МОЯ РОДОСЛОВНАЯ
В хадж, совершённый в апреле-мае 1991 года в Мекку, я спросил у Рахметулла Туркестани, ответственного секретаря Международной Лиги мусульман /Рабита Элеми Ислам/, кто подсказал внести мою фамилию в список приглашённых. Я понимаю, когда назвали Чингиза Айтматова, писателя и деятеля с мировым именем, но мне было любопытно, как моя фамилия могла очутиться рядом с такой знаменитостью?
Рахметулла не удивился моему вопросу, лишь улыбнулся и, рассказывая о своей поездке в Египет, где он купил первую попавшуюся под руку книжку на арабском языке, заметил: « Она была о Туркменистане. Её автором оказались вы».
В другой поездке, уже в Великобритании, в доме своего земляка Рахметулла увидел журнал на английском языке с публикацией о моём творчестве.
- Там же, как и в той книжке, ваш портрет. И на этот раз я обратил внимание на ваше имя, фамилию и занёс в свой блокнот…
Это разожгло моё любопытство: что же примечательного в моём имени? В глазах моего собеседника мелькнуло удивление:
- Имя Эр-Рахим – одно из девяноста девяти имён Аллаха, – сказал он. – У Всевышнего самые красивые имена и все они, называясь «Эсма-уль Хусна», значатся в Священной книге мусульман. Произнося их, каждый правоверный должен сотворить молитву, ибо это является благодеянием… Записывая ваше имя, я подумал, что если не вы, то ваши родители, нарекая своё дитя именем Господа нашего, должны быть не простого происхождения, во всяком случае, глубоко верующими людьми… Ну, а чадо должно быть похоже на отца и мать. Правда, в наш век, к сожалению, не всегда так бывает.
Между прочим, я заметил, что моего младшего брата зовут Расул.
- Расул – это посланник Аллаха, – почему-то обрадованно произнёс Рахметулла. – Значит, я не ошибся в своих предположениях, – и спросил: – И много в вашем роду таких необычных имён?.. Насколько мне известно, при Советах мусульмане не вольны были выбирать имена, связанные с исламом.
Хотя это было не совсем так, но я всё же вспомнил семьи, где детям давали имена Марленст, означавшее Маркс, Ленин, Сталин, или Сталкон – Сталинская Конституция, Вилен – Владимир Ильич Ленин и т.д. Можно ли осуждать за подобное? Ведь имя человека – это часть истории народа, племени. В нём отражаются верования, быт, мечта, нравы и обычаи, нередко исторические контакты, связанные с социальными условиями, в которых пребывает тот или иной народ.
Живой интерес у Рахметуллы вызвала родословная ходжа, когда я назвал имена своих пращуров в четырнадцатом колене Маходжа и его сына Шаходжа, который приходится прадедом Баба Ходжа, похороненного по дороге из Красноводска на Кара-Богаз-Гол. Его принято считать родоначальником племени, точнее, сословия ходжа. Тут я невольно подумал о друге моего отца Аманбае Ковусове (сыне Ковус-ага Караханова), который об этом поведал бы куда интереснее…
А моя родовая ветвь исходит от седьмого колена, то есть от сына Абдуллы – Мухаммедша или Мамедша, которого просто прозвали Мамеша. У Абдуллы был ещё один сын, по имени Мелик, тоже явившийся родоначальником, но другой одноименной ветви, потомки, которой, как и род Мамеша, проживают ныне в Западном Туркменистане, а также в Ашхабаде, Байрам-Али, Небитдаге (ныне Балканабад), Красноводске.
- И много в вашем роду было таких необычных имён? – повторил Рахметулла свой вопрос.
- Да, немало. Прадеда моего звали Ибрахим, а его отца Хас. У деда Эсена было шестеро сыновей и у всех имена – Ровшен, Идрис, Эюб, Юнус, Магруп, Махтум…
- Это же коранические имена, берущие начало из Библии,– не без восхищения проговорил Рахметулла. – А Йунус или Юнус – это библейский Иона, пророк, именуемый «спутник кита»… В суре «Стоящие в ряд» говорится, что Йунус, будучи посланником Всевышнего, убежал к нагруженному кораблю… Но корабль в море остановился, значит, на нём беглец… Его обнаружили и выбросили в море, где его проглотил кит, в чьём чреве он взмолился к Аллаху и тот приказал киту выбросить Йунуса на пустынный берег. Аллах вырастил над ним дерево, а потом послал его к ста тысячам людей. И пророк Йунус своим страстным словом сумел убедить своих слушателей, чтобы они уверовали.
Правда, я не всё понял в рассказе Рахметуллы. Почему Аллах наказал своего посланника, а затем спас его, простил? Мой собеседник понимающе кивнул головой, затем продолжил:
- В Коране есть сура, названная именем пророка «Йунус» и один из аятов о том, как жители города, где он проповедовал, не были сразу наказаны за неверие. Потом, когда они уверовали, Аллах их простил. Йунус хоть временно и смалодушничал, но считается очень почитаемым пророком. Он из тех, кого Аллах «превознёс над мирами»…
В Коране россыпь аятов, отрывков, связанных с Йунусом. В них красной нитью проходят увещевания Мухаммеду: осуждается главным образом, слабоволие пророка Йунуса, а затем и те, кто ему не поверил.
Рахметулла взглянул на меня с какой-то пронзительной внимательностью, словно хотел спросить, доходит ли до меня смысл сказанного и, улыбнувшись, вдруг заговорил нараспев по-арабски, видно, забывшись, но тут же перешёл на уйгурский, который мне был больше понятен, нежели турецкий, на коем мы общались.
- Теперь вам всё станет ясно, если я приведу аят из суры «Аль Калам» или «Письменная трость», где Аллах увещевает Мухаммеда:
«Потерпи же до решения твоего Господа и не будь подобен спутнику кита. Вот он воззвал, находясь в утеснении.
Если бы его не захватила милость его Господа, то был бы он выброшен в пустыне с поношением.
И избрал его Господь и соделал его праведником».
Последние фразы аята Рахметулла всё же повторил по-арабски. Прочёл с упованием, красивым, мелодичным голосом, точно таким, какой раздавался с минаретов Каабы. Он чем-то напомнил голос моего отца.
- Я считаю, – рассуждал Рахметулла, – имя человека, как и год его рождения по восточному летосчислению определяют характер личности, его волевые качества, образ жизни. Правда, не всегда, но чаще всего. И в том я вижу волю Всевышнего…
И память услужливо высветила рассказы отца, родичей о моём дяде Юнусе-ага, прозванного родовой знатью «смутьяном», «бунтовщиком», в котором она видела своего заклятого врага. Я уже рассказывал о нём, но моя последняя поездка к своим сородичам в Джебел, Небитдаг, Красноводск и Байрам-Али пополнила подробностями о Юнусе-ага, обогатила его колоритный образ бунтаря.
Вот он, утопая по щиколотку в песке, в худых сапогах, со связанными руками за спиной шагает по селу, вдоль выстроившихся в ряд неказистых юрт. Люди провожают его пугливыми взглядами. Кое-кто, страшась показаться, наблюдает за ним из щелей кибиток. Впереди арестованного на резвом вороном офицер в погонах прапорщика, в чёрной черкеске, с белыми газырями. Позади с примкнутыми к карабину штыками трое конвоиров-чеченцев и молла в белоснежной чалме. Те, кто в черкеске с газырями непременно убийцы, хоть и мусульмане, набившие в Туркестане руку на безвинных жертвах. Это Юнус-ага знал точно, как знал и то, что карательный отряд чеченцев под командой Ляля-хана Йомудского возвращался из долины Сумбара, где он подавлял беспокойных горцев, поддержавших Советы, вёл операции против партизанского отряда Аллаяра Курбанова и Сергея Щербакова, выступивших на стороне большевиков. Теперь отряд карателей под давлением частей Красной Армии, наступавших со стороны Ашхабада, отступал к Красноводску.
Юнус-ага догадывался чьих рук дело его арест: никак Абдулла, этот пройдоха успел что-то наплести Ляле-хану… А вся вина Юнуса в его прямоте, призвавшего раздать сельчанам прогонные, которые выдало правительство на всех, кто подался сюда с Мангышлака. Он сглотнул удушливый комок, подступивший к горлу, остановился и, обратился к всаднику:
- Пусть с нами пойдёт молла!
- А одного тебе мало? – офицер, усмехнувшись, показал камчой на светлолицего моллу в чалме, видно, отрядного священнослужителя, не то чеченца, не то татарина. – За милую душу хватит, чтобы покаяться.
Юнус-ага недоверчиво ощупал глазами моллу и, заметив на его лице веснушки и тощую бородёнку, отливающую медноватой рыжиной, удивился:
- Он и на мусульманина не похож!
- Астагфурулла, астагфурулла, астагфурулла! – возмущённо запричитал оскорблённый молла. – Я мусульманин истинный, чеченец, дважды свершал хадж в священную Мекку, мой род из поколения в поколение служил Аллаху…
- Я хочу своего, аульного моллу. Пусть он прочтёт по мне поминальный аят, – настаивал Юнус-ага и, поклонившись, в сторону моллы, добавил: – И вы, досточтимый хаджи… В Священном писании сказано, что последняя воля к смерти приговорённого свята. Я кое-что хочу сказать…
Юнус-ага не сдвинулся с места, пока не разыскали Узакбая-моллу. И лишь тогда процессия зашагала к горе Джебел, высившейся вдали мрачновато-серой громадой. Когда село скрылось за барханами, всадник придержал коня, остановились и его спутники.
Прапорщик легко соскочил с лошади, отдал команду конвоирам, те отомкнули штыки, клацая затворами, проверили магазины, дула карабинов. Заметив, что священнослужители стоят с безучастным видом, офицер кивнул им, дескать, приступайте к своим обязанностям. Но они, поглядывая друг на друга, топтались на месте, не решаясь с чего начать…
Чувство решающего момента в своей жизни охватило всё существо Юнуса-ага, и он отважился:
- Меня зовут Юнус, как того пророка в священном Коране, – обратился он к своим палачам. – О нём, глубоко почитаемом посланнике Аллаха, в сурах «Сад», «Аль Калам», «Пророки» есть немало аятов. Ему Мухаммед по велению самого Господа посвятил отдельную суру «Юнус». О чём там говорится? Ты, уважаемый Узакбай-молла, и вы, досточтимый мюршид и хаджи, прекрасно о том знаете, – и Юнус-ага, сделав глубокий поклон в сторону
священнослужителей, продолжил. – Когда я родился, мой отец Эсен, сын Ибрахима заглянул в Священное писание и первое имя, попавшееся ему на глаза, было – Юнус. Так он меня и назвал… Хоть я и носил имя посланника, но я не пророк, я – ходжа, внук ишана… Мой священный род, Узакбай-молла тому свидетель, своими корнями уходит к самому великому Мухаммеду, к его святой дочери Биби Патме и пророку Хезрету Али… Не берёте ли вы грех на душу великий, собравшись убить безвинного человека? Вы даже не знаете меня, не ведаете в чём моя вина?
Узакбай-молла о чём-то возбуждённо переговаривался с отрядным моллой. Тот заспешил к прапорщику, привязывавшему коня к кусту саксаула, и, размахивая руками, иногда поглядывал в сторону арестованного.
- В хадисах пророка Мухаммеда сказано, – продолжил Юнус-ага после некоторой паузы, догадываясь, что Узакбай-молла завёл речь о нём, – на тот свет грешно уходить должником, пусть долга будь хоть с мизер. А о тех, кто в мир иной отправляется с окровавленными руками, и говорить нечего. Там, в преддверии эдема или довзаха все смертные, от мала до велика, держат ответ перед Всевышним. Там каждому предъявляют счёт за прегрешения… Мало ли грехов творит шайтан!.. Вы подумали, что вам, моим палачам, придётся отвечать за гибель безвинной души?!
Молла-чеченец засуетился, уставившись на Узакбая-моллу – тот всю дорогу отговаривал его, призывал не допустить убийства – затем перевёл взгляд на стражников, перешёптывавшихся между собой и бросавших растерянные взоры на Юнуса-ага.
- Видит Аллах – это не простой человек! – воскликнул молла, подзывая к себе безучастно стоявшего прапорщика, который вдруг стал подтягивать и без того тугую подпругу коня. – Такой не может быть преступником. Не хочу брать грех на душу. Я умываю руки!
- Я тоже! – повторил за моллой Узакбай. – Говорю же, за Юнусом нет никакой вины. Разве что резок и правду всякому в глаза норовит сказать. А кто её, правду-то несчастную любит? Даже родной брат её не терпит, скажешь, врагом станешь… А сыночек нашего вождя вовсе распоясался, ханом себя возомнил…
Прапорщик подал знак конвоирам – те разрядили карабины, молла развязал Юнусу руки и они обнялись.
Когда Абдулла увидел своего «врага» живым и невредимым, побагровел от злости и недовольно выговорил Ляле-хану:
- Я же просил покончить с ним сразу… Не дать ему рта раскрыть. Стоит этому шайтану заговорить, ничья рука на него не поднимется…
С испокон веков сословие ходжей, считавших себя потомками первых четырёх халифов, ставили себя выше других, даже знатных и богатых, и не принимали в свою среду чужих. Истории известна прослойка, свысока относившаяся даже и к ходжам, несмотря на святость их происхождения. Это были – тура, төре или тора, которые тоже причисляли себя к потомкам пророка ислама, хотя они к нему никакого отношения не имели. К примеру, монгольские владыки, их потомки, ханские сыновья, царевичи, войсковые предводители… Однако в силу своей неограниченной власти они обладали таким званием, ибо слово торе означало правитель.
Слова ходжа, сайид и төре – это, в сущности, синонимы, означающие в переводе – господин, повелитель. Первое по происхождению иранское, второе – арабское, третье – тюркское. Так объясняет их суть исследователь Алим Гафуров в монографии «Имя и история», вышедшей в московском издательстве «Наука» в 1987 году.
Иные учёные слово ходжа переводят чуть по иному – хозяин, господин, хотя они по смыслу со словом п о в е л и т е л ь и смыкаются.
В связи с этим мне снова хочется вернуться к истории своей родословной, ибо с ней связано происхождение всего племени мангышлакских ходжей. Как уже было сказано, что ходжи возводят свой род к Хезрету Али. Свою родословную к пророку Али также возводят магтымы, сейиды и мюджевюры.
Этнограф и историк С.М. Демидов в своём исследовании «Туркменские овляды» /Изд-во «Ылым», Ашхабад, 1976 г./ посвятил немало страниц мангышлакским ходжам. Позволю себе привести из этой работы довольно таки пространную выдержку, ибо сказанное представляет большой интерес.
«Народные предания связывают происхождение этой группы /мангышлакских ходжей – Р.Э./ с приходом на полуостров из Васа /Хорезм/ двух ходжей-братьев: старшего Сап ходжи /настоящее имя Иш или Өвез ходжа/ и младшего Назара ходжи. Прибыв на Мангышлак, они якобы остановились у богатого абдала, которого излечили от какой-то тяжёлой болезни. За это он отдал свою дочь в жёны одному из них /Назар ходже?/. /Вопросительный знак, по-моему, здесь не обоснован – Р.Э./ Поэтому абдалы и мангышлакские ходжи считались в родственной связи «дайы-еген», хотя последние своих девушек за не овлядов не отдавали. Один из двух сыновей был назван Абдал ходжой. Это имя перешло и на всех его потомков…» /то есть, положив начало новой родовой ветви, которая так и называется – абдал ходжа – Р.Э./ Здесь же автор ссылается на записи российского путешественника М.И. Иванина «Поездка на полуостров Мангышлак в 1846 г.», заметившего, что выбор ходжами в этот период для укрепления своих позиций абдалов из числа оставшихся на Мангышлаке туркмен очевидно не случаен. В начале XIX в., например, абдалы считались наиболее сильной из оставшихся здесь племенных групп.
Продолжим ссылку на труд С. Демидова: «Сап ходжа /отсюда название его потомков – саплар/ получил своё почётное прозвище за особую приверженность религии и святое благочестие, «чистоту» – саф, сап – чистый, благочестивый, целомудренный» /Кстати, моя родовая ветвь мамеша относится к сапларам – Р.Э./.
Автор приводит также наблюдения другого известного этнографа Г. Карпова: «Группа саплар ходжей была более многочисленней, чем абдал ходжи. Со временем она образовала несколько мелких подразделений – беким, аларза /алыриза/, гаратоголак /кстати, из этого рода моя мать Ханджан, дочь Сабира – Р.Э./ и, возможно, некоторые другие».
Несколько иначе, чем С. Демидов предание о мангышлакских ходжах изложил М.Н. Галкин: «У форта же и у Александр-Бая кочуют ещё ходжи в числе 80 кибиток… о них ходит… легенда: двое братьев выехали из Мекки в Хиву, обсемьянились и стали известны за ходжей, и один из них, искав богатств в торговле, зашёл на Мангышлак; богатства ему не дались, но взамен он нашёл молодую красивую киргизку, которая научила его ценить и беззаботность жизни, и беспредельность здешних степей. От них и пошли мангышлакские ходжи» /См. Галкин М.Н. Этнографические и статистические материалы по Средней Азии и Оренбургскому краю. Спб., 1869/.
«В этом варианте, утверждает автор «Туркменских овлядов», находим реальную мотивировку прихода ходжей на Мангышлак, тем более что они, как отмечает тот же автор, являлись наиболее богатой частью мангышлакских туркмен. Однако с экономикой тесно были связаны и традиции религиозного миссионерства, в основном суфийского толка, издавна связывавшие Хорезм с кочевым населением Мангышлака и Усть-Урта.
Время появления родоначальников мангышлакских ходжей на полуострове определяется данными их седжере и уточнениями к ней одного из основных наших информаторов по этой группе Азана Тайимова. В родословной, насчитывающей от Адама до перечисленного последним Садыр ходжи, – 135 поколений, Назар ходжа отмечен сто тридцать первым, а его сын Абдал – сто тридцать вторым. Следующими в «цепочке» до Садыра названы Хатам ходжа и Мухаммед Эмин ходжа.
Хатам ходжа, известный как поэт /и ишан – Р.Э./, жил примерно в 1740-1824 гг., а Садыр ходжа /дед нашего информатора/ родился примерно в 1830 г.
В родословной перед Назар ходжой отмечены ещё три имени Баба, Мирзе и Махди /Мэти/, которые, возможно, отражают ближайших предков этой группы ещё в Хорезме. Дальше же начинается калейдоскоп всевозможных имён, очевидно, импровизированных составителем «для солидности».
Позвольте, здесь не согласиться с уважаемым С.М. Демидовым. На чём основано подобное заключение? Если многие исследователи, в том числе и вышеназванный автор, утверждают, что родословная ходжей восходит к пророку Али, ссылаясь на их седжере, хранящееся в Рукописном фонде Академии наук Туркменистана, а также на данные своих информаторов, судя по всему, им верит, однако, что даёт ему основание утверждать, будто составитель импровизировал «всевозможные имена» далёких наших предков? Как говорится, начал за здравие, а свёл за упокой! Кстати, названный седжере что сдан в академический фонд рукописей в своё время находился на хранении у Машрыка-хаджи, затем у братьев Таимовых, которые и передали его Институту рукописей.
Многим ходжинцам, имеющим на руках седжере, известно, что после уже названного Демидовым Махди /Мехти, Мэти/ следуют имена Ша, Ма, Амат, Абыт, Хемзе, Сопы и наконец Эрназар.
«С середины XIX в. отношения оставшихся на Мангышлаке туркмен и казахской родоплеменной верхушки, игравшей фактически главную роль, всё более обострялись. А с началом Первой империалистической войны, когда подвоз муки и других продуктов из Астрахани почти прекратился, к этому добавился и голод, что привело в 1915 году к массовому переселению туркмен с полуострова в район Красноводска, откуда большая их часть, в первую очередь ходжей, расселилась на восток, осев в районе Джебела, Ашхабада, Байрам-Али и некоторых других мест…
Их приход вызвал со стороны местных ходжей естественное недовольство и желание дискредитировать святость нежданных конкурентов. Очевидно, с их лёгкой руки за пришельцами утвердилось за глаза ироническое название «ходжалык». Правда, надежды местных ходжей не оправдались, так как мангышлакцы собрали совет старейшин, на котором представили документ о своей святости вышерассмотренную родословную. Открытые насмешки прекратились. Постепенно начались и брачные связи между этими группами…»
В некоторое заблуждение на первых порах попал и местный ходжа из Джебела Ишан Гара ахун, но, встретившись с Машрык-ханом и некоторыми мангышлакскими Ишанами, он убедился, что пришлые, действительно сап ходжа. Гара Ишан, почувствовав свою вину, предложил Машрыку ходже побрататься, и они поклялись в том на священном Коране. Ещё при жизни они завещали, чтобы после смерти их похоронили рядом. Потомки, к их чести, исполнили завет своих аксакалов.
Не вижу ничего удивительного, что даже в наши дни иные, причисляющие себя к интеллигенции, называют мангышлакцев ходжа – казахами, вкладывая в это откровенно оскорбительный смысл. /Впрочем, если говорить о казахах, то туркменам ещё многому надо поучиться у казахов, особенно у современных. Между нами, как говорится, дистанция огромного размера/. Всё это идёт от амбициозности, невежественности, незнания истории своего народа. Необразованность, кичливость неучей, обладающих вузовскими дипломами, даже кандидатскими картонками доходила до абсурда: они не ведают, что все туркмены – «родом из Мангышлака».
Пожалуй, каждому приходилось слышать пренебрежительное «тат» – это о жителях Лебаба и Ташаузского оазиса или «курд», объединяя азербайджанцев, персов, белуджей и самих курдов, придавая этим кличкам уничижительный смысл, так отзываясь о людях, которые по каким-то несусветным параметрам не сходят за «чистокровных» туркмен. Опять-таки корни этого порочного явления в дремучем невежестве, элементарной безграмотности.
Однако подобные законодатели «морали» кичатся надуманным «прошлым», будто героические туркмены покорили, чуть ли не полсвета, подобно Чингисхану, изобрели колесо, порох, шахматы, чуть ли не открыли Америку, а античную Парфию стали называть «Туркменской». Если это так, то высокая цивилизованность должна иметь продолжение, воплотиться в нас, в потомках «первооткрывателей», найти своё выражение, хотя бы в одном-единственном открытии мирового масштаба, а не бахвалиться чудо-коврами или «небесными» конями, в которых заслуга туркмен лишь в том, что они сумели сохранить эти шедевры, родившиеся многие тысячелетия назад, когда на этой земле и духа туркменского не было. Так, где же это продолжение, в чём?.. Разве что в больной фантазии фанфаронов, недоучек-подхалимов, аплодирующих закрытию Академии наук и открытию Полицейской Академии, в преступном сносе античной «Ашхабадской горки», в предании забвению славных страниц истории вчерашнего Туркменистана, ликвидации творческих союзов и молча взирающих, как утекают за рубеж и без того скудные умы, как при диктаторском правлении Сапармурата Ниязова, объявившего себя пророком, упрятывают за решётку или изгнал ид республики цвет туркменской интеллигенции – учёных, писателей, журналистов, артистов…
УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
Эту поездку я не случайно назвал путешествием в прошлое: в ней меня сопровождал образ моего отца, так жаждавшего побывать в родных местах. Увиденное будоражило мою память, уводило в марево давно минувших лет, перемежаясь с сегодняшним, воплощаясь в живые человеческие образы. И я радовался несказанно, что родина моих предков предстала такой, какой она жила в воображении отца. Прошлое мне виделось глазами отца, его мировосприятием, сегодняшнее же, современное я ощущал собой, всеми фибрами своей души.
Мой путь на этот раз, так уж случилось, начинался от Ставрополя через Астрахань. До Мангышлака, то есть до города Шевченко /ныне Актау/, лёту на «ЯК-40» буквально два часа. А ведь некогда кочевники-мангышлакцы, добираясь до благодатных российских просторов, манивших их своими пастбищами, такое расстояние одолевали за несколько месяцев.
«Наши отцы и деды вместе со своими семьями по доброй воле подались с Мангышлака под подданство императора Петра Великого, – писали ставропольские туркмены. – Нам отвели лучшие земли, с тучными пастбищами, с чистой водой, разрешили кочевать по ним и поручил /передал/ нас калмыцкому хану Аюку. Мы выпасали отары там, где было угодно нам».
Однако тема ставропольских, так же, как и астраханских туркмен, переселявшихся в Россию, заслуживает отдельного, самостоятельного экскурса. Я же хочу рассказать о своём маленьком племени, оставшемся верным своей земле. И ни в коем случае, не осуждая тех, кто подался в дальние дали, хочу привести строки поэта Курбанназара Эзизова.
Я летел на встречу с краем моих отцов. Справа от меня простирался Каспий, чьи волны то уходили за горизонт, то приближались к пустынному берегу, полого скатывавшемуся в море или обрывавшемуся зубчатыми скалами, похожими на мастодонтов. Это – Акдаг или Актау – Белая гора, где вырос многоэтажный город. К морю устремляются, бегут дороги, их так много, похожие на бесконечные стрелы, словно выпущенные из гигантского лука, они напоминают ещё и пучки кровеносных сосудов, артерии на теле исполина.
С высоты обозначаются старые берега, бросающиеся в глаза изгибами и, причудливыми извилинами. Берега тут на редкость пустынные как сто и пятьсот лет назад. Трава скудная, пока, в самом начале июня, чуть зеленоватая, чередующаяся с сединой солончаков и серыми проплешинами такыров.
Слева стлалось песчаное море, смыкавшееся на горизонте розовыми и белыми горами. Их вершины показались мне приплюснутыми, словно гигантское плоскогорье. Если глядеть на них с земли, то они вздымаются затейливыми розовыми куполами, словно мусульманские мечети, и кажутся лёгкими, воздушными, как морская пена, купающаяся в лучах заходящего солнца.
Где-то отсюда к Кара-Богаз-Голу тянулась исполинская впадина Гарын-Ярык, таящая в себе, как и весь полуостров, несметные сокровища.
Некогда Мангышлак называли спящей красавицей, которую надо разбудить. И человек её разбудил.
Едва я ступил на мангышлакскую землю, как голубое в серых разводах туч небо пролилось крупным дождём – добрая примета – и тут же прошёл, уносясь ветром с моря в степную даль.
В аэропорту меня встречали секретарь обкома партии Н.А. Коваленко, заместитель председателя облисполкома Бари Халелов и ответственный секретарь облисполкома Даметкен Бошабаевна Урымбаева: к чему такая торжественная официальность я так и не понял. В уютной обкомовской гостинице, приютившейся у подножья горы, на живописном виду каспийских волн, меня ожидала не менее приятная встреча. Ещё издали узнаю по прихрамывающей походке Гуванчбека Баймурадова – он инвалид Великой Отечественной войны – и высокую стройную фигуру Жаздырхана Сейидалиева, долгие годы проживших в Туркменистане. Гуванчбек – бывший партийный работник, занимавший ответственные должности в аппарате ЦК КПТ, в конце семидесятых годов переехал на Родину отцов, где возглавлял вечерний университет марксизма-ленинизма горкома партии. Жаздырхан, окончив в Ашхабаде сельхозинститут, тоже долгие годы проработал в аппарате ЦК Компартии Туркменистана, в республиканском Совете профсоюзов, а у себя на родине руководит одним из отраслевых профсоюзов области. Оба блестяще владеют туркменским языком и когда я, забываясь, переходил на русский, они заговаривали по-туркменски. Мои казахские друзья любезно изъявили желание сопровождать меня в качестве гида в поездке по Мангышлаку.
В тот день домой на обед пригласил Гуванчбек, и за щедрым казахским дестерханом, уставленным бешбармаком, казы, айраном и другими блюдами, беспрестанно расспрашивал об общих знакомых и друзьях, об Ашхабаде, даже об улице и доме, где он прожил долгие годы. Ведь мы почти два десятка лет были соседями с Баймурадовыми. Моим сыном Мурадом и своими сверстниками интересовался и сын Гуванчбека Марлен, родившийся и выросший на моих глазах; в Туркменистане он окончил Политехнический институт, теперь руководил одним из отделов управления «Мангышлакнефть». Сын и отец явно скучали по Ашхабаду, по тем местам, которым отдали лучшие годы своей жизни, возможно, они были даже не прочь вернуться обратно да на Мангышлаке могилы их отцов и дедов.
Вот так и живёт человек, раздвоенный, мятущийся, как говорится, рад бы в рай да «грехи» не пускают… Странно устроена человеческая натура. За свои журналистские годы у меня, привыкшего к частым разъездам, нередко возникало неодолимое желание сесть на поезд, сойти на первой приглянувшейся станции или полустанке и пожить там подольше, приглядываясь к окружающим людям, к их образу жизни. Неужто во мне говорят гены кочевника?
Говорят же в народе, что много познал не тот, кто долго прожил, а тот, кто много повидал, странствуя по свету. А ведь какое это счастье знать! Знания дают тебе крылья, уверенность в своих силах, а писателю это очень важно, ибо, как сказал один мудрец «сила воображения увеличивается по мере роста знаний».
Кажется, ещё Хемингуэй жизнь человеческую делил надвое, первую половину отводя на изучение окружающего мира, человека, вторую – творчеству, чтобы писатель мог возвернуть в виде мудрых мыслей, книг… Действительно, взял в долг – верни людям.
Отец, как-то застав меня дома в июльское пекло, за рабочим столом, сказал в сердцах: «Чего ты паришься в такую жару? Езжай в прохладные края на месяц, три, на полгода и сиди там, работай, пока в Ашхабаде жара не спадёт…» Такое мне не удавалось, если и уезжал на месяц-другой, то не проходило и недели как тянуло домой, к семье, родственникам, друзьям, на Родину, особенно это чувство обострялось в зарубежных поездках, где чуждый тебе язык, обычаи и нравы. А в чужих далях я пробыл немало и если их подсчитать, то они выстроятся не в один год.
Не хочу громких слов, но всем ли ведомо это святое чувство? И я с жалостью думаю об иных молодых работниках силовых структур, домогавшихся при диктаторском правлении Ниязова, любыми путями отобрать у меня и моей жены паспорта. «Зачем они понадобились?» – спрашивал у сотрудников МНБ, не единожды наведывавших нас в 2003 году. «Такое указание руководства, – отвечали они. – Опасаются, что вы за границу уйдёте, как ваш друг Пиримкули Тангрыкулиев…»
Пиримкули, насколько я его знаю, он – мой друг, и шагу не ступил бы за кордон, если бы его не преследовали на Родине, если не висел бы над ним дамоклов меч повторного заключения. С состраданием вспоминаю и другого ретивого служаку, следователя МНБ Чарджуя Сахатмурадова, вызвавшего меня 28 февраля 2005 года, чтобы пресечь мою попытку выехать в Москву на лечение. Он без обиняков, пригрозив о моём возможном повторном аресте, бесстрастно заявил: «Выпусти вас в Москву, вы в Америку сбежите…» Жалкие пигмеи! Благородство и святость чувств к Родине, видимо, не их удел.
Знать, всяк меряет на свой аршин. Одного не понимают сахатмурадовы и их хозяева, что Родина для нас, таких как я, не разменная монета. Мы можем шагать любой дорогой, но Родину никогда не забывать. Нам, как говорил поэт, и рубля не накопили строчки и банковских счетов и акций за рубежом, как у того же президента Ниязова и его камарильи, не имеем. Есть древняя тюркская мудрость: «Родина у коней там, где кормились. Родина у людей там, где родились». Это невдомёк тем, у кого тугая мошна и их Родина там, где хранятся миллиардные вклады, награбленные у народа.
(Здесь я забежал на много лет вперед, моя первая поездка на Мангышлак состоялась летом 1981 года, в пору, когда нам алчный президент и его клевреты, а также ворованные доллары и во сне не могли привидеться).
Вечером я никуда не пошёл, отдыхал в гостинице. Распахнул окно. Остро запахло морем, крепким рассолом, прошедшим стороной дождём. Где-то вверху надо мной, сияя огнями, лежал незнакомый город. Я вышел во двор, в объятый ночной теменью сад, и замер, завороженный низко нависшим над головой мангышлакским небом. Я, пожалуй, не смогу описать его красочнее, чем Константин Паустовский и потому прибегаю к нему, к его повести «Кара-Бугаз»: «Нигде я не видел таких величественных звёздных ливней и такого ослепительного сверкания планет. Оно было настолько ярким, что по ночам казалось, будто планеты летят к нам из неизмеримых пространств, летят в одну точку земного шара – на мёртвый полуостров Мангышлак…»
Нет, не «мёртвый», а живой! Может быть, эти незримые планеты и вдохнули жизнь в некогда, действительно, мёртвый Мангышлак?
Вон чуть выше горизонта осколком бриллианта сверкала, переливаясь, Венера, прозванная туркменами Зохре, вечерняя звезда, всходящая после захода Солнца, а незадолго до его восхода, она взойдёт Утренней звездой, как любимая женщина, способная неуловимо менять свой облик, настроение, быть всегда очаровательной. Венера, которую древние греки отождествляли с богиней Афродитой, самое яркое, после Солнца и Луны, светило земного неба.
Об Утренней звезде живёт в народе легенда, где её олицетворяют с прекрасной девушкой Зохре, в которую влюбились два ангела, одинаково красивых и мудрых, одинаково готовых, ради любимой, принести себя в жертву. Но благородная девушка, не сумев сделать выбора, пожертвовала собой, превратившись в яркую Утреннюю звезду. И планету эту люди прозвали Зохре, по-арабски Зухра. Самым распространённым женским именем у иранцев и азербайджанцев, словом, у шиитов после Биби Патмы, было Зухра.
Вообще-то страсть у мусульман к звёздам, Луне и Солнцу объяснима. Она сохранилась ещё от идолопоклонства, от языческих верований, которое всё ещё сильно в народе.
Я засыпал с открытым окном и слышал, как в комнату вкрадчиво забирался лёгкий шум прибоя, доносились приглушённые сирены теплоходов и сейнеров, рокот моторов с аэродрома и близкий вскрик какой-то ночной птицы…
Утром следующего дня меня ждал приём у первого секретаря обкома партии Саламата Мукашева. Особых дел у меня к нему не было. Разве что нанести визит вежливости к «хозяину» Мангышлака и попутно договориться, чтобы выделили машину-вездеход. На встрече я никаких записей не вел, и она запомнилась лишь одним заявлением собеседника, досадовавшего на человеческий сервилизм: «У нас вечная путаница с двумя Шевченко – так назван Форт, то же имя присвоено и городу, – говорил С. Мукашев, узнав, что в программу посещения входит и Форт Шевченко. - Во всём повинны подхалимы. Приехал к нам Хрущёв. Зная его неравнодушное отношение ко всему украинскому, один наш высокий деятель, чтобы угодить главе государства, взял да и выскочил: «Давайте, назовём город Шевченко!» Аплодировали, приняли, а теперь с двойняшками много неудобств, путаницы… А как хотелось назвать город Актау…»
Здесь мне рассказали не менее любопытную историю. Никита Сергеевич, носившийся с идеей о будущем стирании границ между союзными республиками, предложил, что полуостров Мангышлак следует передать Туркменистану, обосновав тем, что туркмены, имеющие богатый опыт работы в пустыне, обладающие сильной геологоразведочной организацией, дескать, быстрее освоят богатства полуострова. Об этом конфликте рассказывает в своих воспоминаниях бывший первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Динмухамед Кунаев: «Я резко запротестовал, - пишет он. – Хрущев весь покраснел, занервничал. Заявил, стране, мол, нужна нефть в большом объеме, поэтому надо резко увеличить разведочные работы. И напомнил мне: «Об этом я вам говорил, когда был в Казахстане, но вы не хотите этого понять и необоснованно возражаете». Я сказал: «Поговорите по этому поводу с министром геологии Сидоренко». Он тут же по телефону связался с Сидоренко… Сидоренко объяснил Хрущеву, что геологическая служба в Казахстане очень сильная, казахи быстрее освоят Мангышлак… Стало ясно, что Хрущев поторопился со своей идеей. Он мне сказал: «Мы подумаем. Пока не будем ломать границу Казахстана с Туркменией». После этого к проблемам Мангышлака он больше не возвращался» (Д. Кунаев. О моём времени. Алма-Ата, 1992 г., стр. 150).
В 1963 году посёлок Актау, что у мыса Мелового, стал городом, а в июле следующего года ему присвоили имя украинского поэта… «Мы с переименованием поспешили на три месяца, – сокрушался секретарь обкома, – в октябре шестьдесят четвёртого Никиту Сергеевича освободили… А вновь переименовывать, сами знаете, расходы большие. Неровён час в национализме обвинят да врагом дружбы народов объявят…» Позже город всё же назвали Актау, а в мою поездку он всё ещё назывался Шевченко.
После визита в обком партии мы с Жаздырханом проехали по городу. Построенный из светлого ракушечника, со светлыми, солнечными проспектами, с домами и коттеджами на «курьих ножках», со сверкающими белизной микрорайонами, словно отмытый морскими волнами, казалось, его выплеснул на берег сам седой Каспий: «Радуйся, человек, творением своего разума!»
В юном городе проживают около ста пятидесяти тысяч жителей. У него уже своё интеллектуальное лицо: в городских организациях и учреждениях трудятся свыше шестидесяти докторов и кандидатов наук, целый отряд высококвалифицированных специалистов. Со временем население здесь удвоится и с таким расчётом закладывается новый жилой массив, построена гостиница на восемьсот номеров, большой торговый центр, дом культуры, областная библиотека, театр-студия, дом связи. За чертой города азотнотуковый завод, возведён новый завод пластмасс, действует энергокомбинат, так тут чаще называют атомную электростанцию, чьей энергией и водой живёт весь город, окрестные посёлки и другие населённые пункты.
Я не мог упустить такую редкую возможность не повидать АЭС, работающую на быстрых нейтронах. Там пробыл весь рабочий день, собрал материал и вскоре «Правда» опубликовала мой очерк об этом необычном энергетическом гиганте на берегу Каспия.
О древнем Мангышлаке, родившем этот молодой город, можно писать бесконечно. Он многолик и контрастен. Старое в нём уживается рядом с новым. Но у города, как и у полуострова, – всё в будущем.
По дороге домой к Жаздырхану, пригласившему меня на ужин, мы остановились на окраине города, в его северо-восточной части, где по соседству возник новый двенадцатый микрорайон, тут живёт мой «гид».
Оставив машину у высокого холма, чьи крутые бока уже тронула желтизна лета, мы взбираемся на его вершину, и перед нами открылся вид на мусульманский мазар с мавзолеями и надгробиями. Многие из них осели, покосились от времени и осадков, жгучей летом и леденящей зимой – моряны. Немало тут и разрытых, разграбленных могил, к которым приложили руки грабители – «чёрные археологи».
Мы остановились у приметного надгробья, отличающегося от остальных тем, что оно воздвигнуто не из ракушечника, а из серого гранита. Годы стёрли на нём тамгу и трудно, пожалуй, определить, кто покоится под тяжёлыми плитами, казах, туркмен, ногаец?..
- Это могила Асана Гайгы, – пояснил Жаздырхан, – сейчас никто не знает, кто он был по национальности. Известно лишь то, что современник и единомышленник великого Махтумкули Фраги, разделял его идеи об объединении туркменских племён.
Мировоззрение Асана Гайгы и туркменского поэта и философа во многом были созвучны, хотя Махтумкули, пожалуй, никогда не бывал на Мангышлаке, но зато Асан исходил земли Бухары и Хивы, Ирана и Китая, Афганистана и Азербайджана, словно следуя за своим братом-гокленом, чьё племя ещё в XVI-XVII веках переселилось в Южный Туркменистан, на противоположный берег Каспия.
- Я исходил чуть ли не полсвета, – жаловался Асан Гайгы, – искал землю обетованную, где не было бы места насилию, несправедливости, а царили бы дружба, братство, счастье… Но не нашёл даже такого уголка.
Говорят, он немало сил приложил, чтобы сплотить ряды казахов, всех его трёх жузов – малый, средний, большой. Только малый жуз делится на двадцать пять ветвей – танба, одна из них адаи, проживающие на Мангышлаке. Так вот Жаздырхан утверждал, что Асану Гайгы удалось объединить всех казахов. Ой, ли?! Не среди ли адаев живуча поговорка: «Если признаешь, то я адай, не признаешь – твой Господь». Такой апломб навряд ли у кого вызовет дружеское расположение?.
В хадж, совершённый в апреле-мае 1991 года в Мекку, я спросил у Рахметулла Туркестани, ответственного секретаря Международной Лиги мусульман /Рабита Элеми Ислам/, кто подсказал внести мою фамилию в список приглашённых. Я понимаю, когда назвали Чингиза Айтматова, писателя и деятеля с мировым именем, но мне было любопытно, как моя фамилия могла очутиться рядом с такой знаменитостью?
Рахметулла не удивился моему вопросу, лишь улыбнулся и, рассказывая о своей поездке в Египет, где он купил первую попавшуюся под руку книжку на арабском языке, заметил: « Она была о Туркменистане. Её автором оказались вы».
В другой поездке, уже в Великобритании, в доме своего земляка Рахметулла увидел журнал на английском языке с публикацией о моём творчестве.
- Там же, как и в той книжке, ваш портрет. И на этот раз я обратил внимание на ваше имя, фамилию и занёс в свой блокнот…
Это разожгло моё любопытство: что же примечательного в моём имени? В глазах моего собеседника мелькнуло удивление:
- Имя Эр-Рахим – одно из девяноста девяти имён Аллаха, – сказал он. – У Всевышнего самые красивые имена и все они, называясь «Эсма-уль Хусна», значатся в Священной книге мусульман. Произнося их, каждый правоверный должен сотворить молитву, ибо это является благодеянием… Записывая ваше имя, я подумал, что если не вы, то ваши родители, нарекая своё дитя именем Господа нашего, должны быть не простого происхождения, во всяком случае, глубоко верующими людьми… Ну, а чадо должно быть похоже на отца и мать. Правда, в наш век, к сожалению, не всегда так бывает.
Между прочим, я заметил, что моего младшего брата зовут Расул.
- Расул – это посланник Аллаха, – почему-то обрадованно произнёс Рахметулла. – Значит, я не ошибся в своих предположениях, – и спросил: – И много в вашем роду таких необычных имён?.. Насколько мне известно, при Советах мусульмане не вольны были выбирать имена, связанные с исламом.
Хотя это было не совсем так, но я всё же вспомнил семьи, где детям давали имена Марленст, означавшее Маркс, Ленин, Сталин, или Сталкон – Сталинская Конституция, Вилен – Владимир Ильич Ленин и т.д. Можно ли осуждать за подобное? Ведь имя человека – это часть истории народа, племени. В нём отражаются верования, быт, мечта, нравы и обычаи, нередко исторические контакты, связанные с социальными условиями, в которых пребывает тот или иной народ.
Живой интерес у Рахметуллы вызвала родословная ходжа, когда я назвал имена своих пращуров в четырнадцатом колене Маходжа и его сына Шаходжа, который приходится прадедом Баба Ходжа, похороненного по дороге из Красноводска на Кара-Богаз-Гол. Его принято считать родоначальником племени, точнее, сословия ходжа. Тут я невольно подумал о друге моего отца Аманбае Ковусове (сыне Ковус-ага Караханова), который об этом поведал бы куда интереснее…
А моя родовая ветвь исходит от седьмого колена, то есть от сына Абдуллы – Мухаммедша или Мамедша, которого просто прозвали Мамеша. У Абдуллы был ещё один сын, по имени Мелик, тоже явившийся родоначальником, но другой одноименной ветви, потомки, которой, как и род Мамеша, проживают ныне в Западном Туркменистане, а также в Ашхабаде, Байрам-Али, Небитдаге (ныне Балканабад), Красноводске.
- И много в вашем роду было таких необычных имён? – повторил Рахметулла свой вопрос.
- Да, немало. Прадеда моего звали Ибрахим, а его отца Хас. У деда Эсена было шестеро сыновей и у всех имена – Ровшен, Идрис, Эюб, Юнус, Магруп, Махтум…
- Это же коранические имена, берущие начало из Библии,– не без восхищения проговорил Рахметулла. – А Йунус или Юнус – это библейский Иона, пророк, именуемый «спутник кита»… В суре «Стоящие в ряд» говорится, что Йунус, будучи посланником Всевышнего, убежал к нагруженному кораблю… Но корабль в море остановился, значит, на нём беглец… Его обнаружили и выбросили в море, где его проглотил кит, в чьём чреве он взмолился к Аллаху и тот приказал киту выбросить Йунуса на пустынный берег. Аллах вырастил над ним дерево, а потом послал его к ста тысячам людей. И пророк Йунус своим страстным словом сумел убедить своих слушателей, чтобы они уверовали.
Правда, я не всё понял в рассказе Рахметуллы. Почему Аллах наказал своего посланника, а затем спас его, простил? Мой собеседник понимающе кивнул головой, затем продолжил:
- В Коране есть сура, названная именем пророка «Йунус» и один из аятов о том, как жители города, где он проповедовал, не были сразу наказаны за неверие. Потом, когда они уверовали, Аллах их простил. Йунус хоть временно и смалодушничал, но считается очень почитаемым пророком. Он из тех, кого Аллах «превознёс над мирами»…
В Коране россыпь аятов, отрывков, связанных с Йунусом. В них красной нитью проходят увещевания Мухаммеду: осуждается главным образом, слабоволие пророка Йунуса, а затем и те, кто ему не поверил.
Рахметулла взглянул на меня с какой-то пронзительной внимательностью, словно хотел спросить, доходит ли до меня смысл сказанного и, улыбнувшись, вдруг заговорил нараспев по-арабски, видно, забывшись, но тут же перешёл на уйгурский, который мне был больше понятен, нежели турецкий, на коем мы общались.
- Теперь вам всё станет ясно, если я приведу аят из суры «Аль Калам» или «Письменная трость», где Аллах увещевает Мухаммеда:
«Потерпи же до решения твоего Господа и не будь подобен спутнику кита. Вот он воззвал, находясь в утеснении.
Если бы его не захватила милость его Господа, то был бы он выброшен в пустыне с поношением.
И избрал его Господь и соделал его праведником».
Последние фразы аята Рахметулла всё же повторил по-арабски. Прочёл с упованием, красивым, мелодичным голосом, точно таким, какой раздавался с минаретов Каабы. Он чем-то напомнил голос моего отца.
- Я считаю, – рассуждал Рахметулла, – имя человека, как и год его рождения по восточному летосчислению определяют характер личности, его волевые качества, образ жизни. Правда, не всегда, но чаще всего. И в том я вижу волю Всевышнего…
И память услужливо высветила рассказы отца, родичей о моём дяде Юнусе-ага, прозванного родовой знатью «смутьяном», «бунтовщиком», в котором она видела своего заклятого врага. Я уже рассказывал о нём, но моя последняя поездка к своим сородичам в Джебел, Небитдаг, Красноводск и Байрам-Али пополнила подробностями о Юнусе-ага, обогатила его колоритный образ бунтаря.
Вот он, утопая по щиколотку в песке, в худых сапогах, со связанными руками за спиной шагает по селу, вдоль выстроившихся в ряд неказистых юрт. Люди провожают его пугливыми взглядами. Кое-кто, страшась показаться, наблюдает за ним из щелей кибиток. Впереди арестованного на резвом вороном офицер в погонах прапорщика, в чёрной черкеске, с белыми газырями. Позади с примкнутыми к карабину штыками трое конвоиров-чеченцев и молла в белоснежной чалме. Те, кто в черкеске с газырями непременно убийцы, хоть и мусульмане, набившие в Туркестане руку на безвинных жертвах. Это Юнус-ага знал точно, как знал и то, что карательный отряд чеченцев под командой Ляля-хана Йомудского возвращался из долины Сумбара, где он подавлял беспокойных горцев, поддержавших Советы, вёл операции против партизанского отряда Аллаяра Курбанова и Сергея Щербакова, выступивших на стороне большевиков. Теперь отряд карателей под давлением частей Красной Армии, наступавших со стороны Ашхабада, отступал к Красноводску.
Юнус-ага догадывался чьих рук дело его арест: никак Абдулла, этот пройдоха успел что-то наплести Ляле-хану… А вся вина Юнуса в его прямоте, призвавшего раздать сельчанам прогонные, которые выдало правительство на всех, кто подался сюда с Мангышлака. Он сглотнул удушливый комок, подступивший к горлу, остановился и, обратился к всаднику:
- Пусть с нами пойдёт молла!
- А одного тебе мало? – офицер, усмехнувшись, показал камчой на светлолицего моллу в чалме, видно, отрядного священнослужителя, не то чеченца, не то татарина. – За милую душу хватит, чтобы покаяться.
Юнус-ага недоверчиво ощупал глазами моллу и, заметив на его лице веснушки и тощую бородёнку, отливающую медноватой рыжиной, удивился:
- Он и на мусульманина не похож!
- Астагфурулла, астагфурулла, астагфурулла! – возмущённо запричитал оскорблённый молла. – Я мусульманин истинный, чеченец, дважды свершал хадж в священную Мекку, мой род из поколения в поколение служил Аллаху…
- Я хочу своего, аульного моллу. Пусть он прочтёт по мне поминальный аят, – настаивал Юнус-ага и, поклонившись, в сторону моллы, добавил: – И вы, досточтимый хаджи… В Священном писании сказано, что последняя воля к смерти приговорённого свята. Я кое-что хочу сказать…
Юнус-ага не сдвинулся с места, пока не разыскали Узакбая-моллу. И лишь тогда процессия зашагала к горе Джебел, высившейся вдали мрачновато-серой громадой. Когда село скрылось за барханами, всадник придержал коня, остановились и его спутники.
Прапорщик легко соскочил с лошади, отдал команду конвоирам, те отомкнули штыки, клацая затворами, проверили магазины, дула карабинов. Заметив, что священнослужители стоят с безучастным видом, офицер кивнул им, дескать, приступайте к своим обязанностям. Но они, поглядывая друг на друга, топтались на месте, не решаясь с чего начать…
Чувство решающего момента в своей жизни охватило всё существо Юнуса-ага, и он отважился:
- Меня зовут Юнус, как того пророка в священном Коране, – обратился он к своим палачам. – О нём, глубоко почитаемом посланнике Аллаха, в сурах «Сад», «Аль Калам», «Пророки» есть немало аятов. Ему Мухаммед по велению самого Господа посвятил отдельную суру «Юнус». О чём там говорится? Ты, уважаемый Узакбай-молла, и вы, досточтимый мюршид и хаджи, прекрасно о том знаете, – и Юнус-ага, сделав глубокий поклон в сторону
священнослужителей, продолжил. – Когда я родился, мой отец Эсен, сын Ибрахима заглянул в Священное писание и первое имя, попавшееся ему на глаза, было – Юнус. Так он меня и назвал… Хоть я и носил имя посланника, но я не пророк, я – ходжа, внук ишана… Мой священный род, Узакбай-молла тому свидетель, своими корнями уходит к самому великому Мухаммеду, к его святой дочери Биби Патме и пророку Хезрету Али… Не берёте ли вы грех на душу великий, собравшись убить безвинного человека? Вы даже не знаете меня, не ведаете в чём моя вина?
Узакбай-молла о чём-то возбуждённо переговаривался с отрядным моллой. Тот заспешил к прапорщику, привязывавшему коня к кусту саксаула, и, размахивая руками, иногда поглядывал в сторону арестованного.
- В хадисах пророка Мухаммеда сказано, – продолжил Юнус-ага после некоторой паузы, догадываясь, что Узакбай-молла завёл речь о нём, – на тот свет грешно уходить должником, пусть долга будь хоть с мизер. А о тех, кто в мир иной отправляется с окровавленными руками, и говорить нечего. Там, в преддверии эдема или довзаха все смертные, от мала до велика, держат ответ перед Всевышним. Там каждому предъявляют счёт за прегрешения… Мало ли грехов творит шайтан!.. Вы подумали, что вам, моим палачам, придётся отвечать за гибель безвинной души?!
Молла-чеченец засуетился, уставившись на Узакбая-моллу – тот всю дорогу отговаривал его, призывал не допустить убийства – затем перевёл взгляд на стражников, перешёптывавшихся между собой и бросавших растерянные взоры на Юнуса-ага.
- Видит Аллах – это не простой человек! – воскликнул молла, подзывая к себе безучастно стоявшего прапорщика, который вдруг стал подтягивать и без того тугую подпругу коня. – Такой не может быть преступником. Не хочу брать грех на душу. Я умываю руки!
- Я тоже! – повторил за моллой Узакбай. – Говорю же, за Юнусом нет никакой вины. Разве что резок и правду всякому в глаза норовит сказать. А кто её, правду-то несчастную любит? Даже родной брат её не терпит, скажешь, врагом станешь… А сыночек нашего вождя вовсе распоясался, ханом себя возомнил…
Прапорщик подал знак конвоирам – те разрядили карабины, молла развязал Юнусу руки и они обнялись.
Когда Абдулла увидел своего «врага» живым и невредимым, побагровел от злости и недовольно выговорил Ляле-хану:
- Я же просил покончить с ним сразу… Не дать ему рта раскрыть. Стоит этому шайтану заговорить, ничья рука на него не поднимется…
С испокон веков сословие ходжей, считавших себя потомками первых четырёх халифов, ставили себя выше других, даже знатных и богатых, и не принимали в свою среду чужих. Истории известна прослойка, свысока относившаяся даже и к ходжам, несмотря на святость их происхождения. Это были – тура, төре или тора, которые тоже причисляли себя к потомкам пророка ислама, хотя они к нему никакого отношения не имели. К примеру, монгольские владыки, их потомки, ханские сыновья, царевичи, войсковые предводители… Однако в силу своей неограниченной власти они обладали таким званием, ибо слово торе означало правитель.
Слова ходжа, сайид и төре – это, в сущности, синонимы, означающие в переводе – господин, повелитель. Первое по происхождению иранское, второе – арабское, третье – тюркское. Так объясняет их суть исследователь Алим Гафуров в монографии «Имя и история», вышедшей в московском издательстве «Наука» в 1987 году.
Иные учёные слово ходжа переводят чуть по иному – хозяин, господин, хотя они по смыслу со словом п о в е л и т е л ь и смыкаются.
В связи с этим мне снова хочется вернуться к истории своей родословной, ибо с ней связано происхождение всего племени мангышлакских ходжей. Как уже было сказано, что ходжи возводят свой род к Хезрету Али. Свою родословную к пророку Али также возводят магтымы, сейиды и мюджевюры.
Этнограф и историк С.М. Демидов в своём исследовании «Туркменские овляды» /Изд-во «Ылым», Ашхабад, 1976 г./ посвятил немало страниц мангышлакским ходжам. Позволю себе привести из этой работы довольно таки пространную выдержку, ибо сказанное представляет большой интерес.
«Народные предания связывают происхождение этой группы /мангышлакских ходжей – Р.Э./ с приходом на полуостров из Васа /Хорезм/ двух ходжей-братьев: старшего Сап ходжи /настоящее имя Иш или Өвез ходжа/ и младшего Назара ходжи. Прибыв на Мангышлак, они якобы остановились у богатого абдала, которого излечили от какой-то тяжёлой болезни. За это он отдал свою дочь в жёны одному из них /Назар ходже?/. /Вопросительный знак, по-моему, здесь не обоснован – Р.Э./ Поэтому абдалы и мангышлакские ходжи считались в родственной связи «дайы-еген», хотя последние своих девушек за не овлядов не отдавали. Один из двух сыновей был назван Абдал ходжой. Это имя перешло и на всех его потомков…» /то есть, положив начало новой родовой ветви, которая так и называется – абдал ходжа – Р.Э./ Здесь же автор ссылается на записи российского путешественника М.И. Иванина «Поездка на полуостров Мангышлак в 1846 г.», заметившего, что выбор ходжами в этот период для укрепления своих позиций абдалов из числа оставшихся на Мангышлаке туркмен очевидно не случаен. В начале XIX в., например, абдалы считались наиболее сильной из оставшихся здесь племенных групп.
Продолжим ссылку на труд С. Демидова: «Сап ходжа /отсюда название его потомков – саплар/ получил своё почётное прозвище за особую приверженность религии и святое благочестие, «чистоту» – саф, сап – чистый, благочестивый, целомудренный» /Кстати, моя родовая ветвь мамеша относится к сапларам – Р.Э./.
Автор приводит также наблюдения другого известного этнографа Г. Карпова: «Группа саплар ходжей была более многочисленней, чем абдал ходжи. Со временем она образовала несколько мелких подразделений – беким, аларза /алыриза/, гаратоголак /кстати, из этого рода моя мать Ханджан, дочь Сабира – Р.Э./ и, возможно, некоторые другие».
Несколько иначе, чем С. Демидов предание о мангышлакских ходжах изложил М.Н. Галкин: «У форта же и у Александр-Бая кочуют ещё ходжи в числе 80 кибиток… о них ходит… легенда: двое братьев выехали из Мекки в Хиву, обсемьянились и стали известны за ходжей, и один из них, искав богатств в торговле, зашёл на Мангышлак; богатства ему не дались, но взамен он нашёл молодую красивую киргизку, которая научила его ценить и беззаботность жизни, и беспредельность здешних степей. От них и пошли мангышлакские ходжи» /См. Галкин М.Н. Этнографические и статистические материалы по Средней Азии и Оренбургскому краю. Спб., 1869/.
«В этом варианте, утверждает автор «Туркменских овлядов», находим реальную мотивировку прихода ходжей на Мангышлак, тем более что они, как отмечает тот же автор, являлись наиболее богатой частью мангышлакских туркмен. Однако с экономикой тесно были связаны и традиции религиозного миссионерства, в основном суфийского толка, издавна связывавшие Хорезм с кочевым населением Мангышлака и Усть-Урта.
Время появления родоначальников мангышлакских ходжей на полуострове определяется данными их седжере и уточнениями к ней одного из основных наших информаторов по этой группе Азана Тайимова. В родословной, насчитывающей от Адама до перечисленного последним Садыр ходжи, – 135 поколений, Назар ходжа отмечен сто тридцать первым, а его сын Абдал – сто тридцать вторым. Следующими в «цепочке» до Садыра названы Хатам ходжа и Мухаммед Эмин ходжа.
Хатам ходжа, известный как поэт /и ишан – Р.Э./, жил примерно в 1740-1824 гг., а Садыр ходжа /дед нашего информатора/ родился примерно в 1830 г.
В родословной перед Назар ходжой отмечены ещё три имени Баба, Мирзе и Махди /Мэти/, которые, возможно, отражают ближайших предков этой группы ещё в Хорезме. Дальше же начинается калейдоскоп всевозможных имён, очевидно, импровизированных составителем «для солидности».
Позвольте, здесь не согласиться с уважаемым С.М. Демидовым. На чём основано подобное заключение? Если многие исследователи, в том числе и вышеназванный автор, утверждают, что родословная ходжей восходит к пророку Али, ссылаясь на их седжере, хранящееся в Рукописном фонде Академии наук Туркменистана, а также на данные своих информаторов, судя по всему, им верит, однако, что даёт ему основание утверждать, будто составитель импровизировал «всевозможные имена» далёких наших предков? Как говорится, начал за здравие, а свёл за упокой! Кстати, названный седжере что сдан в академический фонд рукописей в своё время находился на хранении у Машрыка-хаджи, затем у братьев Таимовых, которые и передали его Институту рукописей.
Многим ходжинцам, имеющим на руках седжере, известно, что после уже названного Демидовым Махди /Мехти, Мэти/ следуют имена Ша, Ма, Амат, Абыт, Хемзе, Сопы и наконец Эрназар.
«С середины XIX в. отношения оставшихся на Мангышлаке туркмен и казахской родоплеменной верхушки, игравшей фактически главную роль, всё более обострялись. А с началом Первой империалистической войны, когда подвоз муки и других продуктов из Астрахани почти прекратился, к этому добавился и голод, что привело в 1915 году к массовому переселению туркмен с полуострова в район Красноводска, откуда большая их часть, в первую очередь ходжей, расселилась на восток, осев в районе Джебела, Ашхабада, Байрам-Али и некоторых других мест…
Их приход вызвал со стороны местных ходжей естественное недовольство и желание дискредитировать святость нежданных конкурентов. Очевидно, с их лёгкой руки за пришельцами утвердилось за глаза ироническое название «ходжалык». Правда, надежды местных ходжей не оправдались, так как мангышлакцы собрали совет старейшин, на котором представили документ о своей святости вышерассмотренную родословную. Открытые насмешки прекратились. Постепенно начались и брачные связи между этими группами…»
В некоторое заблуждение на первых порах попал и местный ходжа из Джебела Ишан Гара ахун, но, встретившись с Машрык-ханом и некоторыми мангышлакскими Ишанами, он убедился, что пришлые, действительно сап ходжа. Гара Ишан, почувствовав свою вину, предложил Машрыку ходже побрататься, и они поклялись в том на священном Коране. Ещё при жизни они завещали, чтобы после смерти их похоронили рядом. Потомки, к их чести, исполнили завет своих аксакалов.
Не вижу ничего удивительного, что даже в наши дни иные, причисляющие себя к интеллигенции, называют мангышлакцев ходжа – казахами, вкладывая в это откровенно оскорбительный смысл. /Впрочем, если говорить о казахах, то туркменам ещё многому надо поучиться у казахов, особенно у современных. Между нами, как говорится, дистанция огромного размера/. Всё это идёт от амбициозности, невежественности, незнания истории своего народа. Необразованность, кичливость неучей, обладающих вузовскими дипломами, даже кандидатскими картонками доходила до абсурда: они не ведают, что все туркмены – «родом из Мангышлака».
Пожалуй, каждому приходилось слышать пренебрежительное «тат» – это о жителях Лебаба и Ташаузского оазиса или «курд», объединяя азербайджанцев, персов, белуджей и самих курдов, придавая этим кличкам уничижительный смысл, так отзываясь о людях, которые по каким-то несусветным параметрам не сходят за «чистокровных» туркмен. Опять-таки корни этого порочного явления в дремучем невежестве, элементарной безграмотности.
Однако подобные законодатели «морали» кичатся надуманным «прошлым», будто героические туркмены покорили, чуть ли не полсвета, подобно Чингисхану, изобрели колесо, порох, шахматы, чуть ли не открыли Америку, а античную Парфию стали называть «Туркменской». Если это так, то высокая цивилизованность должна иметь продолжение, воплотиться в нас, в потомках «первооткрывателей», найти своё выражение, хотя бы в одном-единственном открытии мирового масштаба, а не бахвалиться чудо-коврами или «небесными» конями, в которых заслуга туркмен лишь в том, что они сумели сохранить эти шедевры, родившиеся многие тысячелетия назад, когда на этой земле и духа туркменского не было. Так, где же это продолжение, в чём?.. Разве что в больной фантазии фанфаронов, недоучек-подхалимов, аплодирующих закрытию Академии наук и открытию Полицейской Академии, в преступном сносе античной «Ашхабадской горки», в предании забвению славных страниц истории вчерашнего Туркменистана, ликвидации творческих союзов и молча взирающих, как утекают за рубеж и без того скудные умы, как при диктаторском правлении Сапармурата Ниязова, объявившего себя пророком, упрятывают за решётку или изгнал ид республики цвет туркменской интеллигенции – учёных, писателей, журналистов, артистов…
УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
Эту поездку я не случайно назвал путешествием в прошлое: в ней меня сопровождал образ моего отца, так жаждавшего побывать в родных местах. Увиденное будоражило мою память, уводило в марево давно минувших лет, перемежаясь с сегодняшним, воплощаясь в живые человеческие образы. И я радовался несказанно, что родина моих предков предстала такой, какой она жила в воображении отца. Прошлое мне виделось глазами отца, его мировосприятием, сегодняшнее же, современное я ощущал собой, всеми фибрами своей души.
Мой путь на этот раз, так уж случилось, начинался от Ставрополя через Астрахань. До Мангышлака, то есть до города Шевченко /ныне Актау/, лёту на «ЯК-40» буквально два часа. А ведь некогда кочевники-мангышлакцы, добираясь до благодатных российских просторов, манивших их своими пастбищами, такое расстояние одолевали за несколько месяцев.
«Наши отцы и деды вместе со своими семьями по доброй воле подались с Мангышлака под подданство императора Петра Великого, – писали ставропольские туркмены. – Нам отвели лучшие земли, с тучными пастбищами, с чистой водой, разрешили кочевать по ним и поручил /передал/ нас калмыцкому хану Аюку. Мы выпасали отары там, где было угодно нам».
Однако тема ставропольских, так же, как и астраханских туркмен, переселявшихся в Россию, заслуживает отдельного, самостоятельного экскурса. Я же хочу рассказать о своём маленьком племени, оставшемся верным своей земле. И ни в коем случае, не осуждая тех, кто подался в дальние дали, хочу привести строки поэта Курбанназара Эзизова.
Я ел твой хлеб, я брал твою соль, вершил твой путь, терпел твою боль,
и спотыкался, и вновь вставал, но никогда я тебе не лгал.
И где бы я ни был – со мною ты, не променяю я на цветы,
твоей барханной степной тоски. Твои колючки, твои пески…
Я летел на встречу с краем моих отцов. Справа от меня простирался Каспий, чьи волны то уходили за горизонт, то приближались к пустынному берегу, полого скатывавшемуся в море или обрывавшемуся зубчатыми скалами, похожими на мастодонтов. Это – Акдаг или Актау – Белая гора, где вырос многоэтажный город. К морю устремляются, бегут дороги, их так много, похожие на бесконечные стрелы, словно выпущенные из гигантского лука, они напоминают ещё и пучки кровеносных сосудов, артерии на теле исполина.
С высоты обозначаются старые берега, бросающиеся в глаза изгибами и, причудливыми извилинами. Берега тут на редкость пустынные как сто и пятьсот лет назад. Трава скудная, пока, в самом начале июня, чуть зеленоватая, чередующаяся с сединой солончаков и серыми проплешинами такыров.
Слева стлалось песчаное море, смыкавшееся на горизонте розовыми и белыми горами. Их вершины показались мне приплюснутыми, словно гигантское плоскогорье. Если глядеть на них с земли, то они вздымаются затейливыми розовыми куполами, словно мусульманские мечети, и кажутся лёгкими, воздушными, как морская пена, купающаяся в лучах заходящего солнца.
Где-то отсюда к Кара-Богаз-Голу тянулась исполинская впадина Гарын-Ярык, таящая в себе, как и весь полуостров, несметные сокровища.
Некогда Мангышлак называли спящей красавицей, которую надо разбудить. И человек её разбудил.
Едва я ступил на мангышлакскую землю, как голубое в серых разводах туч небо пролилось крупным дождём – добрая примета – и тут же прошёл, уносясь ветром с моря в степную даль.
В аэропорту меня встречали секретарь обкома партии Н.А. Коваленко, заместитель председателя облисполкома Бари Халелов и ответственный секретарь облисполкома Даметкен Бошабаевна Урымбаева: к чему такая торжественная официальность я так и не понял. В уютной обкомовской гостинице, приютившейся у подножья горы, на живописном виду каспийских волн, меня ожидала не менее приятная встреча. Ещё издали узнаю по прихрамывающей походке Гуванчбека Баймурадова – он инвалид Великой Отечественной войны – и высокую стройную фигуру Жаздырхана Сейидалиева, долгие годы проживших в Туркменистане. Гуванчбек – бывший партийный работник, занимавший ответственные должности в аппарате ЦК КПТ, в конце семидесятых годов переехал на Родину отцов, где возглавлял вечерний университет марксизма-ленинизма горкома партии. Жаздырхан, окончив в Ашхабаде сельхозинститут, тоже долгие годы проработал в аппарате ЦК Компартии Туркменистана, в республиканском Совете профсоюзов, а у себя на родине руководит одним из отраслевых профсоюзов области. Оба блестяще владеют туркменским языком и когда я, забываясь, переходил на русский, они заговаривали по-туркменски. Мои казахские друзья любезно изъявили желание сопровождать меня в качестве гида в поездке по Мангышлаку.
В тот день домой на обед пригласил Гуванчбек, и за щедрым казахским дестерханом, уставленным бешбармаком, казы, айраном и другими блюдами, беспрестанно расспрашивал об общих знакомых и друзьях, об Ашхабаде, даже об улице и доме, где он прожил долгие годы. Ведь мы почти два десятка лет были соседями с Баймурадовыми. Моим сыном Мурадом и своими сверстниками интересовался и сын Гуванчбека Марлен, родившийся и выросший на моих глазах; в Туркменистане он окончил Политехнический институт, теперь руководил одним из отделов управления «Мангышлакнефть». Сын и отец явно скучали по Ашхабаду, по тем местам, которым отдали лучшие годы своей жизни, возможно, они были даже не прочь вернуться обратно да на Мангышлаке могилы их отцов и дедов.
Вот так и живёт человек, раздвоенный, мятущийся, как говорится, рад бы в рай да «грехи» не пускают… Странно устроена человеческая натура. За свои журналистские годы у меня, привыкшего к частым разъездам, нередко возникало неодолимое желание сесть на поезд, сойти на первой приглянувшейся станции или полустанке и пожить там подольше, приглядываясь к окружающим людям, к их образу жизни. Неужто во мне говорят гены кочевника?
Говорят же в народе, что много познал не тот, кто долго прожил, а тот, кто много повидал, странствуя по свету. А ведь какое это счастье знать! Знания дают тебе крылья, уверенность в своих силах, а писателю это очень важно, ибо, как сказал один мудрец «сила воображения увеличивается по мере роста знаний».
Кажется, ещё Хемингуэй жизнь человеческую делил надвое, первую половину отводя на изучение окружающего мира, человека, вторую – творчеству, чтобы писатель мог возвернуть в виде мудрых мыслей, книг… Действительно, взял в долг – верни людям.
Отец, как-то застав меня дома в июльское пекло, за рабочим столом, сказал в сердцах: «Чего ты паришься в такую жару? Езжай в прохладные края на месяц, три, на полгода и сиди там, работай, пока в Ашхабаде жара не спадёт…» Такое мне не удавалось, если и уезжал на месяц-другой, то не проходило и недели как тянуло домой, к семье, родственникам, друзьям, на Родину, особенно это чувство обострялось в зарубежных поездках, где чуждый тебе язык, обычаи и нравы. А в чужих далях я пробыл немало и если их подсчитать, то они выстроятся не в один год.
Не хочу громких слов, но всем ли ведомо это святое чувство? И я с жалостью думаю об иных молодых работниках силовых структур, домогавшихся при диктаторском правлении Ниязова, любыми путями отобрать у меня и моей жены паспорта. «Зачем они понадобились?» – спрашивал у сотрудников МНБ, не единожды наведывавших нас в 2003 году. «Такое указание руководства, – отвечали они. – Опасаются, что вы за границу уйдёте, как ваш друг Пиримкули Тангрыкулиев…»
Пиримкули, насколько я его знаю, он – мой друг, и шагу не ступил бы за кордон, если бы его не преследовали на Родине, если не висел бы над ним дамоклов меч повторного заключения. С состраданием вспоминаю и другого ретивого служаку, следователя МНБ Чарджуя Сахатмурадова, вызвавшего меня 28 февраля 2005 года, чтобы пресечь мою попытку выехать в Москву на лечение. Он без обиняков, пригрозив о моём возможном повторном аресте, бесстрастно заявил: «Выпусти вас в Москву, вы в Америку сбежите…» Жалкие пигмеи! Благородство и святость чувств к Родине, видимо, не их удел.
Знать, всяк меряет на свой аршин. Одного не понимают сахатмурадовы и их хозяева, что Родина для нас, таких как я, не разменная монета. Мы можем шагать любой дорогой, но Родину никогда не забывать. Нам, как говорил поэт, и рубля не накопили строчки и банковских счетов и акций за рубежом, как у того же президента Ниязова и его камарильи, не имеем. Есть древняя тюркская мудрость: «Родина у коней там, где кормились. Родина у людей там, где родились». Это невдомёк тем, у кого тугая мошна и их Родина там, где хранятся миллиардные вклады, награбленные у народа.
(Здесь я забежал на много лет вперед, моя первая поездка на Мангышлак состоялась летом 1981 года, в пору, когда нам алчный президент и его клевреты, а также ворованные доллары и во сне не могли привидеться).
Вечером я никуда не пошёл, отдыхал в гостинице. Распахнул окно. Остро запахло морем, крепким рассолом, прошедшим стороной дождём. Где-то вверху надо мной, сияя огнями, лежал незнакомый город. Я вышел во двор, в объятый ночной теменью сад, и замер, завороженный низко нависшим над головой мангышлакским небом. Я, пожалуй, не смогу описать его красочнее, чем Константин Паустовский и потому прибегаю к нему, к его повести «Кара-Бугаз»: «Нигде я не видел таких величественных звёздных ливней и такого ослепительного сверкания планет. Оно было настолько ярким, что по ночам казалось, будто планеты летят к нам из неизмеримых пространств, летят в одну точку земного шара – на мёртвый полуостров Мангышлак…»
Нет, не «мёртвый», а живой! Может быть, эти незримые планеты и вдохнули жизнь в некогда, действительно, мёртвый Мангышлак?
Вон чуть выше горизонта осколком бриллианта сверкала, переливаясь, Венера, прозванная туркменами Зохре, вечерняя звезда, всходящая после захода Солнца, а незадолго до его восхода, она взойдёт Утренней звездой, как любимая женщина, способная неуловимо менять свой облик, настроение, быть всегда очаровательной. Венера, которую древние греки отождествляли с богиней Афродитой, самое яркое, после Солнца и Луны, светило земного неба.
Об Утренней звезде живёт в народе легенда, где её олицетворяют с прекрасной девушкой Зохре, в которую влюбились два ангела, одинаково красивых и мудрых, одинаково готовых, ради любимой, принести себя в жертву. Но благородная девушка, не сумев сделать выбора, пожертвовала собой, превратившись в яркую Утреннюю звезду. И планету эту люди прозвали Зохре, по-арабски Зухра. Самым распространённым женским именем у иранцев и азербайджанцев, словом, у шиитов после Биби Патмы, было Зухра.
Вообще-то страсть у мусульман к звёздам, Луне и Солнцу объяснима. Она сохранилась ещё от идолопоклонства, от языческих верований, которое всё ещё сильно в народе.
Я засыпал с открытым окном и слышал, как в комнату вкрадчиво забирался лёгкий шум прибоя, доносились приглушённые сирены теплоходов и сейнеров, рокот моторов с аэродрома и близкий вскрик какой-то ночной птицы…
Утром следующего дня меня ждал приём у первого секретаря обкома партии Саламата Мукашева. Особых дел у меня к нему не было. Разве что нанести визит вежливости к «хозяину» Мангышлака и попутно договориться, чтобы выделили машину-вездеход. На встрече я никаких записей не вел, и она запомнилась лишь одним заявлением собеседника, досадовавшего на человеческий сервилизм: «У нас вечная путаница с двумя Шевченко – так назван Форт, то же имя присвоено и городу, – говорил С. Мукашев, узнав, что в программу посещения входит и Форт Шевченко. - Во всём повинны подхалимы. Приехал к нам Хрущёв. Зная его неравнодушное отношение ко всему украинскому, один наш высокий деятель, чтобы угодить главе государства, взял да и выскочил: «Давайте, назовём город Шевченко!» Аплодировали, приняли, а теперь с двойняшками много неудобств, путаницы… А как хотелось назвать город Актау…»
Здесь мне рассказали не менее любопытную историю. Никита Сергеевич, носившийся с идеей о будущем стирании границ между союзными республиками, предложил, что полуостров Мангышлак следует передать Туркменистану, обосновав тем, что туркмены, имеющие богатый опыт работы в пустыне, обладающие сильной геологоразведочной организацией, дескать, быстрее освоят богатства полуострова. Об этом конфликте рассказывает в своих воспоминаниях бывший первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Динмухамед Кунаев: «Я резко запротестовал, - пишет он. – Хрущев весь покраснел, занервничал. Заявил, стране, мол, нужна нефть в большом объеме, поэтому надо резко увеличить разведочные работы. И напомнил мне: «Об этом я вам говорил, когда был в Казахстане, но вы не хотите этого понять и необоснованно возражаете». Я сказал: «Поговорите по этому поводу с министром геологии Сидоренко». Он тут же по телефону связался с Сидоренко… Сидоренко объяснил Хрущеву, что геологическая служба в Казахстане очень сильная, казахи быстрее освоят Мангышлак… Стало ясно, что Хрущев поторопился со своей идеей. Он мне сказал: «Мы подумаем. Пока не будем ломать границу Казахстана с Туркменией». После этого к проблемам Мангышлака он больше не возвращался» (Д. Кунаев. О моём времени. Алма-Ата, 1992 г., стр. 150).
В 1963 году посёлок Актау, что у мыса Мелового, стал городом, а в июле следующего года ему присвоили имя украинского поэта… «Мы с переименованием поспешили на три месяца, – сокрушался секретарь обкома, – в октябре шестьдесят четвёртого Никиту Сергеевича освободили… А вновь переименовывать, сами знаете, расходы большие. Неровён час в национализме обвинят да врагом дружбы народов объявят…» Позже город всё же назвали Актау, а в мою поездку он всё ещё назывался Шевченко.
После визита в обком партии мы с Жаздырханом проехали по городу. Построенный из светлого ракушечника, со светлыми, солнечными проспектами, с домами и коттеджами на «курьих ножках», со сверкающими белизной микрорайонами, словно отмытый морскими волнами, казалось, его выплеснул на берег сам седой Каспий: «Радуйся, человек, творением своего разума!»
В юном городе проживают около ста пятидесяти тысяч жителей. У него уже своё интеллектуальное лицо: в городских организациях и учреждениях трудятся свыше шестидесяти докторов и кандидатов наук, целый отряд высококвалифицированных специалистов. Со временем население здесь удвоится и с таким расчётом закладывается новый жилой массив, построена гостиница на восемьсот номеров, большой торговый центр, дом культуры, областная библиотека, театр-студия, дом связи. За чертой города азотнотуковый завод, возведён новый завод пластмасс, действует энергокомбинат, так тут чаще называют атомную электростанцию, чьей энергией и водой живёт весь город, окрестные посёлки и другие населённые пункты.
Я не мог упустить такую редкую возможность не повидать АЭС, работающую на быстрых нейтронах. Там пробыл весь рабочий день, собрал материал и вскоре «Правда» опубликовала мой очерк об этом необычном энергетическом гиганте на берегу Каспия.
О древнем Мангышлаке, родившем этот молодой город, можно писать бесконечно. Он многолик и контрастен. Старое в нём уживается рядом с новым. Но у города, как и у полуострова, – всё в будущем.
По дороге домой к Жаздырхану, пригласившему меня на ужин, мы остановились на окраине города, в его северо-восточной части, где по соседству возник новый двенадцатый микрорайон, тут живёт мой «гид».
Оставив машину у высокого холма, чьи крутые бока уже тронула желтизна лета, мы взбираемся на его вершину, и перед нами открылся вид на мусульманский мазар с мавзолеями и надгробиями. Многие из них осели, покосились от времени и осадков, жгучей летом и леденящей зимой – моряны. Немало тут и разрытых, разграбленных могил, к которым приложили руки грабители – «чёрные археологи».
Мы остановились у приметного надгробья, отличающегося от остальных тем, что оно воздвигнуто не из ракушечника, а из серого гранита. Годы стёрли на нём тамгу и трудно, пожалуй, определить, кто покоится под тяжёлыми плитами, казах, туркмен, ногаец?..
- Это могила Асана Гайгы, – пояснил Жаздырхан, – сейчас никто не знает, кто он был по национальности. Известно лишь то, что современник и единомышленник великого Махтумкули Фраги, разделял его идеи об объединении туркменских племён.
Мировоззрение Асана Гайгы и туркменского поэта и философа во многом были созвучны, хотя Махтумкули, пожалуй, никогда не бывал на Мангышлаке, но зато Асан исходил земли Бухары и Хивы, Ирана и Китая, Афганистана и Азербайджана, словно следуя за своим братом-гокленом, чьё племя ещё в XVI-XVII веках переселилось в Южный Туркменистан, на противоположный берег Каспия.
- Я исходил чуть ли не полсвета, – жаловался Асан Гайгы, – искал землю обетованную, где не было бы места насилию, несправедливости, а царили бы дружба, братство, счастье… Но не нашёл даже такого уголка.
Говорят, он немало сил приложил, чтобы сплотить ряды казахов, всех его трёх жузов – малый, средний, большой. Только малый жуз делится на двадцать пять ветвей – танба, одна из них адаи, проживающие на Мангышлаке. Так вот Жаздырхан утверждал, что Асану Гайгы удалось объединить всех казахов. Ой, ли?! Не среди ли адаев живуча поговорка: «Если признаешь, то я адай, не признаешь – твой Господь». Такой апломб навряд ли у кого вызовет дружеское расположение?.
