В С Т Р Е Ч А В Д Ж Е Б Е Л Е
По одежке встречают, провожают по уму.
Русская народная поговорка
В конторку солепромысла, к Недирбаю с шумом влетел Ишан Таимов и, озираясь по сторонам, зашептал:
- Ищут тебя…
- Кто?
- Атабаев какой-то. Говорят, шишка красная…
- Кто тебе сказал?
- Татарин Нураев…
- Это кто такой?
- Он у красных начальство охраняет. Мы с ним еще под Равниной познакомились, когда нас большевики на Мерв погнали… Я думал, он шпион английский, так как с Ораз Сердаром якшался. А он – вон кто, оказывается…
- А чего ты шепчешь?
-По привычке. Боюсь, как бы кто не услышал и тебя не арестовали…
- Меня-то за что? Я у Ораз Сердара не служил…
В дверях появился Мирзоянц. Он робко – не как всегда, по-хозяйски вальяжно – переступил порог. За ним вошли двое вооруженных красноармейцев, в новых буденовках, в старых, но добротных шинелях.
- За тобой, Недирбай, – выдавил из себя Мирзоянц, верхняя губа его мелко вздрагивала. – Спрашивают вот… Ошиблись, поди. За мной, наверное, а тебя…
- Никак нет, не ошиблись! – один из военных, судя по резкому тону, был старшим, он и оказался Нураевым. Приземистый, розовощекий крепыш с острыми недобрыми глазами. Он сурово оглядел хозяина солепромысла, увидев Ишана, чуть осклабился и, снова вперившись темными раскосыми зрачками в Мирзоянца, выпалил: – Запомни, ты!.. – и он грязно выругался. - Революционная, рабоче-крестьянская власть никогда не ошибается. Придет время и за тобой, гнидой капитала, придем! А пока товарища Айтакова в штаб Реввоенсовета, сами товарищ Атабаев приказали пожаловать… а-а-а сказали, просят… вас.
«Речь-то у этого Нураева, как у приказчика или трактирщика… – подумал Недирбай, собираясь. – А мне улыбается льстиво, будто я его хозяин...»
Реввоенсовет вместе со штабом Первой Туркестанской стрелковой дивизии располагался в двух классных вагонах, стоявших на запасных путях неподалеку от поворотного круга.
В тамбуре первого вагона Недирбая встретил мужчина лет тридцати - тридцати пяти, крепкого телосложения, с живыми, как крупные маслины глазами, в вылинявшем френче некогда цвета хаки. Атабаев, переходя из соседнего вагона на свое рабочее место, увидел в окно Недирбая, шагавшего в сопровождении военных, остановился, сокрушенно покачал головой: «Ведут, как арестованного… Скажешь, шапку принеси, норовят с головой прихватить… Как это у русских говорят? Заставь дурака молится, он лоб себе расшибет…» Тепло поздоровавшись с Недирбаем, Кайгысыз Сердарович, извинившись, пропустил гостя вперед.
Вагон, который ожидал увидеть Недирбай, не походил на обычный, с полками, с тусклыми давно немытыми окнами. Здесь все блестело – потолок, стены под цвет мореного дуба, сверкающие стеклами окна с белоснежными шелковыми занавесками, на полу – ковровые дорожки, по местам расставлены два стола, стулья с гнутыми ножками, кожаные кресла, справа, у окна стрекотал аппарат Морзе, за ним сидел телеграфист в военной форме, но он, озабоченный чем-то, тут же вышел. Над каждым окном красовался витиеватый императорский вензель, вагон некогда принадлежал семейству Романовых. Под одним из них, на диване устроился молодой мужчина европейского вида, в кожанке, с револьвером в новенькой желтой кобуре на боку. Рядом с ним лежала фуражка со звездой на околыше и самодельный блокнот с заложенным в нем химическим карандашом.
При виде Атабаева он, торопливо надев головной убор, соскочил с места, щелкнув каблуками, отдал честь.
- Это наш сотрудник товарищ Рейсих, – представил его Атабаев.
Почему-то этот сотрудник, отметил про себя Недирбай, был одет лучше, нежели сам Атабаев. В темно-синей шерстяной гимнастерке, в таких же галифе, видно, перешитое из генеральского, со споротыми лампасами, в добротных хромовых сапогах гармошкой на полных ногах. И вообще вид у него был франтоватый. Не скажешь, что вчера морозными ночами он шел в красноармейских цепях, наступавших на Джебел.
Атабаев, с внимательной настороженностью глянув на Рейсиха, прошел за стол, указав Недирбаю глазами на стоявший напротив стул, стал расспрашивать о житье-бытье, поинтересовался настроением джебельцев, не обижают ли их военные, как сельчане относятся к красным, к политике большевиков… Кайгысыз Сердарович сам не хуже другого ориентировавшийся в обстановке, досконально знавший о настрое местного населения, все же счел своим долгом расспросить обо всем, что касалось простых людей.
- Я пригласил тебя совсем по другому поводу, – у Атабаева было открытое лицо и располагающая к себе улыбка. – Прежде всего, познакомиться, много наслышан о тебе… Кумышали много о тебе рассказывает. Во-вторых, в Джебеле я надеялся встретиться с Кумышали. Так мы договаривались. Где он? Почему не нашел меня? На него это непохоже.
Недирбай знал о давней дружбе Бориева и Атабаева, зародившейся еще в Ташкенте, в учительской семинарии, а после она продолжалась в школе прапорщиков, где Кайгысыз некоторое время учительствовал. Когда Кумышали, не прельстившийся военной карьерой, отказался от учебы в той школе, чтобы не идти на фронт, и его исключили с «волчьим билетом», навесив ярлык «антипатриота», то Кайгысыз пришел другу на помощь, устроил его на работу в одну из казахских газет корреспондентом, которую Бориев вскоре стал редактировать.
Кайгысыз понравился Недирбаю во всех отношениях. Немногословный, сдержанный, деловитый, и внешне привлекательный – с круглыми выразительными глазами и с непокорной шевелюрой жгуче черных вьющихся волос на большой голове. Заметив, что сидевший на диване Рейсих, знавший турецкий язык, как-то неестественно вытянул шею, напряженно прислушиваясь к разговору, Атабаев умолк.
- Сходите в штаб дивизии, – обратился он к Рейсиху, – скажите Николаю Антоновичу, что у меня товарищ Айтаков, родственник нашего общего друга Бориева. У него к нему, кажется, были какие-то вопросы.
Рейсих неохотно поднялся, поскрипывая новой портупеей, и едва закрылась за ним дверь, Атабаев намекнул, что он в курсе визита Кумышали к Деникину, вероятно, думая, что тот поэтому скрывается от красных.
- Кумышали – честный, совестливый человек, – Кайгысыз достал из стола конверт попросил передать его Кумышали. – И если он решился поехать с визитом к белогвардейскому генералу, значит, была на то веская причина. Все мы под чьей-то властью ходили, ее волю выполняли… А перемывать косточки задним числом свойственно демагогам… Сейчас Советская власть очень нуждается в таких образованных людях, как Кумышали.
- Кумышали сейчас в Джебеле нет, – Недирбай смутно догадывался, почему Атабаев отослал из вагона лишнего свидетеля: Рейсих, приставленный охранять члена Туркестанской комиссии ЦК РКП(б) заместителя председателя Ревкома Закаспийской области Атабаева, являлся сотрудником особого отдела ЧК, – он поехал в Астрахань, за семьей отца. Там еще несколько семей ходжинцев, поторопившихся в Астрахань переехать. Теперь надумали сюда переселиться. Появится, я непременно передам ему ваши слова… и письмо.
- Пусть немедленно свяжется со мной, – Атабаев почему-то глянул на дверь. – Как освободим Красноводск я, скорее всего, буду в Ташкенте.
В дверях появился Николай Антонович. Выше среднего роста, по-юношески стройный, в темно-серой гимнастерке с отложным воротником, похожий обличьем на провинциального фельдшера, чуть поскрипывая сапогами, он прошел за свободный стол и, усевшись, изучающее оглядел Недирбая. Это был Паскуцкий, председатель Реввоенсовета Закаспийского фронта.
- Вопрос у меня тот же, что и у Кайгысыза Сердаровича: куда Бориев подевался? – Паскуцкий говорил по-русски, со смешливым выражением на лице, его умные серые глаза светились доброжелательством. Вдруг он перешел на чистую туркменскую речь. Николай Антонович, работая в Мары, Теджене инженером-землеустроителем, водил дружбу с сердаром Тяч-ага, отцом Кайгысыза. – Он нам очень нужен. Вот-вот сбросим белых и англичан в море, очистим от них Закаспий и будем формировать туркменское правительство, а это означает рождение первого в мире Туркменского государства. А для этого нужны национальные кадры, грамотные, толковые, – Паскуций как-то внимательно, испытующе посмотрел на Недирбая и перевел взгляд на Атабаева. – Пусть это будут люди беспартийные или состоявшие в нелояльной большевикам партии, пусть даже верующие, но с чистой совестью, принявшие советскую власть, живущие думой о народе, его будущем…
Недирбай подумал: Паскуцкий рассуждает во многом, как Машрык-хан, только иными словами. Но когда Николай Антонович спросил, состоит ли Айтаков в какой-либо партии, тот растерялся.
- Да… нет!
- Да или нет? – с каким-то простодушием спросил Паскуцкий, словно хотел сказать: «Не тушуйся, братишка… Тебе ничего не грозит…»
- Вернее, в партии левых эсеров я состою и сегодня, – Недирбай заметил как Паскуцкий и Атабаев многозначительно переглянулись. – Формально, конечно, ибо с прошлого года, как приехал в Джебел, связи у меня с ней прервались. Говорят, в Кизил-Арвате действует эсеровская организация и довольно-таки крупная. Да поехать туда все не собрался…
- Сожалеете?
- И да, и нет. Нет, потому что мне не по душе экстремизм эсеров… А да, жаль, что теряю друзей, поляков, которые раскрыли мне глаза на мир, просветили, пробудили в сердце моем любовь к свободе…
Глаза Недирбая мечтательно блеснули, не заметил, как губы произнесли любимые строки:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
В вагоне воцарилась тишина. Казалось, даже аппарат Морзе, плененный пушкинскими строками, умолк. Паскуцкий и Атабаев, приятно пораженные, видимо, сами унеслись в мечтах в какую-то неведомую даль; стихи поэта на какое-то мгновение заслонили войну, заглушили раскаты артиллерийских выстрелов, смертельный посвист пуль…
- Браво, товарищ Айтаков! – Николай Антонович первым нарушил благостное молчание. – Но это Пушкин. А вы говорили о поляках…
- Да, Пушкин, господин, простите, товарищ Паскуцкий. Именно стихами Пушкина мои друзья-поляки заронили в душу мою светлое, прекрасное. И поляки боготворят великого русского поэта не меньше, чем своего кумира Адама Мицкевича… Политическое стихотворение Пушкин посвятил Чаадаеву и оно всколыхнуло не только декабристов, взбудоражило умы революционного мира. Я благодарен моим друзьям, что они учили меня жить своим умом, быть бескомпромиссным, самостоятельным. Не знаю насколько мне это удалось, но я стараюсь… Трудно пересказать все, что слышал в кругу этих умных и образованных людей.
- Сейчас ваших однопартийцев-поляков в Астрахани не осталось, – Паскуцкий поднялся с места, глянул на ленту морзянки. – Революция вызвала их из ссылки, они вернулись в Польшу… Наверное, знаете, в прошлом году за несколько дней до Четвертого съезда Советов левые эсеры в знак протеста против ратификации Брестского договора, против воли товарища Ленина, политики большевиков вышли из состава Советского правительства… Однако многие члены партии эсеров, не согласившись с демаршем своих лидеров, покинули ее ряды, вступили в партию большевиков, подлинную защитницу интересов народа... Мы вот с товарищем Атабаевым, – он остановил свой взгляд на Кайгысызе, – тоже одни из тех, что распрощались с партией левых эсеров и в прошлом году записались в партию большевиков. И сделали это по своему твердому убеждению, так как за партией Ленина, партией пролетариата будущее… Благодаря этой партии «Россия вспряла ото сна» и с ней ее колониальные окраины. Паскуцкий сделал паузу, словно предоставляя возможность собеседнику осмыслить услышанное.
- Мой вам совет, – Паскуцкий снова взглянул на Атабаева – тот кивнул головой, – вы можете его и отвергнуть, воля ваша. Определиться вам надо, размежеваться, как говорил Владимир Ильич…
- Определиться, – заметил Атабаев, – а размежеваться он еще с прошлого года размежевался.
- Да-да, определиться со своей партийностью, – подхватил Паскуцкий, – от этого, не скрою, будет зависеть ваше будущее. Подумайте, крепко подумайте! Мы с товарищем Атабаевым хотим, чтобы в нашем полку прибыло. Ведь таким молодым, как вы, строить новую жизнь… Советская власть пришла надолго. Она переживёт века, если в ее чреве не заведутся жуки-паразиты в облике ренегатов.
В вагоне стало тихо. Где-то раздался гудок паровоза, послышался лязг вагонных буферов, свисток кондуктора.
- Слышал, – нарушил молчание Недирбай, – чтобы записаться в партию большевиков надо пройти чуть ли не все круги ада. Испытывают…
- Нет-нет, – Паскуцкий весело переглянулся с Атабаевым, – это сказки. Само вступление, выполнение заданий партий, дисциплина – это уже испытание. Я, к примеру, ничем себя не проявил, главное, разделяю линию большевиков, но партия доверила мне высокий пост. Это и есть испытание…
Недирбай, поднявшись со стула, собрался уходить, но Паскуцкий остановил его.
- Не обессудьте меня, Недирбай Айтакович, – извиняющимся тоном проговорил Николай Антонович. – Как вы относитесь к религии? Вы – верующий?
- Как вам сказать, – чуть потупился Недирбай. – Верующих людей я уважаю, верующих искренне… Не тех, кто формы ради молится, рассуждает о гуманизме, а сам бессердечен и на душе у него пусто. Почти все, кто знает многие суры Корана назубок, смысла их не понимают, ибо написаны они по-арабски. Это же насмешка над Священным писанием… Да и над самим человеком. Мулла, у которого я учился в аульном мекдебе, мог толком пересказать смысл лишь одной суры – «Человек», а в остальных ни в зуб ногой… В мекдебе я вызубрил многие суры, не понимая, о чем они… И не я один. Будь Коран переведен на туркменский, люди веровали бы сознательно…
- Вы сторонник того, чтобы насаждать религию?
- Я этого не сказал. Я за то, чтобы, если человек читает Коран, то он должен понимать в нем каждое слово. И судить о нем, свое мнение иметь, воспринимать его или нет – это его дело, а не повторять его как попугай. Ведь, чтобы обратить человека в свою веру, сделать своим единомышленником, надо его убедить.
- В этом я с вами согласен. У партии коммунистов на первом плане метод убеждения. Правда, этого не всегда придерживаются. Приходится и принуждать, но таковы законы революции.
- Но иные партийцы, будь то большевики или эсеры, нередко забывают, что есть еще законы человеческие, законы совести, законы сердца, – возразил Недирбай. – А также божеские, как говорил мой наставник Машрык-хаджи.
- Ну, а ты сам верующий? – с каким-то восторженным любопытством спросил Кайгысыз. – Я вырос в религиозной семье, отец и мать были верующими, сам я, правда, не молюсь, но в опасную минуту невольно призываю Его… на помощь, – Атабаев весело ткнул пальцем в небо. – Хотя не знаю, есть Он или нет – никто его не видел. А мне положено быть марксистом-атеистом и в кармане у меня красная корочка.
 |
| Паскуцкий Николай Антонович |
- Я тоже не крещусь, религиозных обрядов не соблюдаю, – сказал Паскуцкий, – хотя было время, и в церковь ходил, и все католические праздники отмечал. Видимо, где-то есть что-то, неведомая, могучая сила, которая вертит и шар земной, и звезды зажигает с солнцем… И человеческими судьбами вершит…
Недирбай ушам своим не верил. Его тронула прямодушная откровенность этих с виду строгих, недоступных людей. И впрямь, чего кривить душой, подумал он, тысячелетиями человек верил во что-то, в Бога ли, в шайтана или в идолов, которых видел на Мангышлаке… И вдруг человек в одночасье отказывается от Всего: «Бога нет, Христос – легенда, Мухаммед – выдумка священнослужителей!» А сами продолжают веровать, в час беды призывают на помощь всех духов святых или предков своих. Кого они обманывают? Прежде всего, себя!..
- Мой отец тоже был по-настоящему религиозным человеком. Он знал многие хадисы пророков Мухаммеда, Али и других халифов. Он пересказывал их в голос, они сызмальства оставили след в моем сердце. Ведь детская память, как зарубки на граните… Я часто спрашиваю себя: «Неужели целые поколения белых, черных, желтых, веря в Бога, были глупцами?..» А среди них, верующих, были великие личности. Конечно, религия, как всякая наука имеет свои изъяны, минусы и плюсы. Но не мне о них судить. Знаю одно, что моя религия – это моя совесть, мое сердце и мой разум…
Недирбай с удивлением вслушивался в свою речь. Но это не было самолюбованием, нет. Ему казалось, что мысли давно занимавшие его, но еще не высказанные, зато прочувствованные, пережитые им, он сумел облечь в слова потому, что ему так чутко внимали.
- Религия, по-моему, превращает личность в начетчика, догматика, – заговорил он после короткого молчания. – А догматик – это, чаще всего, серый, ограниченный человек, он походит на седока, восседающего на верблюде, но пытающегося спрятаться за его большое седло. Это вот и есть один из минусов религии.
- Я понял вас и во многом солидарен с вами, – Паскуцкий взглянул на Атабаева – тот кивнул головой, – и Кайгысыз Сердарович тоже согласен. Надеюсь, вы не в обиде, что мы вызвали вас на откровенность.
Недирбай промолчал, лишь отрицательно мотнул головой и тут же смутился: не наговорил чего лишнего? Атабаев вышел из-за стола, потрепал по плечу Недирбая, как бы выразив тем самым свое одобрение его поведению. Посмотреть на одежду – простой рабочий, а лицо, особенно, когда говорит, одухотворенное, интеллигентное. Мысли свои выражал четко, ясно и не заискивающе, не заботясь подладиться под взгляды, настроение собеседника.
Разве тогда, на исходе декабря 1919 года, кто-либо мог даже предположить, что пройдет немного времени и человек с редкой древнетюркской фамилией – Айтаков станет известен во всем Туркменистане и за его пределами. Он не был подпольщиком, не воевал в боях за Советский Туркестан, не шел в красноармейских рядах, наступающих на ощетинившийся артиллерийскими орудиями и колючей проволокой Красноводск, не избирался делегатом партийных съездов большевиков, не бросался на Кронштадский лед, чтобы выбить из крепости восставших против Советов моряков…
Напротив Паскуцкого и Атабаева, уже известных Туркестану, стоял молодой человек в полинялой неопределенного цвета тужурке, под которой виднелся стоячий воротник синей бумазейной косоворотки, заправленной в галифе, обутый в надраенные до блеска сапоги со стоптанными каблуками.
