вызвали в Ташкент и назначили заведующим Туркменского областного отдела народного образования. Тогда весь Туркменистан являлся областью Туркестанской АССР. В марте следующего года Бориев уже член коллегии Наркомата просвещения Туркестанской республики, куда, помимо Туркмении, входили Узбекистан, Таджикистан, Каракалпакия, Киргизия. Это была высокая должность, на которую он был назначен, конечно, не без рекомендации Атабаева.
В ноябре 1921 года X-й Всетуркестанский съезд Советов рабочих, дайханских и красноармейских депутатов выдал ему мандат об избрании делегатом на IX Всероссийский съезд Советов. Тогда же Кумышали избрали членом Туркестанского ЦИКа /Центральный госархив Узбекистана, ф. 86, оп. I, д. 349, л. 113/.
Острый дефицит в грамотных национальных кадрах вынуждал Бориева одновременно с исполнением служебных обязанностей редактировать казахскую газету «Акжол», издававшуюся в Ташкенте, а в 1922-23 годах вместе с Сахатмурадовым и Атабаевым, он в качестве соредактора выпускал общественно-политический и литературный журнал «Туркмен – Или».
Будучи беспартийным, Бориев не имел права занимать ответственные посты, которые большевики доверяли лишь членам своей партии, он осенью 1924 года вступил кандидатом в члены ВКП/б/. А вскоре, после национального размежевания, Бориев занимал одновременно несколько должностей – заместителя заведующего Туркменгосиздатом, директора Туркменкульта, члена Высшего Совета народного хозяйства и члена Туркменской научной комиссии. С конца 1926 года, продолжая руководить Госиздатом, но уже в качестве первого лица, он редактировал республиканскую газету «Туркменистан», заведовал отделом печати ЦК КП/б/ Туркменистана. В том же году, на первом тюркологическом съезде, проходившем в Баку, он представлял Туркменистан, входил в Комитет по созданию нового туркменского алфавита, организованный при ЦИК Туркменской ССР. Принимал активное участие в латинизации туркменской письменности. В мае 1927 года его назначили председателем Государственного учёного совета /ГУС/, на базе которого со временем возникнет сеть научно-исследовательских институтов, будет также создана Академия наук республики.
Членами ГУС-а, а по-нынешнему академиками, являлись известные учёные, тюрколог и языковед Александр Петрович Поцелуевский, писатель и журналист Абдылхеким Кульмухаммедов, лингвист Мухаммед Гельдыев и другие видные деятели Туркестана.
На плечи Кумышали Бориева было взвалено до десятка общественных обязанностей, исполнение некоторых требовали от него не только сил и знаний, но и высокого чувства долга. Диву даешься, как его хватало на всё? Исполняя свои прямые должностные обязанности, он успевал читать лекции на курсах при ЦИК-е ТССР, преподавать общественно-политические дисциплины в Коммунистическом вузе, быть соредактором в историко-краеведческом журнале «Туркменоведение», замещать ушедшего в отпуск или заболевшего редактора газеты «Туркменистан», исполнять обязанности члена ЦК КП/б/ Туркменистана…
Насколько была многогранна и трудна служебная и общественная деятельность Бориева свидетельствует его одна из командировок. Известно, что в 20-30-х годах в Туркменистане, особенно в его сёлах, в связи с колхозным строительством и борьбой с так называемым басмачеством, царила атмосфера морального и физического давления. О произволе, чинимом властями, в несколько сдержанном тоне, пишет К. Бориев, вернувшийся из поездки по Западному Туркменистану, где закончились бои, завершившиеся кровавым разгромом «классового врага» и Советы праздновали «победу» над безоружным населением, поднявшим бунт против тоталитарного режима.
 |
| А. Поцелуевский |
«В связи с последними событиями в песках /речь идёт о чекистско-войсковых операциях летом и осенью 1931 года – Р. Э./, – сообщает Бориев в своей докладной на имя секретаря ЦК и председателя ГПУ Туркменистана, – для нужд войсковых частей и милиции нам приходится мобилизовывать верблюдов, лошадей, иногда и людей в качестве дуекешей и отбирать у мирного населения сёдла, арканы, бурдюки и другое. Набор всего этого производится всегда в спешном порядке и не организованно, у жителей аулов, расположенных недалеко от линии железной дороги и занимающихся извозным делом, заготовкой и доставкой саксаула, трав и так далее. Так как транспорт и предметы к нему заготовителями берётся бесплатно, то это вызывает нарекания со стороны местных жителей и вся тяжесть борьбы с басмачеством возлагается на беднейшее население. Бывает, что мобилизованный скот пропадает и не возвращается его владельцам. Так, по Казанджикскому району пропало тридцать верблюдов, десять лошадей, стоимость их до сих пор хозяевам не возмещена…»
Далее автор, считая подобную практику ненормальным явлением, бытующим также и в Красноводском районе, предлагает, чтобы войсковые части всё же расплачивались с дуекешами, а также за конфискованных верблюдов, снаряжения и другие транспортные средства /Центральный государственный архив партийной документации, далее ЦГАПДТ, ф. I, оп. 8, д. 32, л. 61/.
В феврале 1929 года Кумышали Бориева выдвигают на пост народного комиссара просвещения Туркменской ССР, где он проработал лишь полтора года и в очередную партийную чистку за «скрытие прошлого, социального происхождения» был освобождён от сей высокой должности.
Ретивые охранители «чистоты партийных рядов», шельмуя Бориева, пытались отстранить его от всякой общественно-полезной деятельности, даже выслать из республики: «пусть едет на свою родину – Мангышлак, к казахам!..» Невежды забывали или, скорее, не знали, что Мангышлак был некогда прародиной всех туркменских племён. И впрямь прав мудрец, изрекший, что невежда пуст, подобно кости без мозга. А тысяча невежд не стоят и одного учёного, каким был Кумышали Бориев.
На его защиту встали К.С. Атабаев, Н. Айтаков, М. Гельдыев, А. Кульмухаммедов, с последними двумя Бориева связывала не только творческая, но и чисто человеческая дружба. Кайгысыз Сердарович категорически противостоял освобождению Бориева от поста наркома, но, убедившись в своём бессилии против агрессивного большинства, председатель Совнаркома предпринял всё для того, чтобы сохранить ценного работника для республики, хотя бы оставив за ним должность руководителя Туркменгосиздата, где он успел сделать многое для развития национальной культуры.
И действительно, Бориев за короткое время сумел сплотить вокруг издательства широкий авторский актив из числа учёных, писателей, журналистов, переводчиков, положил начало возрождению бесценных письменных памятников национальной культуры, издал немало классических трудов, среди коих привлекали произведения средневековых и современных авторов, о которых тогдашний читатель не имел и представления.
Если честные люди в развивающейся издательской деятельности молодой республики видели прогрессивное явление, возвращающее народ к истокам духовных ценностей, то в кабинетах Туркменского ГПУ узрели в том «зарождение» ещё одной ветви «подпольной антинародной организации». Сверхбдительные «мастера» политического сыска отнесли изданные работы к «контрреволюционным», пропагандирующим пантюркизм, национализм, антисоветизм. В качестве «доказательства» приводились произведения «средневекового мракобеса», «выразителя интересов реакционного феодализма» поэта Махтумкули, туркменские пословицы и поговорки, буквари, словари, подготовленные Мухаммедом Гельдыевым, учебник «Родного языка» Кумышали Бориева, «Памятники среднеазиатской культуры» и туркменские дестаны Абдылхекима Кульмухаммедова, сборник стихов Берды Кербабаева, учебник туркменского языка для европейцев Александра Петровича Поцелуевского и другие. Русского учёного на полном серьёзе «уличали» в пантюркизме и буржуазном национализме, но, вероятно, почувствовав комичность обвинения, спохватились, заменив формулировку на «великодержавный шовинизм», хотя и тут явный перехлёст. А в Научно-литературном обществе (НЛО), созданном при Наркомпросе, чекисты усмотрели организацию, завуалированную для «контрреволюционной деятельности». Словом, культурно-просветительная деятельность этой общественной организации послужит для всесильных органов ГПУ поводом раздуть из неё так называемую подпольную организацию «Туркмен Азатлыгы» /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 8, л. 371/. Ну, не театр ли абсурда? Как говорится, и смешно и грешно.
Больная фантазия новоявленных пинкертонов в самом наркоме Бориеве увидела вдохновителя и организатора, а точнее «председателя ЦК», так называемой националистической организации «Туркмен Азатлыгы». Находясь на ответственной советской работе и будучи националистически настроен, – говорится в обвинительном документе, рождённом в недрах ГПУ, – Кумышали Бориев с 1927 года активизировал свою националистическую деятельность, выразившуюся в «создании из среды туркменской интеллигенции контрреволюционной организации, ставившей своей целью свержение советской власти и установление буржуазно-демократического строя на всей территории Средней Азии посредством вооружённого восстания и при помощи интервенции СССР капиталистическими государствами» /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 2, л. 485/.
В действиях таких видных деятелей как Кули Куртгельдыев, Абдылхеким Кульмухаммедов, несогласных с политикой большевиков в национальном вопросе, и вынужденных в 20-х годах эмигрировать за границу, чекисты усмотрели тайные замыслы несуществующей антибольшевистской организации, будто направившей их, своих эмиссаров, за кордон для согласования планов и сроков проведения вооружённого восстания против Советов.
Знакомясь с архивными материалами, долгие годы хранившимися за семью печатями, поражаешься злобной подлости и умственной мелкоте охранителей режима, возведших Бориеву в криминал, что тот… выписывал из Турции литературу «явно пантюркистского характера», а переводы произведений классиков, а также руководителей партии и правительства, осуществлённые под его руководством, якобы умышленно искажались, дабы «они не были понятными туркменскому дайханству и пролетариату»; в вину ему вменили и написанное им предисловие к поэтическому сборнику Абдылхекима Кульмухаммедова, к моменту ареста Бориева, к сожалению, погибшему. Ведь поэт и учёный Кульмухаммедов, бывший краском Бухарских революционных войск ещё с тех пор «за проявление национализма и симпатию джаддизму» был занесён в чёрный список «социально-чуждых элементов» /сын известного в долине Амударьи ахуна/, которому, как и другим «врагам народа», Бориев «оказывал всемерную помощь, выплачивая сравнительно значительные суммы /гонорара/ за вредительскую работу в области издания литературы» /Там же, т. 4, лл. 50-52/.
Бориеву инкриминировали также «устройство на советскую службу» многих интеллигентов с чуждым, антипролетарским происхождением. Особый упор делался, в частности, на Оразмамеда Вафаева, Абдылхекима Кульмухаммедова. Первый из них, третируемый советскими и партийными органами, почувствовав за собой слежку агентов ГПУ, не дожидаясь ареста, бежал в Иран, а о Кульмухаммедове ходили самые невероятные слухи, будто он ушёл за кордон, а несведущие люди, введённые в заблуждение, судачили о нём всякое: «предатель», «трус»…
Лишь полгода спустя, в январе 1932 года власти решились объявить о гибели поэта, видимо, беспокоясь, что тайное станет явным. «В ночь с 11 на 12 июля 1931 года при попытке перехода границы Кульмухаммедов в момент задержания покончил с собой» – сообщали официальные органы. На самом деле к Абдылхекиму Кульмухаммедову в самую жаркую пору, совмещавшему в Фирюзе отдых с творческой работой, приехал из Ашхабада некий аспирант, по всей вероятности, провокатор, завербованный ГПУ, и обманом вывез поэта к границе, где тот был расстрелян. /Там же, т. 12, л. 222/.
В архивах советской поры, как в партийных, так и в государственных, независимо будь то в Ашхабаде и Москве или в Ташкенте и Баку, много наносного, надуманного, субъективного, что трудно отличить правду ото лжи. За годы сталинских репрессий, в следственных подвалах ОГПУ – НКВД «родилось» так много «подпольных организаций», «контрреволюционных групп», что невольно заблудишься в дебрях выдумки буйной фантазии следователей.
Удивительно, что во все времена, при всех правителях и, в частности их карательных структур, конкретно органов ГПУ, особую тревогу вызывали не только люди образованные, но, прежде всего, пользующие авторитетом в народе, ибо они, по утверждению Уполномоченного военной контрразведки Туркестанского фронта В. Лысенко, то есть «популярные и образованные туркмены являются фактором контрреволюционной деятельности» /Архив МНБТ, ф. ПФ д. 60, лл. 1-3/. И потому партийные и, прежде всего, карательные органы, стоявшие на страже большевистской идеологии, больше всего оберегали народ от «буржуазно-националистического влияния». Всё – экономика, политика, культура, быт и, особенно образ мыслей людей должны быть подчинены одной идее – большевистской партийности, руководствовавшейся лишь классовой теорией, шедшей, во многих случаях, вразрез национальной.
В начале двадцатых годов прошлого века в Туркменистан отовсюду – из Азербайджана, Казахстана, Татарии, Крыма, Ставрополя и других областей России и даже Турции и Ирана – съезжалось много народу, среди которого было немало грамотных, образованных людей, некогда покинувших Закаспий, теперь же стремившихся помочь родному народу.
А в органах ГПУ тем временем разрабатывали свои коварные планы, усматривая в людском благородстве противоестественное, подозревая чуть ли не в каждом потенциального врага. И впрямь безнравственный человек, как всегда, судит о другом в меру своей испорченности…
Опричники двадцатого века, охваченные охотничьей эйфорией, уже не довольствовались чекистско-войсковыми операциями, «зачистками», в ходе которых уничтожались или репрессировались сотни безвинных людей, одновременно вели «агентурные разработки», приносившие им более значительную «добычу», нежели одиночные или групповые аресты. Но чтобы кого-то арестовать, его «привязывали» к «крупной дичи», то есть авторитетной личности, пользующей в народе уважением, придерживаясь изуверского принципа: «Ударишь быка по рогам, всё тело затрепещет».
Так в начале двадцатых годов родились так называемые агентурные разработки «Туркмены», «Сары» и другие. Подобное же дело «Просвещенцы» было заведено ГПУ Туркменской ССР в 1930 году на антисоветски настроенных туркменских интеллигентов, разрабатывавшихся этими органами ещё в двадцатых годах по отдельным «делам-формулярам».
Основой для разработки этого дутого дела послужили закордонные «донесения» о том, что нарком просвещения Бориев Кумышали являлся членом подпольной антисоветской организации, проходящий под номером 1003, и связан с Садретдином-ханом, одним из националистических лидеров Средней Азии, близкий к Мустафе Чокаеву, агенту английской разведки. Основными объектами разработки «Просвещенцы» являлись Бориев, Вафаев, Сулейман Туреев, Кульмухаммедов, Амангельды Бегджанов и другие.
Словом «охота» карателей была удачной: К. Бориев и его товарищи стали жертвами мизантропических экспериментов. 10 мая 1933 года на заседании коллегии ОГПУ по делу «Туркмен Азатлыгы» по статье 58-ой Уголовного кодекса РСФСР на различные сроки, от пяти до десяти лет заключения в концентрационные лагеря были осуждены 35 человек, цвет туркменской интеллигенции, в которых так нуждалась едва поднимающаяся на ноги первая суверенная республика – Туркменистан.
Суровый приговор вынесли «председателю ЦК «Туркмен Азатлыгы» Бориеву Кумышали – десять лет строгого заключения. Несмотря на домогательства следствия, возводившего на безвинного человека напраслину, у Бориева хватило мужества заявить и собственноручно написать под протоколом допроса: «Ни по одному из пунктов обвинения себя виновным не признаю» /Там же, т. 4, л. 52/.
Расправа над Бориевым и другими достойными сынами туркменского народа была прелюдией широкой террористической кампании, которую с новой силой развяжут государственные органы в 1937-38-х кровавых годах. А пока под жернова репрессии угодили и те, кто общался с осуждёнными, был им близок. Взяли под стражу их учеников, даже учителей-азербайджанцев, татар, башкир, приехавших в республику с доброжелательным намерением обучать туркменскую молодежь.
ПРОВОКАЦИЯ
В те годы в Советском Союзе мало кто знал о жизни заключённых, особенно политических. Тем более К. Бориеву дали самую ходовую статью – 58-ю, пункты 4, 6, 10 и 11 – помощь международной буржуазии, шпионаж, антисоветская агитация, да ещё в составе организации, что усугубляло его «вину». Политзаключённым разрешалось писать только одно письмо в год. Правду о них, жив ли узник или давно погиб, скрывали даже от родственников. На запросы близких администрация ГУЛАГа до самой середины 50-х годов неизменно отвечала: «Кумышали Бориев умер в 1942 году… от пеллагры».
На самом деле было не так.
На Соловки Бориева доставили 23 мая 1934 года. У человека, впервые увидевшего этот остров по своей доброй воле, он вызывал восхищение: чудо-остров. На Белом море, окружённый девственным лесом, озёрами, напоминающими расплавленный лазурит, струистыми речками, чей таинственный шёпот скрадывали пышное разнотравье и кустистые ивы, буйно разросшиеся по пологим берегам. От безмолвной красоты необыкновенного острова люди буквально становились «осоловевшими»…
 |
| Соловки |
Какое впечатление произвела на сына вольных степей эта «золотая клетка»? Ясно одно, что Соловецкий монастырь и окружающая его первозданная красота, возможно, кого-то и радовали, но у Кумышали восторга они не вызывали, лишь обостряя горечь его неволи, ибо «чудо-остров» обернулся для него местом горя и страдания.
Возникший четыреста лет назад этот монастырь с десятиметровыми в высоту стенами, сложенными из многотонных валунов, вызвал у впечатлительного Бориева гнетущий настрой. Широченная километровая валунная ограда по периметру с восемью массивными башнями, а там, где эта циклопическая кладка кончалась, её продолжала высочайшая изгородь из колючей проволоки, ограждавшая заключённых от внешнего мира, острова с его полуторатысячным населением.
Название у тюрьмы тоже было необычное: СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения, а с 1937 года, поры массового уничтожения людей, она стала более соответствовать своему названию – СТОН – Соловецкая тюрьма особого назначения закрытого типа.
Она была не только закрытой, но и самой дальней и строгой на Руси, а затем и в Советском Союзе. За первые четыреста лет его страшные застенки прошли 400 царских узников, а за семнадцать лет советской власти – 330 тысяч.
Вот в таком узилище, прозванном каменным мешком, провёл свои последние годы Кумышали. Вместе с ним в одном лагере содержались и некоторые его товарищи по несчастью, проходившие по одному «делу» – Бегджан Назаров, Сеидмурад Овезбаев, Оразмамед Вафаев и другие.
И это было не случайно. Следователи ОГПУ-НКВД не довольствовались тем, что упрятали свои жертвы за решётку. Они, как свидетельствует докладная оперуполномоченного лагеря, «продолжают дальнейшую разработку этой группы заключённых» /Там же, т. 7, лл. 11-12/.
Бориева и Овезбаева, ставших признанными лидерами обитателей лагеря, администрация обложила бесчисленными осведомителями, зная, что те в меру своих сил помогали товарищам по несчастью, откликались на их просьбы и нужды, не скупились на мудрые советы.
Мастера интриг иезуитски изощрялись, чтобы завербовать в сексоты Бориева и Овезбаева: их авторитет был так высок, что никто не заподозрит в сотрудничестве с органами ОГПУ. Кумышали назначили повозочным, предоставив в его распоряжение пару лошадей, повозку, чтобы ухаживал за ними, доставлял сено, фураж, иногда и продукты для лагерной кухни. Сеидмурада определили постоянным дневальным, то есть рассыльным по лагерю. Отнюдь не из гуманных соображений их ставили на такую относительно лёгкую работу.
Лагерный оперуполномоченный, предвкушая победу, рассчитал, что его будущие «стукачи», имея некоторую свободу передвижения, сумеют общаться с широким кругом заключённых, черпать разностороннюю информацию об их настроении. Однако, он, открывая дело-формуляр, который обычно заводится на осведомителя – тут оперуполномоченный явно поторопился – проявил завидную осторожность, охарактеризовав на всякий случай своего подопечного: «Бориев с английским агентом Мустафой Чокаевым участвовал на контрреволюционном съезде, где обсуждался вопрос о восстании против Советской власти, и была создана Кокандская автономия. Находясь в Соловецком лагере, вошёл в султан-галиевскую подпольную организацию, создавшуюся из числа осужденных, и продолжал свою контрреволюционную деятельность среди заключённых» /Там же, т. 7, л. 1/.
Тот же уполномоченный о Сеитмураде Овезбаеве доносил: «Овезбаев проявляет себя в своих высказываниях как ярый националист и непримиримый враг Советской власти, резко критикует все политические мероприятия советского правительства, с нетерпением ждёт падения существующего строя. Распространяет клеветнические измышления о вожде народов товарище Сталине, не приемлет его соратников, насмехается над ними и вождём…» /Там же, т. 7, л. 13/
К удивлению Кумышали Бориева в Соловках он встретился с небезызвестным татарским деятелем Султан-Галиевым, о котором ему в своё время рассказывал Атабаев, принимавший участие в работе четвёртого совещания ЦК РКП/б/, состоявшегося в Москве, в июне 1923 года. На нём перед ответственными работниками национальных республик и областей выступил Сталин, подвергший Султан-Галиева резкой критике, обвинив в «подлости и обмане», антипартийности, национализме, предательстве, то есть, в «установлении связи с лидерами басмачей» и так далее. На этом совещании Сталин окрестил «султан-галиевщиной» группу «пантюркистов и панисламистов», разделявшую, по его мнению, взгляды татарского оппозиционера и пригрозил, если их лидер «не прекратит нелегальную антипартийную работу, кончит плохо» /И. Сталин, соч., т. 5, с. 301-312/.
Вождь народов слов на ветер не бросал. Султан-Галиев очутился в Соловках и, по всей вероятности, отбывал там срок далеко не первый год и, судя по его доносам на имя лагерного оперуполномоченного, сотрудничал в качестве сексота.
Кумышали Бориев по своей натуре простодушный, поверил Султан-Галиеву, не подозревая о двойной жизни того. Вообще старшее поколение, я скорее сужу по своему отцу и его сверстникам, было искренним, наивным, восприняв за чистую монету лозунги большевиков об интернационализме, о гуманизме. Однако новые власти и её трёхглавые церберы, наоборот, с недоверием относились к «туземцам», «нацменам», даже к тем, кто верой и правдой служил им, наивно полагая, что служат и своему народу. В том-то и была трагедия туркменской интеллигенции, всего народа. Эта политика, в конечном счёте, и привела к краху Советской власти, оттолкнув от неё наиболее интеллектуальную часть общества.
А между тем «разработка» К. Бориева продолжалась, использовались даже недозволенные методы, вплоть до провокации. Кумышали, поняв, чего от него добиваются, ответил твёрдо: «Продавать своих товарищей я не буду! Никогда этому не бывать!»
Ему пригрозили, что лишат той относительной свободы, которой он пользовался, выезжая на повозке за пределы лагеря. И для острастки объявили строгий выговор с предупреждением «за нарушение правил перевозки грузов». Действительно, это – грозное предупреждение, ибо за следующее «нарушение» К. Бориев мог угодить в карцер.
Администрация лагеря, добиваясь своего, пошла на мелкую пакость, подослав уголовника распороть ножом мешки, развозимые Бориевым, и его « за небрежность при перевозке овса» не замедлили посадить на пять суток в карцер /Там же, т. 8, л. 11/.
Тот, кто хоть сутки провёл под мрачным сводом нижнего яруса монастырской стены, где находилась камера с каменной лавкой, похожей на звериную нору, знал, что нормальный, даже здоровый человек более трёх суток там не выдержит. Вход в неё замурован, и пролезть туда можно лишь ужом. Есть правда узкое окошечко, куда подают лишь воду и пайку хлеба, а внизу под каменной лавкой щель, где журчит вода – туда узник оправлялся.
Заключение Бориева в карцер переполнило чашу терпения его товарищей. Лишённых своего лидера, возглавлявшего в лагере движение за элементарные человеческие права, требуя не ограничивать переписку с родственниками, не препятствовать получению передач и посылок, оградить от произвола уголовников, терроризировавших политзаключённых по наущению администрации, заключённые намеревались объявить коллективную голодовку.
Однако Овезбаев счёл благоразумным воспрепятствовать такому решению: «Голодовкой ничего не добьётесь, - агитировал Овезбаев заключённых, – доносил сексот под кличкой «Ханака», – НКВД будет только радо. Зачем врагу своими страданием удовольствие доставлять и лишний компромат против себя же» /Там же, т. 7, л. 13/.
На вторые сутки узника из карцера выпустили: палачам он был нужен здоровым. Тем более из управления Беломорско-Балтийскими лагерями НКВД пришла шифровка от 4 июня 1936 года: «Для вербовки /Кумышали Бориева/ используйте все агентурные возможности. Склоните объект для подачи заявления…» Чтобы сломить волю узника, гулаговское начальство настаивало предъявить ему гнусное обвинение. Настолько омерзительное, хотя мёртвые сраму не имут, что рука не повинуется привести строки из той тошнотной инструкции /Там же, т. 9, лл. 5-7/.
Но Бориев был непреклонен, не терял присутствия духа, что видно из доноса того же стукача «Ханаки»: «Объект /то есть К. Бориев/ говорил своим товарищам, бояться надо не ГПУ-НКВД, а самих себя, охваченных паническим чувством страха», который парализует разум, сковывает волю и превращает человека в животное.
Да, такой человек не мог не вызвать у его палачей опасения. Такого надо было «нейтрализовать» или завербовать, а ещё лучше – «ликвидировать». И поначалу ретивые стражники пустились во все тяжкие, чтобы склонить К. Бориева на предательство. А вдруг…
В свою игру они подключили и Султан-Галиева, по всей вероятности, получившего задание «обработать» Бориева, склонить его для начала к подаче покаянного письма на имя Сталина и Ягоды. В те дни лагерь облетела весть, что Султан-Галиев написал письма Сталину и тот, будто помилован, вот-вот выходит на свободу. Не поймёшь, правда то или очередная провокация.
Султан-Галиев, информируя о реакции остальных «восточников» на сообщение о его освобождении, доносил оперуполномоченному: «Ну, значит, лёд тронулся! – сказали с радостью Бориев и Вафаев. – А как нам быть?» Бориеву я посоветовал подать заявление в ЦК ВКП/б/, как бывшему партийцу, с полным признанием своих ошибок, что это единственный честный путь возвращения в революцию…» /Там же, т. 9, л. 8/
Вскоре, как явствует из донесения сексота «Негалиева», Бориев и Вафаев намерены в ближайшее время написать покаянные заявления /Там же, т. 9, л. 13/.
Правда, Бориев советовался с Овезбаевым и Назаровым. Они не советовали ему этого делать, а Бегджан Назаров был более категоричен: «Мне не в чем признаваться!..»
За Кумышали тоже особых грехов не водилось, но он нашёл в чём «признаться», считая всё своё «прошлое до начала 20-х годов, – как писал он в письме на имя И. Сталина и наркома внутренних дел СССР Ягоды, – идейной помощью контрреволюции. Мои националистические взгляды и настроения подогревались колонизаторской работой великодержавных шовинистов, с одной стороны, и той националистической грызнёй, существовавшей в Средней Азии до 1924 года, с другой стороны». Далее автор утверждал, что он всю жизнь был противником русского царизма, пёкся о благе своего народа и осуждал себя за «отсутствие чувства классовой бдительности, за терпимое отношение к национализму», которые «связывает со своим контрреволюционным прошлым» /Там же, т. 8, лл. 8, 11/.
Это письмо, датированное 20 апреля 1936 года, вызвали у меня тягостные раздумья. Искренен ли был Кумышали в своём «покаянном» письме? На самом ли деле он чистосердечно осуждал себя за своё «контрреволюционное прошлое»? Уж таким ли оно было?
Своим посланием вождям К. Бориев отметал всякие сомнения: да, совершал «ошибки националистического и пантюркистского характера», но сегодня «всякий честный, бывший националист, противник царизма… должен быть на стороне Советов…» И он не на перепутье, а уже в пути. Действительно ли, он искренне хотел убедить в том своих высоких адресатов?
Будучи образованным, политически грамотной личностью, Бориев понимал, что в тоталитарном обществе человек не имеет права на сомнение, ибо культ вождя и всеобщее оболванивание партии и народа под благим лозунгом морально-политического единства, заражая победной эйфорией всё общество, выработали извращённую нравственность: всякий сомневающийся – враг партии и народа. Эта тлетворная мораль и вознесла Сталина на вершину пирамиды безграничной власти, той системы, породившей атмосферу нетерпимости всякого инакомыслия, привела к репрессиям против тех, кто имел своё мнение или даже самую малость сомневался в единственно правильной доктрине, гнетущей свободную человеческую мораль.
И эти жесточайшие репрессии были обращены, прежде всего, против мыслящей части общества, против интеллигенции, которая по своей природе не может не иметь собственного мнения, не может не сомневаться. Кумышали Бориев – дитя своего века, порождение противоречивого времени, видимо, верил, что «раскаявшись» перед Сталиным, войдёт в доверие, убедит того в своей невиновности, освободится из заключения и сможет снова самозабвенно служить своему обездоленному народу. Его жизненное кредо – забота о своём маленьком племени, в коем он видел часть родного народа. Если бы каждый честный человек так пропускал бы через сердце боль своего рода, своих односельчан, то туркмены, пожалуй, и горя бы не знали.
К сожалению, Бориев, как и многие интеллигенты, по своей наивности искренне верил: Сталин не знает о массовом истреблении честных людей, о геноциде, развязанном в стране карательными силами и его арест – это происки истинных врагов или случайность, ибо он, как и его товарищи, не нанесли никакого вреда ни народу, ни стране.
И, несмотря на своё неуёмное стремление вырваться на волю, он не собирался покупать желанную свободу ценою предательства, попрания нравственных устоев. Палачи, играя на светлых чувствах Кумышали, сулили освобождение лишь при условии, если он поступится своей совестью и согласится взять на себя роль иуды.
Ещё Махмуд Кашгари о таких, как Кумышали, сказал: «Сухое дерево не гнётся, натянутая тетива узлом не вяжется». Он решительно отверг гнусное предложение изуверов и тем подписал себе смертный приговор.
Овезбаев также наотрез отказался сотрудничать с НКВД. Ему даже придумали псевдоним «Белый», но тюремщики трудились понапрасну.
А как же «покаянное» письмо Бориева? Оно из Соловков никуда не ушло, его отобрали при очередном, заведомо организованном «шмоне» – обыске, ибо знали о его существовании: письмо было необходимо для вербовки Бориева.
Администрация ГУЛАГа, убедившись, что задуманная ею провокация провалилась, а лидеров заключённых не сломить, решила тогда организацию обезглавить. 9 октября 1937 года на заседании Особой тройки управления НКВД по Ленинградской области Кумышали Бориев и Сеидмурад Овезбаев были приговорены к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор привели в исполнение в один день – 27 октября того же рокового Тридцать седьмого /Там же, т. 9, л. 17/.
СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ
Близкие родственники Кумышали Бориева уверяли, что у него не было семьи. Даже отец мой, казалось, знавший многое о своём сородиче, даже не подозревал о существовании его дочери.
В следственном деле Бориева читаю: «жена Рауф Н.В., 29 лет /в разводе/, дочь 7 лет, при матери». В день ареста, то есть 19 марта 1932 года, Кумышали и его бывшая жена Нелли Войцеховна жили по разным адресам.
Любопытно, тогда же при обыске отобрали именной бельгийский браунинг, а в деле его собственной рукой записано: «имущества никакого не имею». Столько лет служить Советам и ничего не иметь. Как тут не вспомнить альтруистические строки Маяковского: «И кроме свежевымытой сорочки, мне ничего не надо!..» А у Кумышали, видно, даже запасной рубашки не было – всё на себе.
И ещё одна примечательная деталь. Среди многих бумаг Бориева, папок с рукописями переводов – корешок московского театрального билета, помеченный 1924 годом, со штампом Большого академического театра СССР… «Помещение быв. Частной оперы Зимина. Опера Дж. Верди «Аида». Следователи почему-то и его приобщили к «делу».
Там же – письмо дочери, написанное из Мары 26 августа 1969 года и адресованное в Прокуратуру Союза ССР, которое ответило: «Ваш отец Бориев Кумышали реабилитирован военным трибуналом Туркестанского военного округа 17 июля 1958 года…»
Меня невольно удивило: оба эти документа отделяют долгих одиннадцать с лишним лет. Где была все эти годы его дочь? Неужто она столь долгое время не ведала, что её отец оправдан и на нём нет никакой вины?..
Признаюсь, во мне шевельнулось чувство неприязни к такой дочери: как можно за столько времени не поинтересоваться судьбой родного отца? Да за эти годы можно было даже в Соловки съездить… Что это – равнодушие, безалаберщина? Так и не нашёл тому ответа.
И вот осенью 1992 года я сумел выбраться в Мары и не без душевного трепета шёл на встречу с прошлым. Правда, я знал, дочери Кумышали нет в живых, но я надеялся увидеться хотя бы с её сыном, мужем, которые должны были жить по адресу, указанному в письме, хранящемся в архиве МНБ Туркменистана и что-то рассказать о Бориеве.
Давно замечено, что квартира пожилых, много переживших на своём веку людей, носит какую-то печать затаённой печали, старения, особенно это бросается в глаза, когда в ней давно нет хозяйки. Скорбная отметина проглядывалась и на старомодной мебели и выцветших коврах, на осыпающейся штукатурке и даже мелочах домашнего обихода. Это чувство охватило меня в доме Аиды /так звали дочь К. Бориева/, встретившись с пожилым человеком европейской внешности. То был её муж, он представился: Кон Тевья Гершевич.
- Вас удивляет необычность моего имени и фамилии тоже? – спросил он, заметив, как я поспешно записал в блокнот, ибо на память свою, особенно на имена, никак не полагался.
- Нет, почему? – оправдывался я. – Истории известны имена отца и сына Кони, первый из них писатель, а второй знаменитый русский юрист, учёный.
- Но то Кони, а я – Кон, – усмехнулся он. – Впрочем никогда не скрывал, что я польский еврей, не маскировался, как иные, под фамилию благозвучную для чужого слуха… Хотя мог бы записаться Коневым или, скажем, Жеребцовым, – и тут же посерьёзнев, добавил: – Этого не делали и мои родители, хотя отец сходил за украинца, но только не за еврея. Они предпочли смерть в Варшавском гетто, но от своей национальности не отреклись.
После Тевья Гершевич показал мне свои документы об участии на фронтах Великой Отечественной войны, орденские книжки и скорбное письмо Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца от 28 марта, извещающее, что его отец Герша Пинсухович, мать Ента и брат Рувим Кон расстреляны в 1941 году фашистскими войсками при оккупации Польши.
Такова горькая участь целой еврейской семьи.
- Видно, самой судьбе было угодно свести нас, двух горемычных, – продолжил мой собеседник свой грустный рассказ. – Аида почти не жила с отцом, но страдала из-за него всю жизнь, пока сама не скончалась в 1974 году. Отмучилась, бедняжка. Подумать только – в неполные сорок девять лет и от болезни необычной для женщины – инфаркта. Сдало сердце, не выдержало сплошных переживаний. Ходить с ярлыком «дочь врага народа», ох, как тяжек этот крест! Не по хрупким женским плечам… Хуже проклятия. От неё отворачивались друзья, соседи. Даже новые знакомые, выражавшие вначале благорасположение, узнав, что её отец в тюрьме «за политику», вскоре остывали, старались избегать её при встречах. Так было всю жизнь: в школе сверстницы не садились с ней за одну парту, сторонились её в сельхозтехникуме, после окончания, которого она долго не могла устроиться на работу, пока не подвернулся случай, и её определили в лабораторию хлопкоочистительного завода, где проработала четверть века. Не жизнь – мука. Была же она легко ранима, впечатлительна…
Аида немного пережила свою мать Нелли Войцеховну, на которой Кумышали женился ещё в Ташкенте. Дочь жила меж двух огней. Она питала к отцу нежные чувства, тосковала по нему, хотя знала, что мать её страшно ревнует. К матери она испытывала смешанные чувства и редко о ней вспоминала. С ней девочка вовсе не жила и насколько помнит себя, она воспитывалась у чужих и разных людей, приютивших её из жалости. Словом, это было несчастное дитя.
Как яркие мгновения счастья она вспоминала о коротких встречах с отцом. Он приходил в дом с шумом, смехом, принося ей в бумажных пакетах леденцы, медовые пряники, она с визгом бросалась ему в объятия, всеми клеточками души ощущая его тёплую, ласковую ладонь… И даже после его ухода в её ушах долго слышался тихий, спокойный отцовский голос, почему-то раздражавший маму, что она какая-то чопорная, деланно напыженная, посидев самую малость с отчуждённым видом, выходила вон. Девочку это радовало больше всего, с отцом наедине она чувствовала себя свободнее.
И ещё она помнит, как ходила к нему на свидание в тюрьму. Один, единственный раз. Даже став взрослой, она с душевным трепетом, до мелочей восстанавливала в памяти эту необычную встречу…
Комната свиданий. Толстенные трубы тюремной решётки настолько широко сварены, что Аида норовила пролезть между ними, где напротив неё со смеющимися ласковыми глазами сидел отец, заросший почти до самых глаз чёрной курчавой бородой. Он совсем не был похож на того гладко выбритого, пахнущего одеколоном папу, с кем однажды ходила на работу, утопая в широком кресле, сидела за его столом, в ящиках которого нашла гуттаперчевую куколку и перевязанную красивой лентой коробочку, полную разноцветных леденцов.
Кумышали, уколов щетиной, поцеловал её в бледные щёчки и незаметно от надзирателя, настороженно прохаживающегося за его спиной, сунул ей в руку что-то тёплое, кругленькое, шепнув: «Это друзья передали. Отдашь маме. Здесь всё равно отберут…»
Аида хоть и была мала, но своим детским умом поняла, что отцу будет худо, если стражник увидит то, что он передает, и потому старалась не подать виду и незаметно спрятать в кармашек передачу, оказавшуюся золотой монетой царской чеканки.
Обделённая материнской лаской и вниманием, она больше тянулась сердцем к отцу, вернее, к его образу, созданному в её воображении. И даже по прошествии стольких лет она не могла смириться с тем, что его нет, что она никогда больше не увидит его.
- Из заключения Кумышали Бориевич прислал дочери лишь несколько писем, – в голосе Тевья Гершевича я уловил восхищение. – Написаны они были мелким убористым почерком. Читал я их придирчиво как учитель, проверяющий ученическую тетрадь. Представьте себе, написаны логично, грамотно. Не нашёл я ни одной ошибки. Грешным делом, думал, туркмен, а он, оказывается, русским языком владел пограмотнее любого европейского интеллигента… Поэтому я не удивлялся, что в двадцать пятом году Кумышали Бориевич дал своей дочери необычное имя – Аида. Оказывается, ещё до её рождения он побывал в Москве, слушал оперу «Аида»… Подумать только – бывший рыбак, скотовод, из туркменской глуши в голодной Москве слушал творение итальянского композитора.
Видимо, опера Джузеппе Верди потрясла впечатлительного Бориева своей экзотичной пышностью, красивыми маршами, созвучными с героикой революции, красотой и благородством героев и героинь.
Меня, естественно, интересовали письма, пришедшие из Соловков, хотя знал, что они подвергаются строгой цензуре. Но отец мне говорил, что Кумышали иногда присылал письма с оказией. А вдруг они есть… К моему огорчению, они не сохранились: Аида сожгла их. Ведь она всегда жила в страхе, вздрагивая при каждом стуке в дверь. Время-то, было какое…
- Единственное, что удалось сохранить, вот это, – и мой собеседник протянул потрёпанную книжицу.
Я с волнением взял в руки «Русско-туркменский словарь», изданный на латинской графике в Ашхабаде, в 1929 году, но без обложки с вырванным титульным листом, не нашёл никаких исходных данных, но твёрдо знал, что составлен он Бориевым.
- Аида сама уничтожила следы авторства словаря, – продолжал Тевья Гершевич. – У неё даже не осталось отцовской фотографии – всё сожгла. Однажды она где-то подобрала учебник туркменского языка с портретом отца, с выколотыми глазами, а по всему листу химическим карандашом: «Фашист, враг народа». Аида, заплакав, уничтожила и его.
Всё можно сжечь, развеять в прах, но нельзя истребить память о человеке, его добрых деяниях. А ведь люди и поныне помнят, что Бориев близко общался с членами бригады русских писателей Н. Тихоновым, П. Павленко, Вс. Ивановым, Л. Леоновым, П. Санниковым, Вл. Луговским, посетившими Туркменистан в 1930 году. Он даже ездил с ними по Западу республики, местам, которые хорошо знал, а после, когда писатели подготовили очерки, рассказы, путевые заметки, К. Бориев успел кое-что издать до своего ареста или же сдать в печать.
Вот только о том «забыли» лишь те, кто пытался вычеркнуть его имя из народной памяти, предать огню его книги, а близких так запугать, чтобы они, подобно манкуртам, не ведали о своём родстве. Такова была политика тоталитаризма.
Аида не имела связей с близкими родственниками отца, которые, возможно, и не подозревали о её существовании. Оразали, старшего брата отца, работавшего секретарём райкома партии, тоже вскоре арестовали, а в 1937 году расстреляли. Шукур, младший брат, оказался шустрее, бросил своё учительство в Казанджике и забился в какую-то глушь и тем спасся.
Неудачно сложилась и семейная жизнь Аиды. Её первый муж, узнав, что она дочь «врага народа», развёлся с ней, забрав сына. Она претендовала на мальчика, так похожего на деда, по наивности полагая, что закон милосерден и будет на стороне матери. Но, она, видимо, забывала, что являлась дочерью «чуждого элемента».
Словом, одиночество обступало её со всех сторон… Не слишком ли много горя обрушилось на одного человека? И как бы ни было тяжко Аиде, она и не помышляла отрекаться от своего отца. Ничто её не испугало: ни безработица, ни арест, ни тюрьма… Её дочерняя любовь была даже сильнее смерти.
Теперь мне было стыдно за скоропалительность, беспочвенность своих заочных суждений об Аиде. Непозволительно составлять о человеке мнение, не узнав о нём всего. Правду говорят: «Приложи горячие уголья себе, не ожгут – другому».
Хотя дочь, запуганная и затравленная, и узнала о реабилитации отца, она не верила тому, ибо страх никогда не покидал её. Это унизительное чувство продолжало её преследовать и тогда, когда о Кумышали Бориеве как о жертве репрессий заговорили и на страницах республиканской печати.
На её счастье ей встретился Тевья Кон, оказавшийся порядочным человеком, который любил её, жалел, открыл глаза на многое и, главное, пробудил от летаргии страха. У них от совместного брака родился сын Вадим, который ещё в советское время блестяще окончил в Бийске физико-математический факультет института, работал в Новосибирске учителем, директором школы, программистом Вычислительного центра, секретарём райкома комсомола, призывался в Армию, дослужился до офицерского чина. А после распада СССР, женившись, уехал в Израиль и, кажется, неплохо проявил себя там как специалист по компьютерам.
Я с грустью слушал рассказ Т. Кона и никак не мог смириться с мыслью, что внук моего сородича Кумышали Бориева, так горячо любившего свою родину, живёт на чужой стороне, трудится во благо другой страны и, быть может, никогда не вернётся на родную землю деда, отдавшего за нее свою жизнь.
Завершая этот горестный рассказ о Бориеве, о его «подельниках» я невольно подумал о страшной машине подавления, именуемой государством диктатуры пролетариата. Те, кто её создал, сами же оказались раздавленными ею. И впрямь, как говорится, дракон, в данном случае, революция пожирает своих детей. В архиве Комитета национальной безопасности Туркменистана сохранились документы, свидетельствующие о том, что к продуманному геноциду органы ЧК-ГПУ приступили еще в годы гражданской войны, набирая силу и масштабы и после нее. Аресты, ссылки, расстрелы без суда и следствия в двадцатых годах обрели массовый характер, что по сравнению с ними трагические Тридцатые казались лишь цветочками…
Идея планомерного уничтожения людей, зародившись на заре Советской власти, достигла своего апогея в 32-37-38-х годах и продолжалась приливами и отливами вплоть до нападения на СССР фашистской Германии. Волна репрессий не спадала и после войны, прибретя лишь иные формы и «причины».
Репрессии настолько запугали людей, что это чувство опасения у иных не прошло и поныне. В один из дней марта 1993 года, в разгар таджикских событий, ко мне пришли двое молодых людей, женщина представилась Раей, а мужчина – Худайберды. Они оказались племянниками Кумышали, то есть детьми его родного брата Шукура Бориева, спасшегося бегством в Таджикистан, где безвылазно жил в глухом горном селении, женился, обзавёлся семьёй. Теперь он приехал в Ашхабад.
Я пригласил Шукура с семьёй к себе домой, на плов. За трапезой говорили о войне в Таджикистане, о судьбе беженцев, о ценах на базаре… Шукур больше молчал, но я надеялся, что он разговорится, когда речь пойдёт о брате.
Подали чай, я придвинул к себе блокнот с авторучкой, лежавшие на столе /может быть, это было моей ошибкой/, и не без содрогания заметил, как побледнел сидевший напротив меня Шукур. Словно загипнотизированный, он не сводил глаз с блокнота и моей руки, в которую я взял ручку.
Не понимая в чём дело, я принёс ему стакан воды, но он лишь беззвучно мотал головой, отказавшись пить. Я силился вовлечь его в разговор, он молчал. Шукур не притронулся к чаю сидел безучастным до ухода, не вступая в беседу, которую вежливо поддерживали его дети. Он так и ушёл, не проронив ни слова.
Я чувствовал себя неловко, не в своей тарелке были и дети Шукура. Досадно, что он ничего не рассказал о своём знаменитом брате. Прощаясь, Рая извинилась:
- Вы уж простите папу. Он всю жизнь прожил в страхе, всего боится. Боится, что его постигнет участь брата Кумышали. И за нас у него душа болит, хотя, думаю, сейчас его страхи безосновательны…
Видимо, стоит понять Шукура Бориева, большую часть своей жизни прожившего при тоталитаризме, пережившего расстрел своих братьев, видевшего преследование безвинных жертв и в годы Второй мировой войны и в послевоенные годы, пока не умер Сталин и не наступила хрущёвская «оттепель».
Внимательно вчитываясь в архивные документы, о многом приходится догадываться. Задумываясь над поведением нных допрашиваемых, возникает вопрос: почему одни чересчур говорливые, активно сотрудничавшие со следствием /это видно по протоколам допросов/, в конце концов, оставались живы? А кто-то отделывался отсидкой, допросом, карцером, на худой конец, избиением, а молчаливые, несмотря на истязания, отрицавшие свою «вину», не пошедшие на сделку с совестью были расстреляны или осуждены на длительные сроки..
Сказано это не в осуждение иных, нет, не хочу обвинять или заподозрить всех чохом, ибо все мы храбры, рассудительны задним умом, особенно, когда нам ничто не угрожает, и от ужасного прошлого отделяют десятилетия. Пожалуй, редко у кого не дрогнет сердце, редко кто не смалодушничает, если тебе выбивают зубы, рвут ногти, отбивают почки… Мало ли изуверских приёмов в арсенале у заплечных дел мастеров, чтобы сломить волю беззащитного человека, выколотить из него любые показания.
И всё же, как говорится, факты – вещь упрямая. Среди тех, кого каннибалы XX-го века «пощадили», немало, кто расплатился за свободу своей совестью, дал согласие сотрудничать с карательными органами в качестве осведомителей. Горько сознавать, что их имена встречаются среди «уважаемых», «заслуженных», «талантливых»…
К счастью, не всех удалось сломить, поступиться своими принципами. Тысячи и тысячи честных и мужественных сынов предпочли принять смерть, но ни за что не предавать товарищей, не изменить своим идеалам. Честь и достоинство им были дороже жизни. Один из них – Кумышали Бориев, верный сын туркменского народа.
