Путь от города до колхоза «Большевик» недалёк. Но и тот я одолеваю с трудом: навстречу мне дул упругий холодный ветер. На велосипеде проезжаю мимо колхозных плантаций, голых кустов хлопчатника с пустыми, обобранными коробочками. Низко над головой нависли рваные клочья серых осенних туч. Зябко.
Вдали виднелись фигурки женщин, школьников, занятых сбором хлопка. Вернее, они собирали курек – недозрелые коробочки и падалицу. В такую-то холодину, что я изо всей силы, нажимая на педали велосипеда, никак не мог согреться. И чего детишек мучить?!.. Ведь колхоз ещё накануне октябрьских праздников рапортовал о перевыполнении плана.
Заезжаю, как условились, к директору школы и вместе направляемся в контору правления колхоза, чтобы встретиться с Ага Юсупом Али. Подойдя к зданию правления, мой спутник хлопнул себя по лбу:
- Сегодня у башлыка ванный день. Как я мог забыть!? – сокрушался он.
- Как это? – не понял я, не возвращаться же мне обратно. – Может банный?
- Нет, именно, в этот день он принимает нарзанные ванны.
- На землях колхоза забил источник нарзана?
- Да нет, – улыбнулся директор. – Ему из области привозят нарзан в бутылках. Кисловодский, настоящий. Вот он…
- И давно он так?
- Всякий год, когда в Кисловодск поехать не может.
Слушал и не верил своим ушам. На исходе был 50-й год, когда страна ещё не оправилась от разрухи, а народ от голода и нежить своё дряблое тело в ванне?! Эту председательскую прихоть я воспринял как, как глумление над своим полуголодным, полураздетым народом. Это примерно походило на выкидоны жирующих купцов-гуляк, поивших лошадей… шампанским. И впрямь, как говорится, из грязи да в князи.
- Сколько ж для того нарзана требуется? – не переставал удивляться я.
Директор лишь смущённо пожал плечами, озабоченно поглядывая по сторонам, и мы вошли в помещение правления колхоза. Через час-полтора дождались, наконец, прихода башлыка. Он прошёл в свой кабинет, окинув нас отчужденным взглядом, едва ответив на наше приветствие.
Ага Юсупу Али в тот год перевалило за семьдесят. Высокий, худощавый , с длинным крючковатым носом, с заострившимися чертами бронзового продолговатого лица. Мне он почему-то напомнил джинна из туркменских сказок, слышанных в детстве. Во всяком случае, думаю я задним числом, пригласи его тогда киношники на эту роль, то никакого грима не потребовалось бы.
Башлык даже не предложил нам сесть, я сказал о цели своего прихода: район готовится к областным соревнованиям и, согласно плану, утверждённому райисполкомом и райкомом комсомола в «Большевике» намечались отборочные состязания сельской молодёжи. Ага Юсуп слушал с отсутствующим видом, но едва услышав, что проведение мероприятия было согласовано с ним самим и райкомом партии, бесцеремонно перебил:
- Что такой бискултур /физкультура/?.. Мой бискултур – один! Обком бискултур не надо, а хлопок надо, – заговорил он скрипучим голосом, осуждающе поглядывая на потупившегося директора школы, словно попрекая:
«Кого ты мне привёл?! Вот погоди, я тебя!..»
Это об агаюсуповых, а их развелось уйма, Глеб Горбовский скажет:
Вы ему – о Шекспире,\\А он вам – по морде.\\
Вы ему – о Мадонне, \\А он вам – о мясе.\\
Вот где душенька стонет,\\Вот где радость-то гасят.
Поведение «знаменитого» башлыка меня огорчило: так обмануться в своих самых лучших чувствах. Окончательно разочаровался в нём после другой выходки, происшедшей в приёмной секретаря райкома, где дожидалось немало народу.
Вдруг в дверях приёмной, отворившейся с шумом, возникла худощавая, рослая фигура Ага Юсупа. На груди его вызывающе поблёскивали ордена, медали и золотая звезда Героя, а на лацкане пиджака отливал перламутром значок депутата Верховного Совета СССР. Левая рука – в кармане, правой размахивал трёхжильной плетью с серебряной насечкой, хотя верхом не ездил, староват для наездника, зато нередко пускал её в ход, обозлившись на любого несговорчивого.
При виде его все, кто находился в приёмной, невольно встали с места, за исключением безногого фронтовика, поздоровались с ним чуть ли хором, хотя по этикету туркмен, первым обязан приветствовать вошедший, будь он даже в возрасте пророка Сулеймана. Однако он не удостоил нас и взглядом, с силой пнул ногой дверь секретарского кабинета. Она распахнулась настежь и мы с немалым удивлением заметили как навстречу башлыку со слащавой улыбкой и двумя протянутыми руками засеменил сам дядя Миша. Башлык, переложив плеть в левую руку, сунул секретарю лишь одну правую. Я не верил своим глазам. Всесильный первый секретарь райкома, хозяин района, будто не замечая хамства Ага Юсупа, угодливо осклабившись, расспрашивал о его драгоценном здоровье, семье…
Задним умом, осмысливая эту неприглядную картину, возникающую перед моими глазами, я спрашиваю себя: «Отчего человек становится чванливым и наглым?» От недостатка ума? От чрезмерного самодовольства и самомнения? Невежества и «бискультурья»?.. Да и да! Но кто повинен в том уродстве, в том, что у вчерашнего нищего, сына раба так вскружилась голова? Видимо, истоки порока крылись в системе, породивших, таких как дядя Миша и всех, кто стоял у кормила власти, считавших себя «слугами народа». Они своими руками создали идолов и сами же становились их пленниками.
… Юркий «Жигулёнок», нёсся по шоссе, вдоль клочковатых дайханских наделов, облетевшей шелковицы, но мне казалось, что еду в глубь давно минувшего, но памятного, в обратном ходе времени.
По этой же дороге, тогда ещё грунтовой, полвека с лишним назад я на попутке добирался до Мары и возвращался обратно. Та поездка памятна тем, что я познал ещё одну сторону новой для меня жизни. Первопричиной тому – знакомство с молодым щеголеватым красавцем в элегантном костюме. Работал он инспектором районо и зовут его Джумагулы. Общительный, на первых порах выгодно располагал к себе, даже любезно предложил возвратиться домой на машине его родственника, но лишь после того как побывает на приёме у заведующего областным отделом народного образования.
Джумагулы оказался на целых пять лет старше меня, сын состоятельных родителей, окончил учительский институт, в Армии не служил из-за болезни, какой не сказал, но запомнился мне своим сухим покашливанием, как тот запомнившийся Штирлицу шуцман, остановивший по воле писателя машину советского разведчика в логове фашистского зверя. Но мой новый знакомый запал в мою память другим…
Джумагулы предложил вместе навестить заведующего облоно Оде Баллыева.
- Чего я там забыл? У тебя к нему дело, а у меня что? – отказался я.
- Чудак, я хочу познакомить тебя с большим человеком. Глядишь, такое знакомство пригодится…
- Начальство – сила тёмная, неведомая, – попытался я отшутиться.
Реплику мою он пропустил мимо ушей, заговорив с жаром:
- Заврайоно мой родич, я уговорил его, чтобы вместо себя послал меня, со сметой конференции. Тебе, брат, ещё не оперившемуся знакомством, надо обзаводиться им. Глядишь, возьмут на заметку, вверх двинут…
- Говорят, с высоты падать больнее…
- Ты сначала поднимись... А ступеньки туда – умение с начальству понравиться, угодить. Шишки на похвалу падки. В прошлом году о Баллыеве в газете фельетон напечатали. Говорили, снимут-снимут, а он удержался. Откровенно, я без охоты иду к этому жирному борову. И вообще начальство ненавижу, но стоит переступить порог кабинета, во мне другой человек просыпается, охотник что ли… Не пойму сам, что со мной творится, – Джумагулы закашлялся в платок.
- Зачем же себя неволить? – сказал я, дождавшись, когда прокашляется, но чувствую, как он надоел мне своими холуйскими наставлениями.
- Вах-эй! Как ты не поймёшь! Баллыева сам первый секретарь обкома Батман Бакиев опекает. Друзья они, семьями общаются, кажется, жёны у них татарки, подружки. Глядишь, Баллыев в обкоме обо мне словечко замолвит, в партийный аппарат могут взять, а то и в облоно, там… – и он, мечтательно закатив глаза к небу, ткнул пальцем вверх. – Главное, в колесо номенклатуры попасть…
Джумагулы подробно пересказал мне содержание фельетона – опубликованного в пору моей службы в Армии, – смакуя приведённые там факты о Баллыеве.
В помещение облоно я не стал заходить, дожидаясь попутчика на улице. Вскоре он выбежал оттуда сияющий, довольный и позвал меня с собой.
- Давай, быстрее идём, – он буквально захлёбывался от волнения. – Я договорился, тебя тоже примет…
В просторном кабинете, над большим письменным столом, возвышалась фигура плотного, грузного мужчины лет сорока, казавшегося старше своих лет. Он приветливо улыбался, отчего его широкоскулое лицо молодело, и оно показалось мне знакомым. «Где я его видел?» – подумал я, усаживаясь по приглашению за столик, приставленный к столу.
Инициативу разговора, к моему удивлению, перехватил Джумагулы. Он, мягко по-кошачьи ступая по ковру, обошёл стол и по-лакейски изогнувшись, положил перед шефом развёрнутую смету. Вернувшись на место, он с заискивающей улыбкой передал Баллыеву приветы от дяди Миши, председателя райисполкома Ораза Ачилова, от башлыка Ага Юсупа Али, от своего заврайоно, хотя уверен, никто его на то не уполномачивал.
Затем Джумагулы расспросил о здоровье жены Баллыева, назвав её по имени отчеству, поинтересовался успехами его дочери в музыке и лишь после заговорил о смете, о предстоящей районной конференции учителей и ещё каких-то проблемах, проявив в беседе завидную компетентность. Удивляла его осведомлённость, умение находить тему разговора, к которому, видимо, тщательно готовился. А когда Баллыев спросил, почему не приехал сам заврайоно, Джумагулы, не моргнув, соврал, что тот болен, а сроки конференции поджимают.
Я молча слушал их беседу, иногда замечая, что хозяин кабинета бросал на меня вопросительные взгляды, словно хотел о чём-то спросить. Прощаясь, Баллыев, проводив нас до дверей, спросил:
- Ты что, Рахим-еген , не узнал меня? – и легко хлопнул меня по плечу.
Как я мог не узнать родича?! Вспомнились первые дни моего возвращения из Армии, когда отец зарезал барана, устроил небольшую вечеринку, пригласив родственников, среди которых был Оде Баллыев, впервые увиденный мной.
- Нехорошо родичей не узнавать! – с шутливой укоризной произнёс он. – Когда Джумагулы назвал тебя, я подумал, что это ты, сын Махтума. Как учёба? Как отец?
Я лишь кивал. Но жалко было смотреть на Джумагулы. Его лицо явно выражало потерянность, с его подрагивающих щёк исчез нездоровый румянец, он теребил полу пиджака. Бедняга буквально обалдел, что забыл свои бумаги и секретарша вдогонку, на улице вручила их ему.
Всю дорогу домой он, надувшись, словно индюк, молчал и перед самым въездом в Байрам-Али с досадой сказал:
- Знал бы я что Баллыев твой родственник. Ты уж ему… А то мне хана…
- Боишься, не говори, сказал, не бойся. Я сам не знаю, с какого боку он доводится родичем. Так, седьмая вода на киселе. Видел-то его всего раз.
Лицемер, угодник чаще других остаётся в дураках. С тех пор Джумагулы перестал для меня существовать. Один мудрец, наверное, не случайно сказал: «Лицемер – всегда раб». Почему человек становится рабом? Где истоки этого чувства, порождающие подобную гнусность? К сожалению, не каждый стремится выдавить из себя это чувство раболепия, как это делал с собой Чехов.
Ныне, когда вокруг такое множество людей, похожих на моего байрамалийского знакомого, я с содроганием спрашиваю себя: почему их столько развелось в постсоветском пространстве? Овлиягулы, Эсенгулы, Ходжагулы, Дортгулы, Назаргулы, Овезгулы – всех с подобными именами не перечтёшь. И все гулы, то есть рабы. Нарекая так новорожденного, не закладываем ли в его сознание, что он не сам по себе, а чей-то раб и должен служить кому-то?
В те далёкие годы по молодости, неопытности я, казалось, не осознавал глубоко всей отвратительной сущности поведения встречавшихся мне в жизни илотов, хотя душа и не принимала их, однако память, на удивленье, схватывала все жалкие потуги прислужников и хранила их в своих тайниках. Теперь же, осмысливая виденное, пережитое зрелым умом, они, эти пигмеи, вызывают во мне и гнев, и жалость. Не ими ли посеяны гнилые семена невежества, лицемерия, раболепия, равнодушия, предательства, разваливших, в конечном счёте, наше общество, великую державу, которая, подобно могучему утёсу, могла бы простоять века. Эти тёмные силы способны растлить всё прогрессивное, если не искоренить условия и причины, порождающие манкуртизм. Эти двуногие существа, создающие себе подобных, представляют потенциальную угрозу любому обществу.
Ещё Д. Дидро говорил: «Сказать, что человек состоит из силы и слабости, из разумения и ослепления, из ничтожества и величия, – это значит не осудить его, а определить его сущность».
Чтобы определить сущность человека, следует вникнуть в суть государственной системы, в общественный строй страны, где он родился и живёт. В данном случае речь идёт о тоталитарной системе, зиждущейся на руководстве и подчинении, осуществляемых с помощью разветвлённого бюрократического аппарата с его строгим иерархическим принципом управления, сетью различных общественных организаций, основывающих свою деятельность на строгом подчинении меньшинства большинству. Эти каноны подавляли личность, его индивидуальность, что человек, неприметно смиряясь с отведённым ему положением в жизни, перерождался. Его мораль, в свою очередь, порождала равнодушие, примиренчество, выраженный в поговорке: «Моя хата с краю…»
Государственная машина, установив режим властвования над обществом, нивелирует личность, атрофируя в нём волю, способность самостоятельно мыслить, превращая его из инициатора в функционера-номенклатурщика, а рядового энтузиаста, в «знатного человека», иначе, в аксакала, которые, естественно, уже не могут быть сами по себе, изъявлять собственную волю и даже распоряжаться своей судьбой. Такая система схожа с нечистой силой. В стране, где царит дьявол, говорил белорусский писатель Василь Быков, люди – тоже собственность, которыми система распоряжается по своему усмотрению.
Таков один из многих путей порочной системы, безраздельно утверждающей свою власть над людьми, превращая их в безропотных исполнителей чужой воли. И благодатная почва для того рождённый суеверием обычай прививать детям мысль, что они с самого дня рождения чьи-то гулы – рабы.
ЧЕЛОВЕКОМ БЫТЬ ОБЯЗАН
Еще один порок, доставшийся нам в наследство, – разделение общества на рода, племена – источает флюиды безнравственности. Он чужд достойным личностям и присущ посредственным, ограниченным типам, всё ещё находящимся в плену предрассудков. Им он удобен, так как служит завесой, скрывающей их убожество или клановые интересы. Это стадно-групповое чувство, обычно блокирующее бесталанных и никчёмных индивидуумов, помогает им выжить, удержаться на плаву при многих ситуациях и потрясениях и они нередко, к сожалению, одерживают верх над действительно достойными, талантливыми личностями, не принимающими их всерьёз. К сожалению, и ныне в полку последних заметно прибывает. «Грызущиеся между собой псы, завидев волка, сбиваются в дружную стаю». Так инстинкт вывозит пигмеев в борьбе с титанами.
Наглядный пример тому Пигам Азимов – один из упомянутых мною индивидуумов. Ему не пришлось держать бой с титанами, путь его к высотам карьеры начался с конца 20-х годов, когда в Туркменистане свирепствовал голод, разгуливало невежество, а карательные органы постепенно выводили под корень туркменскую интеллигенцию, а тех кто остался в живых – в Сибирь, на Колыму… Были репрессированы известные языковеды и литераторы Кумышали Бориев, Сеитмурад Овезбаев, Абдулхеким Кульмухаммедов, Оразмамед Вафаев, Ораз Тачназаров… Ушел из жизни Мухаммед Гельдыев. Долгие месяцы томилась под стражей директор Туркменского института языка и литературы Медине Искандеровна Богданова, обвинённая в «антисоветизме и буржуазном национализме», в застенках НКВД пытали профессоров белоруса Александра Петровича Поцелуевского, армянина Аркадия Петровича Фитуни, русского Георгия Ивановича Карпова, директора института истории, выбивая из них более чем смехотворные признания в принадлежности… к пантюркистской организации. Были сосланы яркие представители туркменской интеллигенции, выпускники вузов Турции, Ташкента, России, Украины.
Горькая чаша сия миновала молодого Пигама, хотя все эти страшные годы он был на виду. Но, как говорится, нет уток в озере – кулик господин. И Азимов, закончив Ашхабадский пединститут, в 1937 году поступает в аспирантуру, его одновременно назначают заведующим кафедрой туркменского языка и литературы и заместителем директора по научной и учебной работе педагогического института. На безрыбье и рак рыба.
Весьма удивительно, что Азимов стал лингвистом. В связи с этим любопытен рассказ ныне покойного романиста, народного писателя Туркменистана Хыдыра Дерьяева, не один год проработавшего моим заместителем в Союзе писателей.
- В середине 30-х годов я преподавал в пединституте, – рассказывал он, – Азимов был моим студентом. На филфак он попал случайно. Мечтал поступить на физкультурный – не подошёл по физическому состоянию, подался на физико-математический факультет, не сдал экзамены. Пришлось идти в филологи…
То же самое признаёт и Азимов: «Математик Н. Кулибеков так и написал на моём экзаменационном листе: «Он никуда не годен». А преподаватель физкультуры Н.М. Москалёв испытал меня на турнике и, увидев мою сломанную руку /я её повредил, упав с ишака/, сказал: «Из тебя физкультурник не получится. Выбери себе другую специальность». Тогда я попросился на отделение языка и литературы /П. Азимов. Воспоминания. Ашхабад, «Ылым» 1987, с. 50-51/.
Острословам дай только повод. «Хорошо, что Пигам в отрочестве голову не повредил, – шутит один из них, – иначе мы лишились бы такого лингвиста» – «Интересно, не сломай он руку, – отвечал ему другой, – какой бы из него физкультурник получился?..»
Несостоявшемуся математику и спортсмену ничто не помешало в 1940 году стать академиком-секретарём Туркменского филиала АН СССР, а в 1942 году, в самый разгар войны, под научным руководством профессора А.П. Поцелуевского защитить кандидатскую диссертацию, а в 1948-ом, в год страшного ашхабадского землетрясения – докторскую, став первым туркменом, доктором филологических наук. И здесь научным консультантом был учёный с мировым именем Владимир Гордлевский, член-корреспондент АН СССР. Не обошлось, конечно, и без помощи Поцелуевского. Злые языки острили: «Да с такими научными руководителями немой заговорит, слепой прозреет, а чурка станет академиком…»
Известные лингвисты республики, работавшие с ни бок о бок, приводят факты, ставящие под сомнение научную состоятельность Азимова. Никто не может назвать ни одной его серьёзной самостоятельной работы, кроме «Синтаксиса», учебника для средней школы и «Букваря». Но первый создан в 1939 году в соавторстве с Ходжамурадом Байлиевым, известным лингвистом и учителем Азимова, второй – в 1951 вместе с А. А. Курбановым, профессором, действительным членом Академии педагогических наук СССР, автором более двух сотен научных работ, в том числе 40 монографий, учебников, книг для чтения, хрестоматий… Такого перечня трудов у Азимова, несмотря на его высокие чины и регалии, не нашлось. Сказано это не в упрёк: выше головы не прыгнешь. Может в том не вина, а беда нескольких поколений, из которых тоталитарная система сотворила немало подобных, дутых фигур, отвечавших ей преданностью.
Поэтому Азимов всю жизнь – в номенклатуре, в фаворе у высшего руководства. Он долгие годы восседал в руководящих креслах – директора Института истории, языка и литературы, директора пединститута, а затем ректора университета, одновременно числясь академиком-секретарём отделения гуманитарных наук Академии наук Туркменистана. А по существовавшим тогда неписанным правилам таким высоким должностям, то бишь персоне, занимающей их, полагалось быть «избранным» членом ЦК , депутатом Верховного Совета Туркменистана.
И Азимова, «любимца богов» осыпали почестями, награждали орденами и медалями, уже не говоря о положенных окладах, машинах, званиях, даче и тому подобных привилегиях, служивших экономическими рычагами, с помощью которых человека превращали в послушных прислужников тоталитарной системы. Преданность Пигама не осталась незамеченной и его из кресла ректора пересадили в кресло президента Академии наук Туркменистана. К науке имел прямое отношение: когда-то в детстве слышал чей-то рассказ о «вечном» двигателе, а в отрочестве работал колхозным счетоводом. Почему же тогда был неудачным дебют в качестве абитуриента на физико-математический факультет?..
Окружённый сонмом раболепствующих он, словно магнитом притягивал лицемеров и себе подобных, а у настоящих учёных, интеллигентов его имя вызывало зубовный скрежет или снисходительную улыбку. Они хорошо понимали, почему Азимов, не владея ни одним иностранным языком, стал членом-корреспондентом Турецкого лингвистического общества, почему представительствовал в качестве члена во многих научно-редакционных советах «БСЭ», «СЭС», «Мифы народов мира», которые издавались и на иностранных языках. Он также состоял главным редактором «ТСЭ» и научным редактором невероятного множества монографий, сборников, учёных записок, материалов научных конференций. Это не считая того, что некоторое время являлся председателем Туркменского комитета защиты мира и председателем индийско-туркменской дружбы, его имя мелькало среди членов многих фондов и общественных организаций – книголюбов, знаний, культуры, охраны общественного порядка и даже спасения на водах. Ему приписывают роль «организатора и участника научных съездов и конференций, руководителя и разработчика /слово-то, какое!/ исследовательских программ.
Невольно задумываешься: под силу ли одному человеку, да будь он семи пядей во лбу, исполнение столь многих функций? Даже гений Сократа, обладай он к тому же мощью Геркулеса, не осилит такую тьму обязанностей. Здесь реально одно – это феерия, порождённая существовавшей системой, когда призывы о гармонии формы и содержания оставались лишь громким лозунгом. Форма-то была, показушная, а содержания – пшик, пустой звук.
Вся жизнь Азимова прошла в основном под знаком карьеры. Он смог удержаться при всех правителях, то бишь первых секретарях, которые по заведённым тогда неписанным правилам, приемник непременно разгонял кадры своего предшественника. Коллеги же Азимова в полной мере относят к нему и слова, сказанные об А.И. Микояне: «От Ильича до Ильича без паралича». Стал ли он за столь долгие годы учёным, состоялся ли как личность? Не обманулся ли в нём первый вузовский экзаменатор-математик? Не подвел ли его? Чем руководствовался президент Туркменистана Сапармурад Ниязов, когда в одном из своих выступлений категорично заявил, что Пигам Азимов туркменскому языку, кроме вреда, ничего не принёс. Не всякому слову Сапармурада верится. Но народная мудрость гласит, что у сумасбродного из тысячи бредней одна может оказаться верной. Можно ли считать Азимова учёным лишь только потому, что, будучи руководителем вуза, хвастался тем, что подписал пять тысяч дипломов выпускников и одиннадцать лет занимал кресло президента Академии наук? Ведь оттого, что верблюд годами посещает Мекку, он не становится хаджи.
Президентами Академии наук избирались географ, исследователь пустынь Агаджан Гельдыевич Бабаев, физик Оразгельды Овезгельдыев, химик Агамамед Ходжамамедов и другие, имена и труды которых известны за пределами Туркменистана. Это учёные с мировыми именами. Организатор науки это – учёный со своей «нишей» в науке, Азимов же из категории «руководителей», которые представительствовали или председательствовали, но не управляли.
Есть ещё одно, по-моему, самое главное требование к учёному. Оно в перифразе народной мудрости: учёным можешь ты не быть, но человеком быть обязан.
Был ли Азимов в ладах с этой высокой должностью на земле?
Памятна шумная история, приключившаяся со студентом 5-го курса Ишаном Дурдыевым, учившимся со мной на одном факультете. То ли в шутку, то ли всерьёз он обозвал «т а т о м» одного из своих товарищей, приходившимся, вероятно, Азимову земляком, может быть, и родичем. Что тут началось!.. По команде ректората забили в колокола стенные газеты, радиогазета, на уши подняли комсомольскую и партийную организации, преподавателей, всех студентов, осуждая «безыдейность, национализм носителя феодально-байских пережитков». Ректорат издал приказ об исключении из университета И. Дурдыева, которому до окончания вуза оставалось несколько месяцев. Ректора умоляли приехавшие из Мургаба престарелые родители Ишана, но Азимов был непреклонен, и парня изгнали с волчьим билетом.
На поверку вся эта вакханалия и выеденного яйца не стоила. Если бы академик Азимов, считающий себя и тюркологом, будь хоть мало-мальски знаком с трудами Махмуда Кашгари, то знал бы, что слово «т а т» не несёт в себе ничего оскорбительного. «S u m l i m t a t» – это иранец, не понимающий по-тюркски – поясняет «Древнетюркский словарь», изданный в Ленинграде, в 1969 году, на странице 514. /Кстати, этот словарь принадлежал Азимову и во временное пользование давал мне он сам/. Так в раннем средневековье в Тюркском каганате, по свидетельству М. Кашгари, называли и уйгуров, не принявших мусульманство. Не считают же оскорбительным для себя целая тюркская народность, проживающая в Дагестане, которую с испокон веков прозвали татами.
С уходом Азимова с поста ректора Ишан заочно завершил учёбу в университете и теперь трудится в одной из школ Мургабского оазиса.
Спустя долгие годы, в мае 2005 года, в санатории «Байрам-Али» мне довелось беседовать с Мамедом Шамаковым, жителем села Човдур Саятского этрапа, что в долине Амударьи, то есть односельчанином Азимова. Пигам Азимович всегда представлялся, что он – човдур, хотя для меня это ровным счётом ничего не значило: какая разница, кто и откуда ты родом? Главное, быть человеком.
- Я близкий родственник Пигама Азимова, – рассказывал Мамед, бывший колхозный механизатор. – Живём в селении Човдур, но мы не човдуры и называемся наразымскими татами. Наши предки жили в селении Наразым, на правобережье Амударьи, по соседству с Кызылкумами, что на нынешней территории Узбекистана, когда между нашими народами не существовало строгой границы. Буйный Джейхун смыл Наразым и его жители переселились на левобережье Амударьи, в село Човдур, где в далёкие времена жили откочевавшие в Хорезм, на Мангышлак човдуры, которыми мы ничего общего не имеем. Когда нас называют «татами», мы не обижаемся, мы, действительно таты, то есть отуркменившиеся узбеки. Что тут обидного? Видно, тот, кто на это обижается, чувствует свою какую-то ущербность… Или вовсе без понятия.
Я до сего времени не могу понять, почему Азимова слово «тат» в адрес его земляка вызвало у него такую бурную реакцию, не сделавшей ему чести?..
…С самого начала 1952-го года, после того как пленум ЦК КП Туркменистана /первым секретарём уже стал Сухан Бабаев/ осудил как буржуазных националистов и пантюркистов профессоров Баймухаммеда Каррыева, Мяти Косаева, Дурды Аманекова, главного редактора издательства «Туркменистан» Оразмамеда Абдалова, пропагандировавших «реакционный» эпос «Коркут Ата». То был сигнал для развёртывания в республике кампании «охоты на ведьм». Резкой критике подвергли стихотворения поэтов Джума Ильмурадова «Мой Туркменистан» и Курбандурды Курбансахатова «Ты – туркмен», сочтя их произведения тоже вредными, не отвечающие требованиям метода социалистического реализма, в которых будто неприкрыто «проявились черты буржуазного национализма». В антиисторизме, в идеализации басмаческого движения и его лидера Джунаид-хана обвинили и доктора исторических наук Гаипа Непесова, автора монографии «Победа советского строя в Северном Туркменистане в 1917-1936 годах». Многие дестаны Магрупи, Шабенде, Шейдаи, а также широко известные среди народов Средней Азии и Кавказа народные предания и сказки, являющиеся неповторимыми памятниками туркменской литературы, были объявлены порочными, не отвечающими «классовым интересам народа». По заключению группы «научных экспертов» этим произведениям наклеили несмываемые ярлыки «распространяющих и укрепляющих идеи буржуазного национализма, панисламизма…». Весь этот шабаш явился эхом послевоенных /1946-1948 г.г./ постановлений ЦК ВКП/б/ по вопросам литературы и искусства – о литературно-художественных журналах «Звезда» и «Ленинград»; об опере «Дружба народов» и других, отражавших политику тоталитаризма, его линию на подавление передового, прогрессивного.
Военный трибунал осудил Абдалова, Косаева, Каррыева каждого к 25-ти годам лишения свободы и поражению в правах на 5 лет. Дело доходило до абсурда. И если те же «научные эксперты» в лице профессорско-преподавательского состава университета Д. Амансарыева, Р.И. Натко, К. Сарыева, А.А. Рослякова и других утверждали, что произведения «буржуазно-националистические», чужды народной идеологии, их пропаганда вредит делу коммунистического воспитания, то московские учёные доказательно оспорили изыски туркменских ниспровергателей. Научные коллективы сектора истории культуры народов Советского Востока во главе с академиком Е. Э. Бертельсом, а также кафедры литературы народов СССР и кафедры тюркской филологии Института востоковедения Академии наук СССР под председательством профессора М.И. Богдановой пришли к выводу, что «осуждённые дестаны являются ценным классическим наследием туркменского народа… они не могут быть оценены как буржуазно-националистические, так как возникли и сложились в эпоху, когда в Туркмении ни буржуазии, ни нации ещё не было» /Архив МНБТ, ФП 46845, д.857, лл. 251, 338, 340/.
Ректорат университета, возглавляемый Азимовым, в этой шумной кампании проявил завидную старательность, подобрав, «компетентных экспертов», державших нос по ветру, знавших, что следствие по этому «уголовному делу» ведут сотрудники политической полиции, заверившие своих «помощников», что авторство заключений никогда не будет разглашено. И действительно, эти документы долгое время хранились под грифом «строго секретно» и его сочинители не могли тогда и предполагать, что тайное станет явным.
Высокую активность проявили руководители ректората, партийного и комсомольского комитетов в организации собраний, совещаний, осуждающих «врагов народа, закравшихся в социалистическое общество». Помню общеуниверситетский митинг, собравшийся осенью 1952 или 1953 года, в зимнем клубе. Его открыл ректор. В память мою запали несколько фраз, произнесённые Азимовым по-русски: «Ми /именно «ми», а не «мы»/ проявили палитическую слепоту. Среди нас арудывал враг. Страшный враг!..» Он вспомнил тридцатые годы, когда «враги народа» покушались на единство партии, на целостность Советской власти, на жизнь дорогого Иосифа Виссарионовича и закончил свою речь тем, что призвал коллектив университета к бдительности, отрешиться от ротозейства, ибо уже «среди нас арудывал враг».
Конечно, сейчас легко винить Азимова и тех же самых «экспертов» добросовестно выполнивших социальный заказ. Трудно сказать, как бы поступил на их месте каждый из нас. Нисколько не оправдывая их, скажу, что они, как и всякие чиновники от науки, отрабатывали свой хлеб не за совесть, а за страх. Писательница Лидия Гинзбург, исследуя это низменное явление человеческой натуры, писала: «Человека, вредящего в силу убеждения, можно переубедить; человека, вредящего по личной злобе, можно смягчить. Только вредящий из страха неуязвим и непреклонен». / «Новый мир», № 6, 1992, с. 70/.
Ещё не умер Сталин, ещё не настала эпоха всеобщего прозренья. И даже после смерти вождя Пигам Азимович мало, чем изменился. Ещё Пушкин считал, что с годами не изменяется лишь один глупец. Всякий человек в течение всей своей жизни претерпевает ту или иную эволюцию. Чем дольше он живёт и чем ярче интеллект этой личности, тем эта эволюция заметнее, значительнее.
Последние двадцать с лишним лет /Азимов погиб в автокатастрофе в сентябре 1994 года/ судьба свела нас близкими соседями. Кажется, в день своего юбилея он мечтательно разоткровенничался со мной: «Будь мне сейчас лет двадцать пять, а ума и жизненного опыта столько, сколько в шестьдесят…» – «Это было бы несправедливо, – возразил я. – Тогда нашлось бы много охотников переустроить мир по своему образу и подобию. Хорошо, что Бог бодливой корове рогов не даёт…» Вспомнились слова мудрого Берды-ага Кербабаева, знавшего Азимова с юных лет. «Пигам торговец дошлый, – аксакал хитровато улыбался в свои элегантные усики, – знает цену людям: кого и за сколько можно продать. Это «гарны дишли адам» – человек с зубами в животе…» Что означало, себе на уме, который в подходящий момент может укусить любого. И в самом деле, зачем честному, добропорядочному человеку влазить в чужой век? Даже в мечтах…
Долгие годы соседства не сдружили нас. Уж слишком мы были не похожи друг на друга – то ли разница в возрасте сказывалась, то ли во взглядах не сходились, но внешне добрососедство поддерживали. Отталкивало в нём лицемерие, порою неприкрытое. Глядя в глаза, он мог льстить тебе, хотя о каждом у него было своё мнение, но не всегда объективное.
В компании пробавлялся бородатыми солдатскими анекдотами, охоч до сальных шуток в адрес женщин и тех, кто отсутствовал, смаковал свои похождения в молодости… Будь он ещё ровесником моим, а так… Намного старше меня, своих учеников он вёл себя не по возрасту, мягко говоря фривольно. Туркмену это претит. По всей вероятности, в раннем возрасте он не получил настоящего национального воспитания, видимо, скаалась природная ограниченность. Да и годы его не «обтесали» и окружающая среда на него мало повлияла. Как ни смехотворно, но сей один из первых туркменских академиков, отличался поразительной безграмотностью, узким кругозором. Для него было открытием изречение древних, что каждое слово имеет 366 значений, а ещё больше граней… Поэтому древние мудрецы призывали: следите за своим словом! А ему это было невдомёк.
Как-то в первые годы нашего соседства (мы жили с ним бок о бок, через стенку), он не без тени угодливости мне говорил: «Я во дворе своём посадил абрикосовое дерево. Теперь оно в жару даст тень твоему дому…» Меня тогда несколько удивил заискивающий тон моего бывшего ректора. С чего бы? Азимов лебезил не перед каждым... Оказывается, где-то разузнал – он обладал редкой способностью выведывать светские сплетни – что меня министром назначили с перспективой, чтобы затем, будто выдвинуть председателем Президиума Верховного Совета республики. «Изберут тебя на этот пост, – говорил он так, словно завтра меня посадят в высокое кресло – ты уж, пожалуйста, не меняй квартиру. Охрана будет тебе положена. Так ты её можешь и здесь выставить…», – и он на полном серьёзе показывал, где можно будет установить милицейскую будку. Её он «ставил» между нашими коттеджами. Ради этого он даже был готов пожертвовать своим гаражом. Возможно, то была азимовская фантазия. Но дыма не бывает без огня. Азимов был вхож в высшие сферы республики, чутко, подобно флюгеру, определял, откуда дует ветер.
В одном он был верен себе, угождать всем, кто стоит выше его по служебной лестнице. И тут он загодя сажал дерево, чтобы оградить тенью себя и, на всякий случай, меня от пышущего жаром туркменского солнца. А мне почему-то пришли на память наблюдения писателя Черкашина, утверждавшего, что айсберги тени не дают. Не знаю, насколько это верно, но сам Азимов, хотя не был айсбергом, но тени «чужим» не давал. Абрикос еще не дорос до моей крыши, как он срубил его и посадил на том месте низкорослый лавр. Видать, листья этого кустарника, употребляемые как приправа к пище, были выгоднее скоропортящегося продукта. К тому же я уже не занимал пост министра. Значит, не бывать соседу Рахиму в высшем эшелоне власти республики. И стоит ли ставить на него?…
В писательской профессии важны наблюдательность, умение замечать любые детали /или «в обычном увидеть необычное»/, которые ярко выражают натуру человека и могут послужить ключом для раскрытия его характера, образа мыслей. Высокое призвание писателя, его мастерство в профессиональной зоркости, в умении видеть то, мимо чего, не замечая, проходят многие. «Что труднее всего увидеть?» – спросил однажды себя Гёте. В самом деле – что? Оборотную сторону луны, семь чудес света и ещё что-нибудь сверхординарное? Нет, не это. Поэт и мудрец ответил на свой вопрос так: «То, что лежит перед самыми твоими глазами».
Не знаю, насколько я наблюдателен, но в Азимове мне, прежде всего, бросалась в глаза его меркантильность, расчётливость. Человек ценен для него, главным образом, высоким креслом, признанием начальства и богатством, всё остальное, в том числе гарамаяки, как называет «простолюдинов» президент Ниязов – ничто, трын-трава. А истоки этого порока – духовное убожество. Может, я повторяю банальные истины, но издавна известны слова Махмуд Кашгари: «Если чья-либо душа бедна, то насильно её не сделаешь богатой».
Человеческие качества Азимова, как на лакмусовой бумаге, особенно проявлялись во взаимоотношениях с людьми, стоявшими ниже его на социальной ступеньке. Я знаю о бездушии, проявленном им по отношению к будущему поэту Байраму Джутдиеву, тогда еще выпускнику университета, направленному по распределению на работу в один из районов Марыйской области. Он чуть ли не слезно просил оставить его в Ашхабаде или в одном из ближайших к нему районов, на худой конец, дать ему «свободный» диплом. На то у него имелись вполне законные основания. Его жена Джерен с двумя малолетними детьми, один из них грудной, училась на последнем курсе университета. Учитывая это обстоятельство, ректор должен был выполнить законную просьбу, но тот с убедительными доводами выпускника не соглашался. На вопрос Джутдиева: «Как мне быть?» Азимов был категоричен: «Ехать по направлению. А жена пусть переводится на заочное отделение». Это о таких людях как Азимов ещё древний мудрец сказал: «Лишённый великодушия человек, словно дерево без плодов».
Как бы поступил Азимов, знай в ту пору, что всего лишь через десять лет тот самый безвестный ходатай, на чьём дипломе стояла его подпись, станет известным поэтом, народным писателем Туркменистана, возглавит республиканскую газету, а затем и престижный журнал да ещё к тому поселится с ним в близком соседстве, как равный, в таком же элитном коттедже. Допустил бы Азимов такую оплошность?.. А что если Джутдиев приходился бы ему родичем, в крайнем случае, земляком? Не отослал же Азимов дочерей, сыновей, внуков, многочисленных племянников, родичей и земляков в отдалённые районы, а пристроил их в столичных вузах или составил протекцию в Академию наук, президентом которой стал вскоре.
Не буду голословным. В том меня окончательно убедила одна встреча с выпускником физико-математического факультета, с которым мы в один год кончили университет. Он так же, как и я, избирался председателем профкома своего факультета, был таким же отличником учёбы. Правда, на втором курсе я пошёл на «повышение», стал председателем студенческого научного общества /СНО/ университета, а на старшем курсе и редактором университетской радиогазеты, конечно, на общественных началах. А мой товарищ с физмата продолжал заправлять факультетским профкомом, но зато ходил в Сталинских стипендиатах, а я все пять лет получал повышенную стипендию.
Встреча с ним состоялась через много лет после окончания университета, в доме Азимовых, куда мы собрались по поводу какого-то его очередного юбилея. Я не сразу узнал его. Он выглядел старше своих лет, в мятой несвежей рубашке под тёмным костюмом, блестевшим от долгого ношения, с потёртыми обшлагами, с чернозёмом под ногтями, на ногах неопределённого цвета туфли, по всему не видавшие со дня покупки ни крема, ни щётки. Он сам напомнил о себе… Все эти годы работал учителем в родном селе, директорствовал в школе, никуда не стремился, довольствуясь тем, что прожил среди своих близких.
Прощаясь, он приглашал в гости, оставил свой адрес. Каково было моё удивление, когда я, вчитавшись, узнал, что он из того же села, откуда родом и сам Азимов. Ба, да никак они родственники.
…Азимов всегда был чуток к родственникам, землякам и делал он это за счёт других, с охотой помогая тем, кого считал «своим», естественно, поступаясь интересами других. Говорят же, не добр тот, кто дарит чужое.
Память воскрешает II-ой лингвистический съезд, состоявшийся в Ашхабаде 6-9 октября 1954 года. Проходил он в театре оперы и балета им. Махтумкули, где собрались учёные, писатели, журналисты, представители широкой общественности. В президиуме – Машан Ягшыевич Хамзаев, Мамед Дурдыевич Аннакурдов, Зулейха Бакиевна Мухамедова, Азимов, председатель Совета министров республики Джумадурды Караев, учёные лингвисты, литераторы…
Само участие в работе съезда для меня, студента третьего курса, было высокой, почётной трибуной, с которой выступали известные языковеды, преподаватели вузов, сотрудники научно-исследовательских институтов Академии наук. И по сию пору удивляюсь, как это я дерзнул подняться на неё и поделиться своими мыслями о путях обогащения туркменского языка за счёт других языков, в первую очередь, русского. Может, моя мысль не была столь оригинальной, уверенный в своей правоте, я предложил такие слова как «радиофикация», «индустриализация», «кинофикация», перешедшие к нам из русского с аффиксами «ация», «зация», употреблять на туркменском в таком виде, в каком они существуют. Ведь прижились же в русском языке тюркские слова «вахта», «камча», «камыш», «тамга», «рота» от слова «орта» и даже грозное «ура» от возгласа «ур-ур-ха!». Зачем вновь изобретать велосипед, выдумывать новые слова: «поезд», к примеру, стремиться заменить словом «отлы», то есть «огненный», подразумевая «паровоз». А как тогда называть «тепловоз» или «теплоход»?
Мои рассуждения пришлись по душе Азимову и присутствовавшему на съезде московскому учёному Г.Д. Санжееву, которые также ратовали за интернационализацию некоторых слов и понятий, которых нет в туркменском языке. И в самом деле, какими словами заменишь «химия», «физика», «терроризм», «контроль», «банк», «инвестиция», «омоним» и другие перенятые из русского, ибо равнозначных им терминов в туркменском языке не существует.
В последнее время, то есть в годы после объявления независимости Туркменистана, зуд реформаторства охватил иных лжепатриотов, готовые выбросить из туркменской лексики многие слова и понятия интернационального происхождения, давно получившие гражданство в туркменском языке. К примеру, вместо слов «идеология», «программа», «бухгалтер», «скелет», «трактор», «номер», «касса», «номер» изобретаются новые слова, которые не выражают их всей глубинной сути или вовсе искажают её. «Нововведение» порою доходит до абсурда. Забывая или не зная о тюркском происхождении «колбасы», его заменяют некой конструкцией, составленной из фарси и арабского. А между тем среди западных и северных туркмен /игдыров, абдалов, човдуров, ходжа и части йомудов/ бытует слово «гыйма» – разновидность колбасы, которую подают в горячем виде вместе с национальным – бешбармаком. Новоявленным лингвистам пришлось не по нраву и «гражданин», который сменили на «райат». Но в Индии это слово означает «крестьянин». Так стоит ли, как говорится, огород городить?
На съезде, я уже упомянул, присутствовал и Джумадурды Караев, личность в республике известная, он в конце 50-х годов сменил Бабаева на посту первого секретаря ЦК, но, к сожалению, вскоре умер, но горожанам запомнился тем, что часто посещал ашхабадские рынки, следил за ценами, пресекая действия спекулянтов, перекупщиков и прочих рвачей.
На съезде не было единого мнения и это, видимо, исходило от различия племенных диалектов, которые представляли лингвисты родом из различных регионов Туркменистана, поэтому чувствовался некий разнобой в отношении к лексике, грамматическому строю, алфавиту и орфографии, произношению туркменского литературного языка. Учёные, каждый по-своему, толковали те или иные слова и понятия. Не знаю, какому диалекту или чьей позиции в диспуте отдавал предпочтенье марыец Джумадурды Караев, но он почему-то дважды перебивал моё выступление. Я и без того волновался перед такой аудиторией.
- Не перебивайте меня, пожалуйста, - попросил я. - Я и без того сам собьюсь.
Он почему-то бросил вторую реплику, словно сбивая меня с толку.
- Джумадурды Караевич, – ответил я, – в народе говорят, заику выслушай до конца. Лишь тогда его можно будет понять.
В зале прошло оживление. В перерыве Азимов одобрительно похлопал меня по плечу: «Молодец, не стушевался! А тебя хотели спонталыку сбить…
Я возбуждённый, всё ещё находившийся под впечатлением своего выступления, не придал значения тому, что такой большой чин дважды перебивал меня. На то моё внимание обратил Пигам Азимович: «Ты что не понял? Ты же наступил на хвост марыйцам, его прихлебателям-землякам. Он хотел направить тебя в другое русло… А ты, молодец, выдержал линию. Учёного перебивал, а, студента, можно? – и вдруг без всякого объяснения добавил: – Завтра зайдёшь ко мне».
Я ничего не понял из разговора о марыйцах. У меня было много друзей однополчан из Мары, и я никогда не думал о них плохо. Да и весь этот раговор был для меня чужд.
В просторный кабинет ректора я заходил не без душевного трепета. Он встретил меня приветливо, указал глазами на стул:
– Молодец! – выразил он восхищение своим любимым словом. С ним он обращался даже к женщинам и пожилым профессорам, не замечая, что оно их шокирует своей фамильярностью. – Поддержал своего ректора…
Я не возражал, что выступал, не думая о том, чтобы кого-то поддержать, а тем более угодить. В тот момент молчание моё было вполне уместным.
- Молодец, Рахим, – ещё раз воскликнул ректор, – я думаю тебя после окончания университета оставить преподавателем кафедры русского языка и литературы. Ты – отличник, общественник, достоин. Как смотришь?
- Благодарю вас, – взволнованно ответил я. – Для меня это высокая честь.
Так я жил этой светлой надеждой до февраля 1956 года, пока мы всем курсом не пришли на комиссию по распределению, которая заседала в кабинете ректора. А до этого, за несколько месяцев, в октябре-ноябре минувшего года состоялось общеуниверситетское отчётно-выборное собрание, на котором, как обычно, выступавшие коммунисты, в основном преподаватели, справедливо отмечали недостатки в учебном процессе. Критиковали обоих проректоров – по учебной работе и хозяйственной части, кто-то за компанию упомянул и фамилию ректора. На том собрании намеревался присутствовать заведующий отделом партийной жизни «Туркменской Искры» Василий Алифанов, но он придти не смог и попросил меня написать отчёт об этом собрании. Я, конечно, согласился. Статью, чуть разбавленную критикой прозвучавшей в устах выступавших, опубликовали. Ей я не придал особого значения, хотя был рад, что напечатался; на страницах республиканской газеты всё чаще появлялись мои заметки, репортажи, статьи.
И вот я в ожидании вызова на распределительную комиссию. Мои сокурсницы выходили из кабинета ректора, кто в слезах, кто с кислой миной на лице: им предложили работу в отдалённых районах республики. Я уверенно переступил порог кабинета ректора. Поднявшийся с места Азимов, он же председатель комиссии, оглядывая сидевших своих коллег, кивнув в мою сторону, заговорил:
- Это наш отличник, активист, первый туркмен, который кончает русский филфак. Он в совершенстве владеет русским и туркменским языками. В таких учителях нуждаются дальние аулы, там он сможет преподавать русский язык в туркменской школе, – Азимов склонился над бумагами, лежавшими перед ним, и будто торжествующе поглядывая на меня, продолжил. – Что если мы пошлём тебя, Рахим, в поселковую школу Куня-Ургенча? Райцентр всё-таки…
Я не стал напоминать о векселе, выданном им, ведь никто не тянул его за язык обещать мне место преподавателя на университетской кафедре…
- Я готов поехать туда, куда потребуется, – и направился к выходу. Откровенно говоря, я не очень огорчился, зная, что республиканские газеты, радио испытывали нехватку в журналистских кадрах, был уверен, на худой конец, литсотрудником устроюсь. А со своей мечтой стать директором школы расстался, почувствовав тягу к журналистике. Однако я не мог понять, что же случилось, почему ректор изменил своё решение, хотя я с самого начала, даже, когда шёл чтобы предстать перед комиссией, не очень-то верил, что Азимов сдержит своё слово: уж больно слащавы были его уста. Чувствовал это интуитивно, но искал оправдание ему: изменились обстоятельства?.. Не хотелось плохо думать о Пигаме Азимовиче, который тогда для меня был непререкаемым авторитетом.
У самого порога меня остановил сидевший рядом с Азимовым высокий, красивый мужчина с зачёсанной на бок чёрной шевелюрой.
- Скажите, – обратился он ко мне, – в газетах появляются заметки, статьи за подписью Р. Эсенов, не вы ли их автор? Я ответил утвердительно и он, повернувшись к ректору, сказал: - Пигам Азимович, министерство просвещения собирается издавать «Мугаллымлар газети» и на русском языке. Я прошу вас и членов комиссии направить Эсенова в распоряжение нашего министерства.
После я узнал, что человек, просивший за меня, был Нурлы Дурдымурадов, заместитель министра, с которым мы позже познакомились ближе. Настолько близко, что стали друзьями, подружились даже наши сыновья. Общительный и умный, великолепный лингвист. После министерства работал доцентом кафедры туркменского языка, автор многих трудов по лингвистике, в сентябре 63-го в возрасте 50-ти лет скончался.
Я сохранил в своём сердце благодарность к этому чуткому человеку, заметившему меня, безвестного студента и его поддержка, забота ещё раз убедила, что мир не без добрых людей. В Дурдымурадове меня покорила ещё и его справедливость, принципиальность. Во имя интересов дела его не остановила даже давняя дружба с Азимовым, который, руководствуясь мелочной обидой, в узком кругу поделился: «Эсенов, будучи студентом, критикует ректорат, партбюро, представляете, каким он станет, если оставить его преподавателем в университете? .
