Рахим Эсенов. Воспоминания. Фрагменты из новой книги. Человек из легенды.

                                                          ЧЕЛОВЕК ИЗ ЛЕГЕНДЫ
                                                                         
                                                                        - Где твоё имя, о человек?
                                                                        - В древе растущем.
                                                                        - Сто лет тебе жить!
                                                                        - А твоё имя, человек?
                                                                        - В камне.
                                                                        - Тысячу лет тебе жить!
                                                                        - А твоё имя?
                                                                        - В народе осталось…
                                                                        - Жить тебе вечно!
                                                                                        Нора Кална, латышская поэтесса  
     

А мне хочется в дорогу. Что может быть прекраснее впечатлений? Как памятны дорожные встречи, восходы и закаты, сумерки и звёздные ночи… Едешь поездом ли, на машине, на коне или на арбе и не хочется, чтобы дорога эта кончалась. Скорее в путь! В степь!

Ею лучше любоваться в предутреннем полусумраке, когда степь очаровательна как полунагая любимая женщина, которой нечего скрывать кроме своей красоты.

Бодрит предрассветная прохлада. Холодящей чешуёй она забиралась под лёгкую куртку, что сожалеешь об оставленном в гостинице шерстяном свитере. Ветерок с моря кудрявит седой ковыль, кажется, что плывёшь по морским волнам. Где-то в траве проснулись шумные пичужки, первые провозвестницы солнца, которое поначалу робко выглядывало из-за горизонта, а затем, словно осмелев, выкатилось на небосвод… Её ярко жёлтые лучи в мгновенье ока сбросили полупрозрачное покрывало предутренней полутени и заиграли радужными блёстками росы на порыжелой траве, на редких мясистых листочках солянки, на сиреневых гребешках тамариска, на серых с зелёными прожилками ветвях созена – песчаной акации…

И взору открылась степь, без конца и края, величественная, с бледно сиреневой далью, пьянящим духом явшана, того самого емшана, воспетого ещё Майковым. В мгновенье ока всё ожило вокруг. В воздухе  летали хохлатые жаворонки, вдоль дороги с весёлым пением носились перелётные майны – индийские скворцы, из-под самых колёс вспорхнула стая кекликов и, покружившись над степью, скрылась у горизонта.

Ближе к полудню, над степью воцарилась тишина, ощутимо припекало солнце. Водитель остановил машину, чтобы долить воды в радиатор. Вдали от моря так тихо, до боли в ушах. Кажется, вокруг нет ничего, кроме обступившего тебя пустынного простора. Лишь в вышине застыл, словно привязанный к небу орлан белохвост, и тот вскоре направил свой полёт в сторону моря. Дорогу юрко перебежала пугливая ящерица… И снова всё замерло.

Удивительно, мангышлакская степь жила в моём воображении такой, какой видел её мой отец. И предстала она именно такой, что мне трудно было отличить вчерашнее от современных реалий. По пути, у малочисленных родников, в низинах, где зимой и весной скапливаются талые дождевые воды, встречались изумрудные оазисы, засеянные ячменём, клевером, овощными культурами, бахчевыми, дынями и арбузами…

На такырах длинными плетями расползлись арбузные и дынные стебли, среди густой листвы которых виднелись крутобокие и продолговатые плоды. Почти над всем такырным полем занятым бахчевыми, возвышались рослые кусты верблюжьей колючки, от коих и питались стебли арбузов. Это народная агрокультура, испытанная веками. Известно, что крепкие корни колючки распускаются под землёй глубоко, разветвляясь на несколько десятков метров, добывая себе влагу. Человек прививает к этому пустынному растению семя арбуза, которое, питаясь и соками своего «благодетеля», плодоносит. Я ел эти арбузы, они на вкус душисты, терпки, но сладки, в отличие от своих «чистокровных» братьев, содержат в себе много витаминов, которые передаются ему от верблюжьей колючки. Видно, потому и целебно верблюжье молоко, а «корабли пустыни» сильны и выносливы.

Дыни тоже выращивались на основе народного опыта. Скотоводы загодя, зимой отгораживают простейшей дамбой такыры и задерживают на них осеннюю и зимнюю влагу, а весной кольями протыкают грунт и бросают туда дынные семечки. Этот дедовский метод туркмены называют «чишлеме», приносящий очень вкусные сахаристые дыни, рядом с которыми выращенные на поливных землях покажутся как терне – недозрелый плод.

Таким примитивным способом мои предки вели очаговое или ойтачное земледелие, оно, в отличие от поливного, во многом зависело от капризов матушки-природы.

День близился к концу. Где-то едва слышно рокотал Каспий. Его близость угадывалась суматошно носившимися над нами крикливыми чайками да потянувшейся с моря вечерней прохладой. Степь повеяла кизячным дымом. Донёсся булькающий рёв верблюда, лай собаки…
Не заметили, как подъехали к урочищу Сарыджа, приметному рощицей старых туранговых тополей. Им, если строго подсчитать, пожалуй, лет триста. За эти годы многие из них высохли, исчезнув бесследно, от других остались полусгнившие пни, сохранились лишь немногие, кряжистые, мускулистые, похожие на сгорбившегося под тяжестью лет старого человека. О них ещё рассказывали отец и Ишан-ага Таимов, прожившие здесь до весны 1919 года. Эту память на земле пращуров своих оставили човдуры, переселившиеся ещё в XIX веке под Астрахань и на Ставропольщину.

За деревьями укромно приютилась одинокая юрта. Из неё вышел молодой казах, следом за ним его жена, ходившая на сносях. Поздоровались. Утебай или Уткельбай, точно не помню, как звали друга нашего Курбана Адракова Он, как и многие адаевцы косе – безбородый, без единой растительности на гладких щеках, с весёлыми, живыми глазами; жена его, Саламат, красивая, молодая, с правильными чертами лица, вовсе не похожа на казашку, если не считать едва заметную косинку в глазах. Она с трудом передвигалась, гляди, разродится на глазах и, тем не менее, засуетилась, держа в одной руке медный таз, в другой – кумган, с улыбкой предлагая нам  умыться с дороги.

- Ей же тяжело! – запротестовал я, с недоумением взглянув на Утебая, спокойно усевшегося с сигаретой на завалинке юрты. – Мы сами сольём…

- Не умрёт, ничего с ней не сделается, – Утебай поглядывал на нас смешливыми глазами. – Зачем я её в жёны взял, если гостям не может услужить?

- У казахов так принято, – объяснил Курбан. – Знак внимания гостям первой должна проявить хозяйка дома, – и он, поблагодарив, взял из её рук таз и кумган.

Мы обошли вокруг юрты. Чуть в сторонке, у очага, над казаном возилась молодая женщина. В дальнем углу, за оградой резвились козы, важно восседал верблюд, завидев нас, он презрительно отвернулся.

Мы напились верблюжьего чала, плотно поужинали бешбармаком, а затем гоняли чаи.
- Это из родника вода. Из него пили ваш отец и все ваши родичи. – Курбан наливал мне в пиалу чёрный чай, сдобренный козьим молоком. – Такую воду разве что на Кавказе попьёшь…

Курбан был прав. Утром я, припав грудью к земле, приник губами к родниковой воде, хрусталём бившей из родной мангышлакской земли. Как она была вкусна, холодна, что зубы заломило… В ту минуту, так захотелось, чтобы меня видели мать с отцом. Я был безмерно счастлив: жив родник!

Мы заночевали в юрте. И всю ночь я не мог уснуть, в широко открытый дымоход юрты степь вдыхала  прохладу. Я вышел во двор. Зябко поёжившись от ночной свежести, бодрящего запаха моря, влажного песка, мокрых вдорослей, ракушек… Но вдруг морской запах сменился степным. Дохнуло жухлыми листьями туранги, явшаном, пылью, прибитой ночной росой. Это задул ветерок из степи…

Небо над головой тёмное-тёмное, а звёзды яркие-преяркие нависли так низко, что если взобраться на вставшего с шумом верблюда, то можно их достать рукой. А Млечный путь, казалось, залил всё небо, устремившись к небосводу, гляди, вот-вот сольётся в темени с морем. Воздух был влажен и звёзды, будто отмывшиеся в испарениях, выдыхавших морем, переливались алмазными лучиками. Меня не оставляла мысль: наверное, отец тоже любовался этой красотищей. Ведь звёзды тоже вечны, как человек. Говорят, звёзды не умирают, но если и умирают, то их свет миллионы лет идёт к земле, рождая новые светила. Как человек, вдыхающий жизнь своим детям.

Утром, прежде чем направиться к мазару знаменитого Бекдурды Ишана – о нём так много рассказывал отец – находящемуся неподалёку от села Кизылкум, Утебай нас сводил в туранговую рощицу, где в её самом дальнем конце из-под остроконечных камней и щебня выбивался еле заметный родник, воды которого в нескольких метрах от истока исчезали на глазах, теряясь в пористых трещинах известняка. Впритык к роднику громоздился большой валун. Утебай предложил нам посидеть на нём. Мы исполнили его волю, помолчали, попили холодной родниковой воды, догадываясь, что наш гостеприимный хозяин хочет сообщить что-то важное.

- На этом самом месте, – торжественно произнёс он, – любил сиживать шахир Хатам Ишан. Его казахи с любовью называли Хатеке. Своим его считают и ногайцы, и русские, и татары, и калмыки… Говорят, он предводительствовал астраханскими туркменами и татарами, когда те за Емельяном Пугачёвым пошли… Возможно, это легенда. А на этом камне, сам слышал от аксакалов, он писал свои стихи, о жизни раздумывал. Мало ли какие мысли витали в голове мудреца и шахира, прежде чем взяться  за перо…

Хатам шахир /1740-1824 гг./, действительно, из этих мест, жил и вырос в урочище Гуррык /ныне Ералиев/, в родовом селении абдал-ходжей, занимавшихся скотоводством, рыболовством и охотой. Он принадлежал к славной плеяде шахиров и философов «золотого» XVIII-го века, давших миру великого Махтумкули и его учеников как Андалиб, Магрупи, Сеиди /Сеидназар/, Зелили… Хатам шахир, именовавший себя и Сеидом, и Ниязом, являлся их младшим и старшим современником. Будучи на Ставропольщине, я нисколько не удивился, что тамошние туркмены, особенно бахши, имя Шахира называли в одном ряду с великим ФРАГИ, именуя Махтумкули, Бахтымгулы.  Хатам, как и Магрупи и Зелили, много странствовал, был воином и вождём.

Хатам Ишан в детстве обучался в аульном мектебе, а в юности направил свои стопы в Хиву /Хорезм/ для получения высшего духовного образования. Там прошёл курс суфийских наук у высоких богословских авторитетов. Окончив учёбу, он не добивался звания ишана, оно ему досталось по наследству. Но совет ахунов Хивы отличило Хатама Ишана, проявившего глубокий интерес к богословию и суфистике, присвоив ему звание ахуна. Для такого присуждения одних глубоких знаний, мудрости и прилежания было недостаточно, будущий ахун должен, по неписаным законам, обладать богатством и быть возрастом не ниже сорока пяти лет.

Родители Хатама Ишана были состоятельными чарвадарами, а вот годами он к тому времени ещё не вышел, ему тогда не исполнилось и тридцати. Но  старейшины - ахуны, рассудив, что этот недостаток исправится со временем, присвоили ему высокое звание ахуна. Однако Хатам Ишан не пользовался этим титулом, видимо, отдавая  предпочтение званиям шахира и ишана. И вообще его не сравнишь ни с одним священнослужителем, получившим богословское образование в Хиве или Бухаре. Всецело преданный делам благочестия и веры, он пользовался глубоким уважением и почитанием не только на Мангышлаке, в Хиве, на побережье Каспия, но и в Иране, Астрахани, на Ставропольщине, в Оренбуржье и Кизыл Орде… В отличие от иных духовников он не подобострастничал перед сильными мира сего, не славословил и не восхвалял, к примеру, ханов хивинских, не единожды совершавших кровавые набеги на туркменские и казахские племена. И если обратиться к архивам Узбекистана, России и Туркменистана, там сохранилось немало документов, подписанных иными корыстолюбивыми «святыми» и самодовольными ханами, которые, выражая свои верноподданнические чувства, раболепствовали перед тогдашними правителями.

Хатам шахира отличала скромность. Он, свято соблюдая все десять основ суфизма, особенно строго придерживался его четвёртой основы – к а н а г а т /кан ‘ а т/ – довольство малым, помня заповедь Корана: «И не расточайте, ибо не любит ОН расточителей» / 5:142 и 7:29/.
И к наследственному званию ишана он относился спокойно, не кичился им, причисляя себя ко всем, кто окружал его – простому люду. Это он ярко выразил в своём стихотворении «Кимдир» /«Кто есть кто»/.

Эй яранлар, мусулманлар, /Ишан кимдир, дервуш кимдир?... /Сиз билмезсиз, мен дийейин, /Ишан диймек – олар диймек…

Эй, друзья, мусульмане,/Что значит ишан, а что – дервиш?... /Если не знаете вы, объясню я вам. /Говорят ишан – это значит они…

Хотя Хатам шахир дал исчерпывающее толкование слову «ишан». И всё же история его рождения любопытна. Звание ишан возникло в эпоху Тимуридов. В ту пору, как объясняет учёный А. Гафуров, местоимение 3-го лица множественного числа  и ш а н  употребляли в отношении шейхов дервишского ордена. Вместо имени, например, когда надо было упомянуть очень известного и почитаемого человека, называли его х а з р а т - и  и ш а н  что означало «их присутствие»… Слово  и ш а н  не было признаком какой-то профессии или занятия определённого лица. В отношении простых дервишей употреблять выражения хазрат  - и  ишан  считалось предосудительным.

Словом, обращение  и ш а н было только формой именования почитаемого лица, заменой его имени.

И если обратиться к В.В. Бартольду, то он считает, что слово «ишан» в Туркестане употреблялось в значении  ш е й х,  м у р ш и д,  у с т а д,  п и р   в      противоположность  м ю р и д у. В своей книге «Ислам» Л.И. Климович говорит об  и ш а н е  как о главе суфийской общины, почитаемом авторитетным духовным лицом, облечённым в мистическую тайну. /Подчёркнуто мною – Р.Э./

Популярность ишанов обуславливалась не только религиозной стороной, а той традицией глубокого уважения, почитания, которой окружала тёмная, неграмотная масса туркмен дореволюционного прошлого столь редких в ту пору грамотных людей, которыми, как правило, были служители культа. Ещё Арминий Вамбери во время своего путешествия по Центральной Азии подметил, что для суеверного жителя Средней Азии «фатиха /благословение/ или дыхание даже совершенно безграмотного ишана составляют… талисман и в кибитке, и в пустыне, и в разбойном набеге, и на пастбищах».  /Подчёркнуто мною – Р.Э./
Однако образованная часть тогдашнего общества признавали за Хатамом Ишаном его исключительную способность безошибочно ставить диагнозы, предсказывать ход течения болезни, умение врачевать наложением рук. Он также обладал искусством проникнуть в тайну судьбы человека, «понимал» язык животных.

Больше всего туркмены боятся проклятий ишана. Инвалид Великой Отечественной войны Гаип-ага Джумаджанов, родом абдал, проживающий в Джебеле, в октябре 2004 года рассказывал мне:

- Как-то Тялим ишан, придя на Джебелский базар, сокрушался, что кто-то вытащил из его кармана рубль, припасённый для хлеба.  «Зашёл в магазин, полез в карман, а денег нет, – огорчался он и в сердцах добавил: – Украли. Теперь тащись домой за деньгами… Пусть у того рука отсохнет…»

Проказником оказался его племянник Атек: «Это я, дайи, пошутил, – признался парень, побледнев в лице. – «Что сказано, то сказано, – пожалел о своём проклятии Тялим ишан. – Слов, сказанных не вернёшь».

Через день-другой у племянника стали нарывать, гноиться пальцы на обеих руках. Туркмены эти язвы называют окма – панариция.

Что за примером далеко ходить? В марте 2004 года, когда меня, освобождённого после тринадцатидневного заключения в СИЗО Министерства национальной безопасности Туркменистана, привезли к дому дочери, /мой дом был снесён по  личному указанию президента Ниязова/ «мой» следователь с садистскими наклонностями Чарджуй Сахатмурадов, озираясь по сторонам, чтобы не слышал его коллега, просил: «Ходжам-ага, вы уж не проклинайте меня, пожалуйста!» А его напарник, тоже опасаясь своего товарища, подобную просьбу изложил с некоторым пояснением: «Сами знаете, что мы, люди подневольные… Знаем, что грех великий обижать таких святых ходжа, как вы. Да ещё безвинных…»

Дело всё в том, что в иных местах ходжу считают ишаном.

Хатам шахир был человеком большого мужества. Судя по многим поэтическим строкам его пока неизученного творчества, – не все стихи шахира ещё найдены – молодой Хатам отличался необычным бесстрашием:

  В девятнадцать весь мир мне был нипочём, /В двадцать лет, как Рустам, был богатырём…
В тяжёлый час для своего народа, поведали мне его праправнуки Ишан и Азан Таимовы, поэт менял калам на саблю, на ту самую, которую Таимовы, покидая Мангышлак, продали казахам за триста николаевских рублей. Пожалуй, трудно назвать имя какого-либо туркменского ишана или ахуна, взявшегося за оружие, чтобы отразить пришедшего на его землю врага? Поэт мог один, на утлой парусной лодке добраться до Астрахани, побывать на Ставропольщине, повидать своих родичей, некогда покинувших Мангышлак. Там он стал свидетелем, возможно, и участником крестьянского восстания под предводительством Емельяна Пугачёва, в котором принимали участие и туркмены, населявшие северное побережье Каспия. О том красноречиво свидетельствует его стихотворение «Передайте», которым он как бы предупреждает своих единомышленников о нависшей над ними опасности:
Вдаль летящие журавли,  / Весть из наших сторон передайте, / Чтобы в Астрахань беки не шли – / Здесь глава их пленён, – передайте. / На него кандалы надели, / Голова его в горьком хмеле, / А еда – словно зелье, / В горькой скорби он, – передайте.

Судя по горестным строкам поэта, можно сделать определённый вывод, что он, как и «глава» восстания, тоже «пленён» и томится в темнице:

Горше день ото дня в неволе, / Горше смерти и смертной боли. / День мой тянется года доле, – / Безысходный мой стон передайте. / Мой удел, Сеид, – неминучий: / Не пройти мне рекой текучей, / Крыльев нет – не влезть над кручей, – / Из темницы поклон передайте.
И эти  строки дают основание утверждать, что Хатам шахир, подобно Зелили, проведшему в хивинском плену долгих семь лет, был узником царской тюрьмы.

Память о Хатам шахире свято чтут его потомки. Вот что рассказывает о нём ныне живущий в Ашхабаде, кандидат геолого-минералогических наук  Курбандурды  Таимов: «Мой пращур Хатам был поэтом, стихи которого передавались из поколения в поколение. Часть их переведена и вошла в сборники «Поэты Туркмении» и «Свиток поколений», изданные в Москве и Ленинграде известными советскими переводчиками. Естественно в семье сохранились и предания о делах, свершённых Хатамом, которые я услышал в пересказе своего дяди Ишан-ага.

Судя по услышанному, Хатам шахир был человеком высокого роста и обладал притягательной силой, которая привлекала к нему всеобщее внимание. Это обстоятельство явствует из того, что ему любили задавать весьма разнообразные вопросы, до которых очень охочи туркмены от мала до велика, обычно за чаем, когда соберутся для отдохновенной беседы. Однажды на лодке рыбаки, налив в корыто воду, опустили туда ровную палку, на мой взгляд, из созена – песчаной акации, ствол которой отличается прямотой. Вопрос рыбаков Хатаму состоял в том, чтобы он определил, где начало и где конец этой палки. Ответом Хатама был показ более слегка утопленного конца палки, где древесная масса плотнее, а значит и более весомая. Второй вопрос окружающих касался трёх издалека одинаковых с виду лошадей, пасущихся вместе на берегу, и надо было указать их отношения друг другу. В ответ Хатам указал на двух из них, стоящих ближе, причём одна из них изредка наклонялась к другой. Это сказал Хатам кобыла и её жеребёнок, а рядом, скорее всего, жеребец.

Эта наблюдательность и здравые суждения помогли ему при заказе сабли, которая почиталась в роду наряду со стихами. И только в суровые тридцатые годы была обменена на мешок пшеницы, спасаясь от голода.

Был у Хатама большой камнеподобный слиток, вероятно осколок метеорита, которые в Мангышлакской степи не редкость. По рассказу Ишан-ага Хатам заказывал саблю дагестанскому мастеру, по-видимому, в Баку. Когда состоялся смотр заказа, Хатам шахир, внимательно осмотрев саблю, вынул из халата шило, изготовленное им из слитка. На глазах мастера он проткнул этим шилом клинок сабли. Не конфликтуя по поводу слабости стали, он пожурил мастера, сказав, что кузнец – изрядный шутник. Они оценили друг друга по достоинству, и сабля из слитка стала родовым талисманом-оберегом.

Однажды на спор Хатам разрубил этой саблей предмет спора напополам. Жертвой спора был верблюд, очевидно заранее предназначенный на заклание».



ИЗ РАССКАЗОВ СТАРОГО МАНГЫШЛАКЦА

«Ишаны – представители особого культа, слившегося с исламом. В основу ишанизма легли доисламские верования народа, обоготворяющие природу /пантеизм/… Несложная философия /ишанизма/ приковывает к себе внимание масс. Гораздо основательнее действуют пантеистические стороны ишанизма: «понимание» ишанами процессов, происходящих в природе, знание языка зверей и птиц, «понимание» того, чего желает и хочет добиться человек. Туркмены верят, что в своём учении ишаны находят такую силу, которая ничего не позволяет от них скрыть. В этом именно причины того, несомненно, серьёзного влияния, каким ишаны пользуются в ауле».

Сэв. О туркменском духовенстве. «Туркменоведение», 1928, №3, с.13-14.

… Затаив дыхание, я вслушивался в ровную речь Гаипа-ага, вглядывался в его чисто выбритое лицо, в ясные, ещё не тронутые старческим бесцветьем карие глаза. И чем больше разглядывал его, тем больше мне казалось, что он похож на моего отца. Такой же открытый большой лоб, прямой нос, упрямо поджатые губы… Только в отличие отца в руках моего собеседника трость, которой он пользуется из-за фронтовых ранений, дающих о себе знать с каждым годом всё острее и острее.

Его рассказ уносил меня в Мангышлакскую степь, в горы и равнины Ирана, где мне тоже приходилось бывать не единожды, и вместо Гаипа-ага  виделся рослый всадник в одеянии духовника. То был Хатам Ишан, скакавший на вороном аргамаке, а за ним, пристёгнутый к его ладному тюркскому седлу, поспешал заводной конь.

По пути, в аулах и мечетях, в чабанских кочевьях и рыболовецких станах люди знали, что шахир Хатам Ишан с двумя аргамаками держит путь в Иран, Туркменскую степь, чтобы проведать друга, давно не подававшего о себе вестей. А на чужбине даже весточка с родины дорога.

На исходе дня шахир встретил чабанов с отарами, остановился, заночевал, отведал их хлеба-соли и, собираясь покидать кочевье, обратил внимание на пасущуюся захудалую лошадёнку.
- Отдайте мне эту тварь, – попросил он. – А взамен возьмите любого аргамака.

- Берите её, ишан-ага, так. Мы не знали, куда эту клячу девать. Никакой платы не надо.
Хороший, добрый конь с хвостом и гривой, а у сивки ни того, ни другого. Еле на ногах держалась бедолага. Конь для мужчины как крылья для птицы. Поступок Хатама Ишана больше всего обескуражил бая, хозяина табуна:

- Да простит мою дерзость, достопочтенный ишан-ага, – обратился он к гостю. – Ещё Махмуд Кашгари говорил, что собака с белесыми глазами стоит коня, конь же с такими глазами не стоит и собаки. Вы только взгляните на эту доходягу – у неё бесцветные глаза, как у столетнего старца…

- Эта лошадь станет настоящим скакуном, – Хатам Ишан ласково погладил её по спине. По телу кобылки прошла дрожь, будто её со всех сторон жалили оводы и она как бы, поняв ишана, в знак благодарности коснулась губами его руки.

Хатам шахир не послушался ни хозяина табуна, ни  чабанов его отар, оставил им своего коня, а сивую кобылку пристегнул к седлу и тронулся в дорогу. В Иране он остановился у своего друга, который обзавёлся семьёй, разбогател, заимел отару овец и собственный караван-сарай.
Хатам Ишан попросил друга отрыть для сивки отдельную просторную землянку, такую, чтобы в неё даже солнечные лучи не попадали. Сам поил, кормил, холил, и какие-то слова ей нашептывал.

На Курбан байрам местный хан объявил скачки, выставил для победителей богатые призы. В ту пору у иранских туркмен кони состязались не по кругу, как принято ныне, а по прямой, от села к селу. Однажды во время утреннего намаза Хатам Ишан, обладавший даром ясновидения, услышал донёсшийся до него женский глас: «О Аллах, ниспошли удачу коню шахира Хатама Ишана!..» То молила Бога пленница, родом с Мангышлака, которая ходила в рабынях у иранского хана.

И Хатам Ишан решил выставить сивку на состязание, избрав  жокеем,  юного сына своего друга. Узнав о том, друг настоятельно просил ишана отказаться от своей затеи: в скачках будут участвовать лучшие кони Ирана, даже из шахских конюшен.

И вот настал день скачек. Хатам Ишан погрузил на лошадь два хорджуна, набитые песком, перекинул их через седло, наставляя жокея: «Не торопись сынок, не теряйся, если даже очутишься позади всех. Помни, мой совет, сделай всё так, как я накажу…»

Хан собственноручно дал старт. Кони понеслись вскачь. Всадники вот-вот скроются за горизонтом. А сивка не спешит, сколько бы юноша ни понукал её. Едва участники скачек скрылись из глаз, юный жокей вспорол ножом оба хорджуна, песок просыпался на землю, а лошади словно приделали крылья и, чуть ли не взвиваясь, она обогнала всех и первой пришла к финишу.

На другой день в приморском Астрабаде объявили гореш, на который  съехались лучшие пальваны Туркменской степи, Мангышлака и Челекена, Балхана, Геркеза, Ахала… Известный в округе Гара-пальван победил всех местных и приезжих борцов. Схватываясь с противником этот непобедимый Гара-пальван, как всегда, призывал на помощь: «Йа, Хатам пирим!» и одерживал победу.

В этот раз победитель, предвкушая получение главного приза, последний раз обходил ринг, а глашатай продолжал объявлять: «Кто ещё желает схватиться с достойным Гара-пальваном? Кто?! Выходи…» Хан только было открыл рот, чтобы объявить Гара-пальвана самым сильным и ловким борцом как на середину круга вышел Хатам Ишан.

Не все знали его в лицо. Но те, кто признал в нём всеобщего любимца, только ахнули, осуждая его за опрометчивость: ещё не было в Стране туркмен пальвана, от Джейхуна до Мангышлака, от Хивы и до Туркменской степи, одержавшего победу над могучим Гара-пальваном. А тут с ним собрался померяться силами священнослужитель, денно о нощно проводящий своё время в молитвах.

Схватились. Гара-пальван крепко обнял противника за пояс, намереваясь приподнять его и шлёпнуть оземь. Но не тут-то было. Пальван трижды пытался оторвать Хатама Ишана от земли, но тот словно врос в неё. Холодным потом покрылся Гара-пальван, не знавший поражения: «Не могу я осилить этого человека, – признался он, опустив руки. – Он или из священного рода Хатама Ишана или же сам достопочтенный Хатам Ишан…»

Призы, которые получил Хатам Ишан в состязаниях, отдал той пленнице с Мангышлака, она выкупила себе волю, а лошадь он подарил сыну своего друга.

Вторая история не столь долгая и приключилась она на Мангышлаке.

Известный Далмухаммед Хаджи Ишан, живший в Форту Александровском, по соседству с Чакыр-баем, местным коммерсантом из абдалов, имел двор, свою небольшую мечеть. Кажется, в годах двадцатых её приказали снести. Туркмены и казахи даже не шелохнулись: мусульмане не решились на такое святотатство. Тогда нашли в Баутино какого-то приезжего армянина, и тот взобрался на купол и стал сбивать железный полумесяц.

Далмухаммед Хаджи Ишан молча наблюдал за действиями пришельца и произнёс лишь два слова: «Ит болгай!..»  – « Да уподобься псу!»

Едва слетел с высоты сбитый топором позолоченный полумесяц, как армянин, хватаясь за поясницу, едва сполз вниз и, опустившись на землю, не смог выпрямиться от ужасной боли во всём теле и, истошно взвывая, словно побитая собака, пополз на четвереньках к воротам.


                                        ПРОДОЛЖЕНИЕ   ЛЕГЕНДЫ

Известный мазарчылык – кладбище Бекдурды Ишана, о котором так много рассказывал отец, что вблизи урочища Гуррык  мало, чем отличается от кладбищ Кочкара Ата, Чопана Ата. Те же гумбезы – гробницы, святилища, вокруг которых возникало кладбище с надгробными памятниками разнообразной формы и тщательной отделки.

Внимание приковывают вертикальные каменные изваяния, оригинальные колонны с куполообразной или граненой капителью, охваченные изящными многочисленными поясками. На иных отложились отпечатки человеческой ладони, обращённой пальцами вверх, изображения людей и тамги в форме якоря, чистого круга, круга с точкой посередине или со «стрелкой», которые указывают, что тут покоятся овляды. Арабская же вязь надписи подтверждает это.

Над могилами возвышаются богато орнаментированные каменные стелы, именуемые казахами койтас /гоюндаш/ –  скульптурное изваяние барана, то есть «бараний камень», коктас /гөкдаш/ – горизонтально положенные плиты, то есть, «небесный камень» и древнетюркская стела /восходящая к огузам/, воспроизводящая фигуры с заметно выраженными чертами человеческого лица – сындаш, то есть «смотрящий камень».

Изредка встречается надгробие в виде стел с фертообразным камнем. На одном из них имя покойного, но время так усердно потрудилось, что почти невозможно его прочесть. Зато отчётливо различима овлядская тамга. В отличие от текинцев-кочевников и других  туркменских племён, придерживавшихся поверья, чем быстрее могильный холм сровняется с землёй, исчезнет, тем, мол, лучше для усопшего и его родственников; овляды, наоборот, выделяли свои захоронения. Старейшины родов, ишаны, прославленные воины, признанные народом поэты, бахши удостаивались мавзолеев, стел, архитектурно оформленных мазаров с эпитафиями на надгробиях или особых склепов – сагана.

Видимо, в том находило своё выражение различный уровень культур племён, населявших Туркменистан.

Кстати, каждая из таких могил имела право стать гономбаши – то есть главой, основой для нового кладбища /гонамчылык, мазарчылык/, каким, к примеру, является гонамчылык, связанный с именем Бекдурды Ишана, широко известного не только на Мангышлаке и Устюрте, но и в Хиве /Хорезме/, на всём побережье Каспия.

Здесь мы снова «встречаемся» с Хатамом Ишаном. От богомольцев, приехавших сюда со всех концов Казахстана, Туркмении, России я узнаю, что Хатам Ишан в знак высокого уважения к памяти Бекдурды Ишана и его не менее знаменитого сына Нурмухаммеда Махтум Ишана, похороненного с отцом, долгие годы был мюджевюром-смотрителем  на этом кладбище. До сего неизвестный факт из биографии Хатама шахира.

Помня наставления отца – он даже план начертил, как отыскать родные могилы – я долго бродил по кладбищу, где были похоронены дед Эсен, прадед Ибрагим, бабушки и прабабушки, все пращуры и праматери. Да разве найдёшь? Столько лет прошло… На мусульманских кладбищах не заведено вести учёт усопших.

Помню, в начале 1991 года, в мою бытность в составе делегации, которую возглавлял тогдашний министр иностранных дел Туркменистана Абды Овезович Кулиев (Мир праху Его!), я специально посетил канцелярию усыпальницы Кизыл имама Резы в Мешхеде, этого своеобразного государства в государстве. Насколько мне известно, на его территории некогда был похоронен Мухаммед Байрамхан. Я намеревался отыскать могилу поэта, ибо знал, что на кладбище ведётся учёт всем захоронениям. Чиновник в шиитском одеянии любезно выслушал меня, долго копался в ветхих, пожелтевших от времени фолиантах и отрицательно покачал головой, дескать, не нашёл. А я недоверчиво поглядывал на высокие стеллажи, уставленные такими же фолиантами, и подумал: «Не может быть, Байрамхан не иголка, чтобы так затеряться… Надо только поднять записи XVI-го века…» На дальнейшие поиски у меня не было времени: через два часа делегация вылетала в Тегеран.

Покидая усыпальницу, я смекнул: «Возможно, чиновный священнослужитель принял меня за богатую особу и ожидал за услугу какую-то мзду?..» Но у меня за душой не водилось ни риала. А ведь в Иране без чаевых никто и пальцем не пошевельнёт. У них  так  заведено, как сейчас стало у нас. В то время мы, воспитанные в духе бессребреничества, не принимали мораль мздоимства, принижающую человеческое достоинство.

Президент Ниязов, отправив за рубеж представительную делегацию /нас, было около десяти человек/ не выделил нам ни одного доллара. Питаясь и проживая в отелях за счёт иранской стороны, мы не имели валюты даже на карманные расходы. И когда служители отеля или водители оказывали какое-то внимание – носили наши вещи, доставляли в номер минеральную воду – мы не могли их отблагодарить, неизменно испытывая при том чувство неловкости. Недаром говорят: попал в воронью стаю, каркай по-вороньи. Но зато вспоминали своего президента «тихим… словом».

По приезду домой я написал письмо на имя президента Туркменистана, где предлагал на правительственном уровне поинтересоваться местонахождением могилы Байрамхана. А пока, – с тех пор много воды утекло в Атреке и Сумбаре – во всяком случае, в Туркменистане до сего дня никто не знает, где находится могила туркменского поэта.

Мой интерес объясняется не только тем, что я более четверти века своей жизни отдал написанию трилогии о Байрамхане и его эпохе, но тем, что его сородичи кара коюнли ещё в XVI-XVII веках жили в добром соседстве с моими соплеменниками на Мангышлаке, откуда в войска индийского полководца и туркменского поэта ушло немало джигитов, чтобы возвернуть трон Великим Моголам. Это они откликнулись на зов приехавшего в Туркменскую степь Байрамхана и, встав под его знамёна, пошли походом в далёкий и загадочный Хиндустан. О том я поведал в своей трилогии «Венценосный скиталец», изданной в Москве в 2002 году, 800 экземпляров которой были изъяты и уничтожены по приказу президента С. Ниязова, а меня самого объявили «контрабандистом» и заключили без всяких на то оснований в СИЗО МНБ Туркменистана, откуда я был освобожден по настоянию международной общественности, а моё «арестованное» и объявленное вне закона произведение в 2006 году было удостоено литературной премией ПЕН-ЦЕНТРА США.

Говорят, ремесло умирает, если ученик не превзойдёт в своём мастерстве учителя. Так случилось, что Нурмухаммед Ишан превзошёл своего отца Бекдурды Ишана, также пользовавшегося среди своих сородичей высоким авторитетом. Обосновавшись на южной оконечности полуострова, в районе урочища Александр-бай, отец и сын главенствовали над племенами човдур и игдыр, основная часть которых проживала в Хивинском ханстве. Владыка Хивы Аллакули-хан, зная о популярности Нурмухаммеда Ишана, заигрывая с ним, назначил его старшиной названных двух племён, не подозревая, что со временем пожалеет о своём выборе: признание и престиж Нурмухаммеда Ишана возрастёт не только на Мангышлаке, но и среди народов Хивинского ханства, астраханских, ставропольских, оренбургских, а позднее с ним будут считаться и кавказские власти России. Его величали отцом и архиереем, далай-ламой и патриархом. Так высок был авторитет духовного лица,  принадлежавшего к племени човдуров.
Ходила о Нурмухаммед Ишане легенда, скорее, похожая на быль. Съехались не то в Хиву, не то в Казвин со всех концов мусульманского мира на состязание хафизы – так называют знатоков, кто на память мог прочесть все суры Корана. Не каждому был дан такой высокий дар.

В финал этого ристалища умов и талантов вышли Нурмухаммед Ишан и шейх из Ирана. Они ни в чём не уступали друг другу и высокие судьи не знали, кому присудить первенство. Тогда им предложили потягаться в знании хадис пророка Мухаммеда. Три дня и три ночи состязались мудрецы. Здесь пальму первенства получил Нурмухаммед Ишан.
Иранский шейх, намного старше молодого туркменского ишана, восторженно покачав головой, проговорил:

- Я знал, что среди туркменских ишанов и ходжей есть великолепные хафизы, но не думал, что найдутся и знатоки нравоучений пророка Мухаммеда.

- С моим отцом Бекдурды Ишаном вы не встречались, – задорно блеснул глазами молодой победитель. – Вот кто достоин восхищения. Когда слушаю его, я чувствую себя неучем, – и Нурмухаммед Ишан поклонился в сторону судей. Те благосклонно закивали головами в белоснежных чалмах.

- Не в обиду вам, рад я, что не состязался с вашим отцом, о котором наслышан. У такого сына отец иным быть не может, – шейх почтительно приложил руку к груди. – Не огорчаюсь, что проиграл такому достойному сопернику… Но ваши слова о своём отце напомнили мне историю о Мухаммеде Ханифе, четырнадцатилетнем сыне пророка Али… Юноша в раннем детстве видел своего отца и по сему не запомнил его лица. И однажды он отправился на поиски отца, ушедшего на войну с язычниками. И где-то, бродя по белу свету, встретил отца и, не подозревая, кто перед ним, вступил  в сабельную схватку и отрубил тому четыре пальца. «Меня ещё никто не побеждал!» – сокрушался Хезрет Али. – «Ха! – усмехнулся Мухаммед Ханиф, убирая саблю в ножны. – Встретился бы с моим отцом, он бы тебе голову снёс. Он – великий мастер боя!.. Подобных ему не знала Вселенная…»

Когда Нурмухаммед Ишан рассказал эту притчу Бекдурды Ишану, тот усмехнулся в бороду и сказал:

- Мне приятно это слышать, сынок. На лесть поддаются не только ханы и падишахи… Я бы не одолел того шейха. Стар я стал, память не та. И плох тот ученик, который не превзошёл своего учителя… А ты давно обогнал меня да и высокое звание хафиза тебе неспроста дано.

Нурмухаммед Ишан, образованный человек своего времени, от природы талантливый и рассудительный прекрасно понимая положение своего народа, находящегося среди трёх, как он говорил, «чудовищ»: Хивинского ханства, Ирана и России, избрал из них наименьшее «зло» – Россию. И он делал всё для того, чтобы сблизиться с ней, стать её подданными.
- И ты знаешь, чем это нам грозит? – озабоченно спросил Аллакули-хан, обращаясь к сидевшему напротив, на ковре диванбеги, и сам же ответил: –  Базары Хивы, Ургенча и других городов ханства лишатся дешёвых  овец, верблюдов, шерсти, ковров из Мангышлака, эти богатства уплывут в Россию… Туркмены и казахи тамошние перестанут покупать у нас хлеб, ситец и шёлк, одежду, обувь… И всему виной этот продавшийся русским Нурмухаммед Ишан со своим отцом Бекдурды Ишаном.

- Да, мой хазрет, ваше ясновидящее око узрело, товары они будут приобретать у русских купцов, – сокрушённо проговорил диванбеги, угодливо заглядывая в глаза хивинского хана. – А наших ждёт разорение, да и на казне вашей светлости тоже скажется…
- Но страшнее другое, – удручённо вздохнул хан, – мой светлый двор и наши священные улицы и мечети превратятся в конюшни и в казармы нечестивых кафыров и их лошадей… Они разгонят наши базары. Тогда не пригонишь рабов и пленных из Турана и Ирана… Вот что подкосит нас под корень, лишит доходов мою казну.

- Да простит мой хазрет дерзость своего раба – диванбеги, проворно поднявшись с места, подбежал к двери и, убедившись, что за ней никого нет, жарко зашептал, сделав выразительный жест ладонью по горлу. – С корнем вырвать весь род вражий…

- Ты в своём уме, мой друг? – перебил его Аллакули-хан. – Убить сына и отца, хочешь сказать?.. Прикажу нукерам и делу конец. Но тогда всё ханство взбаламутится, наши човдуры и игдыры поднимутся, их поддержат казахи и йомуды да узбеки наши. Эти слепцы почитают ишанов больше, чем своего хана родного. И Мангышлак весь на уши встанет. Воспротивится тому и священный род – ходжа, потомки пророка Мухаммеда. А русским потеря ишана тоже не по нутру придётся… И генерал Перовский из Оренбурга снова войском на нас пойдёт.

- Не весь Мангышлак встанет, мой хазрет, – осторожно заметил диванбеги и, перелистав бумаги, лежавшие перед ним, выхватил пожелтевший листок. – Вот донесение известного вашей светлости верного слуги… Это он сообщил о прибытии в Тюб-Караган русского отряда для основания второго укрепления в Караганском заливе. Русский начальник собрал старшин и биев адаевских казахов и сказал им, что туркмены просят российского царя построить вторую крепость, и спросил собравшихся, как они к тому относятся? Вот что они ему ответили, – диванбеги прокашлялся, развернул на коленях листок, стал читать: –  Прибыв на Мангышлак, вы вознамерились возвести крепость. По сношению ли это с хивинским ханом или без оного? Ежели без согласия, то оказывать вам услуги нам не приказано; на этот предмет мы имеем от хана повеление… Мы – люди, выросшие в степях, законов не знаем…
- Молодцы, казахи, – довольно цокнул языком хивинский хан и тут же поморщился, словно от зубной боли, спросил: – А как туркмены к поведению казахов отнеслись?

- Туркмены они и есть туркмены, – с презрением проговорил диванбеги. – Завистливы, эгоистичны, трезвонят, мол, сам великий русский государь повелел построить крепость только для туркмен… Потому, что они, туркмены, истинные друзья русских, а казахи не все  почитают русских. А к туркменам кафыры благоволят…

- Правду говорят, что Нурмухаммед Ишан по случаю завершения Ново-Александровского кала садака дал? А казахи его почитают?..

- Да, мой хазрет, наш верный человек доносит с Мангышлака, что Нурмухаммед Ишан отписал губернатору Перовскому, верноподданнически благодарит за построенную русскими кала, распинаясь, мол, она теперь служит туркменам и казахам защитой и охранению от нас… Выходит, от хивинцев. Он благословил своих сородичей на поездку в Оренбург… Там его верные люди с самим Перовским якшались, жаловались на нас, хивинцев, меновую торговлю своими товарами вели…

- Оренбург где, а где Хива?! – заметил хан. – Наш Барса Гельмес ближе, чем Оренбург. До него несколько дневных переходов на верблюдах. Не поленились, смутьяны!

- Всему виной Нурмухаммед Ишан, – торопливо ответил диванбеги. – Он средоточие всех зол, он, как мутная воронка в бурливых водах Джейхуна!

- Слушай меня, мой друг, – Аллакули-хан поднялся с ханского трона и зашагал по просторному залу, где он обычно собирал свой послушный диван. – Ты говорил, что русские помогают туркменам не без корысти. Так оно и есть. Они Кавказ захватили и северное побережье Хазара. Теперь зарятся на его Восточный берег, чтобы поближе к Хивинскому ханству подобраться… Правда, кафыры сильны, в открытую мы с ними не сладим. Но на что нам мудрость дана? Надо вбить клин между туркменами и казахами… Стравить их как чабанских псов…

- Мы это делаем, мой хазрет, – вставил диванбеги. – От Нурмухаммеда Ишана, вот от кого, в первую голову, надо избавиться!..

- Ты таки толкаешь меня на убийство святого человека! – вдруг озлился хан. – Пойми, тогда вся Хива поднимется. Против Нурмухаммеда следует обратить его же оружие… Подорвать в людях веру в него, добрые деяния его подать как зло, корыстолюбие, чтобы люди отвернулись от него…

_ Но как, мой хазрет?! – невольно вырвалось у диванбеги. – Мы уже думали…

- Думали, думали, – передразнил хан своего диванбеги. – Только чем вот думали? Боюсь, что не головой… Ты сам доносил, что Нурмухаммед Ишан и его отец ратует не торговать людьми. Говорил, что он бескорыстно выкупает русских пленных на свои деньги и отправляет их на родину. Так? – хан строго взглянул на подобострастно согбенного диванбеги. – Он что их тут же домой отправляет?

- Нет, мой хазрет, на своих навах туркмены в Астрахань по морю не ходят. Ждут, когда оттуда судно русское придёт…

- Вот и пораскинь мозгами, мой верный и умный слуга, – не без издёвки произнёс Аллакули-хан, – как можно добродетель Нурмухаммед Ишана наизнанку вывернуть? Надо завладеть оружием врага. Тогда неприятель с позором покинет поле боя. Хитростью следует одолевать сильного врага, как это сделал наш великий предок Ширгази-хан, победивший Бековича-Черкасского, посланца самого Петра Первого, а Ходжа Непеса аж в Иран загнать. Не так уж бескорыстен этот…Нурмухаммед! Соображаешь?!.


ПЛЕННИК    ПОНЕВОЛЕ

Один пророк сетовал на свою судьбу, мечтая стать Богом. /Оказывается, и среди пророков бывают глупцы/. Прознал о том Всевышний и распорядился: «Пусть становится Им и делает всё, что во власти Господа».

И стал пророк обладать властью Бога, убедившись вскоре, что уж больно хлопотное хозяйство эта Вселенная… Чтобы как-то проявить своё могущество вчерашний пророк, то бишь новоявленный бог, надумал создать тварь живую. Колдовал-колдовал и силёнок хватило лишь на цикаду – джизлан, как называют её туркмены. Она появляется летом и живёт на деревьях, в укромных местах.

Летала  на радостях цикада ровно сорок дней с жужжанием и стрекотанием и пала замертво. Недоумевал пророк: он сотворил насекомое, значит, он, как Бог, должен распорядиться, сколько ей жить и когда умереть.

И явилось пророку видение – сам Бог: «Я облёк тебя властью, – изрёк Он, – но прав на судьбу – рысгал не давал. Кому что на роду написано, то и сбудется…»

Недаром в народе родился афоризм: «Онуң өмри җызланың өмри ялы» – «Век его короток, как джизлана». (Легенда, услышанная из уст Гаипа-ага Джумаджанова, потомка Нурмухаммеда Ишана, сына Бекдурды Ишана).

 …Взмыленный конь с всадником рысью влетел на дворцовую площадь хивинского хана, переполошив сонную стражу.

- Соинджи, соинджи! – орал раскосый нукер, поглядывая на окно за глухой оградой, где мелькнула людская тень. Вскоре из дворца выбежал диванбеги. – Забрали, забрали, арестовали Нурмухаммеда Ишана. В кандалах увезли!

Следом за диванбеги важно вышел сам Аллакули и, поморщившись от истошного крика, всё же торжествующе глянул на диванбеги:

- Вестнику доброй вести наш подарок-соинджи – халат с нашего плеча и пятьдесят рублей серебром, – и с ехидцей добавил: – Что не может держать язык за зубами ещё пятьдесят… плетей!

Ханская строгость не смутила диванбеги. Он довольно потирал руки, предвкушая щедрую ханскую награду: никак благодаря стараниям диванбеги, наконец, удалось избавиться от смутьяна Нурмухаммеда Ишана. А этого крикуна, что доставил добрую весть с Мангышлака, не накажет, ослушается ханского повеления. Отхлестай его семижильной камчой, изуродуешь, кто его тогда на невольничьем рынке купит? Его следовало бы утопить или навек в зиндан заточить, чтобы никто не проведал подноготную ареста ишана… Уж больно много знает, даже то, кто в Астрахань ездил, кто русское судно «Надежда» ограбил, а всю команду её на Хивинском базаре продал. Своё дело он сделал, так зачем его убивать? Лучше продать купцам из Самарканда, а лучше Балха, подальше от Хивы. Пусть там и треплет языком…

А пока диванбеги вызвал нукера, ходившего у него в соглядатаях на полуострове, и дотошно выспросил, как удалось осуществить задуманное в ханских покоях, приведшее к аресту Нурмухаммеда Ишана, но  опечаливший народы Мангышлака и Хивы.

Тёплым осенним днём к пристани Александра-бая причалил военный пароход. Завидев его, туркмены, работавшие на бахчах, бросили работу и побежали к морю. Ведь судно из Астрахани такая редкость и каждый его приход у мангышлакцев вызывал радость. Среди них был и Нурмухаммед Ишан, тоже трудившийся со всеми на своей делянке.

С судна сошли молодой мичман, толстый полицейский чин в сопровождении одного городового и трёх вооружённых казаков. Они без обиняков наставили винтовки на встречавших, окружили их, обыскали. Затем, отделив женщин и детей, приказали вести их к бахчам, где пришельцы заглядывали в шалаши, обнюхивали буквально чуть ли не каждый угол, ходили по огородным грядкам, что-то разыскивая.

- Кто вы такие? – спросил Нурмухаммед Ишан пожилого полицейского со знаками различия станового пристава. – Что вы тут потеряли? Скажите, мы поможем отыскать.

Пристав подозрительно вгляделся в стоявшего перед ним лет тридцати пяти рослого туркмена с окладистой рыжеватой бородой. Видно, что-то вспомнив, достал из кармана мундира какую-то бумажку, шевеля губами, вчитался в неё и снова вперился глазами в ишана: точно – это он, разыскиваемый государственный преступник. И приметы совпадают – лицо светлое с веснушками, нос прямой, глаза большие, больше похож на русского, нежели на туркмена. Только без чалмы, на голове чёрная каракулевая шапка. Оно и понятно: на бахче чалму не напялишь да и маскируется, видать, чтобы не признали. Возмущённый независимым, даже дерзким взглядом этого красивого туркмена, пристав, наконец, раздражённо ответил:

- Тебя, атамана галтаманов и твою шайку потеряли, – он подал знак городовому, который с помощью казаков надели на ишана и ещё на пятерых молодых рыбаков наручники. – Теперь нашли вот. Ты лучше скажи, разбойничье твоё отродье, куда товары с ограбленного купеческого судна подевали? Оружие куда спрятали? Команда с «Надежды» где?
- С месяц назад наши рыбаки видели в море судно купеческое, – спокойно ответил Нурмухаммед Ишан. – Оружия у нас никогда не было. Мы, мирные люди, рыбаки, галтаманство не наше дело. Этим поганым промыслом в Хиве занимаются, а не здесь. А меня тут все знают…

- С месяц назад? – раздумчиво переспросил полицейский чин, будто разговаривая с собой. – Да-а-а, ищи-свищи ветра в поле, то бишь судно в море. Все концы в воду. Это мы в Астрахани разберёмся. Там, голубчик, не ты, так твои галтаманы вмиг разговорятся. Наш Пафнутий на дыбу не таких... Соловьём заливались!

Ишан спокойно отнёсся к угрозам пристава: чему быть, тому не миновать. Даже пошутил с его благородием:

- В Оренбурге бывал, в Хиве не раз, а вот в Астрахани не приходилось. Видно, не ваша воля, а судьба, определённая Всевышним, диктует Астрахань повидать.

Ишан-ага, имея глубокие познания в суфистике, обладал искусством предсказания, серьёзно верил в судьбу: «Кому на роду что предписано, то и сбудется».  Днями, увидев себя во сне летающим над куполами мечетей и церквей какого-то незнакомого города, населённого вооружёнными людьми, он сказал себе: «Дальняя дорога предстоит тебе, Нурмухаммед. Не горюй, она пойдёт во благо тебе и твоему народу…»

Полицейский чин по привычке с подозрением отнёсся к невозмутимости ишана: «Финтит, шельма!..» И когда тот сказал, что с полгода назад на Хивинском невольничьем рынке он выкупил двух русских пленных, чтобы отправить их на родину, пристав окончательно убедился: лукавит ишан!

- Что же ты их так долго у себя держишь? – недоверчиво спросил пристав.

- Оказий никаких не было. Вот уже с восемь месяцев как мы ни единой русской души не видим…

- Небось, ты их заместо рабов держишь?

- А вы сами их поспрошайте. Поговорите, когда увидите, – спокойно ответил Нурмухаммед Ишан.

…Дельта Волги поразила невольных пленников бесчисленным множеством рукавов, гомоном птичьих базаров – уток, бакланов, белых цапель, пеликанов, тучами перелётной дичи, а в полноводных поймах, протоках и ильменях кишмя кишащими осетровыми и другими крупными рыбами. В порту с шумом и грохотом разгружались туземные киржимы и расшивы, а на рейде раскачивались военные корабли и ещё какие-то суда под огромными белыми парусами.

Астрахань тоже чем-то напоминала перенаселённую речную дельту. Только здесь, вместо всякой неразумной живности, обитали люди: купцы, рыбаки, мещане, моряки, заезжий люд со всего Кавказа… Город походил на огромную казарму, вместившую в себя казачьи полки: сторожевые, караульные, конвойные… Солдаты все в синих одинаковых мундирах. Их казармы и плацы ещё занимали целые станицы, хутора.

В самом городе Нурмухаммед Ишан увидел мусульманскую мечеть, православную церковь, Кремль с восемью башнями, обнесёнными белокаменными стенами из ракушечника. А у входа охрана, стоявшая у двух чугунных пушек. Всё было точно так, как  в  приснившемся  ещё на Мангышлаке видении.

В Астраханском губернаторстве, где заочно знали Нурмухаммеда Ишана, как друга России, выкупавшего на свои деньги русских пленных и безвозмездно отправлявших их на родину, искренне сожалели, что с его арестом произошла ошибка, явно проясняющая интриги хивинского хана, оклеветавшего Ишана, с целью подорвать к нему доверие населения Мангышлака и хивинского ханства. Ведь именно тогда, а точнее в сороковые годы XIX века, човдуры и игдыры Хивы, жаловавшиеся посланцам России, что жить «под игом Хивы – истинная каторга» и под влиянием Нурмухаммеда Ишана переселились на Мангышлак, где насчитывалось до семи тысяч кибиток туркмен.

Русский пленный, по имени Никифор, из донских казаков, сопровождавший переводчика-армянина Турпаева в поездке по Хивинскому ханству, был похищен нукерами хана и продан в рабство. Его, как и второго пленного, выкупленного Нурмухаммедом Ишаном у морских разбойников, вместе с ним и его пятью родичами ретивый пристав доставил в Астрахань. Оконфузились, оплошали вконец  держиморды, арестовав Нурмухаммеда Ишана, действовавшего на свой страх и риск, не страшась ни местных    феодалов, ни хивинских ханов, рьяно противившихся сближению туркмен с Россией.

В архивах сохранились документальные данные о пленных, свидетельствовавшие о бескорыстии Нурмухаммеда Ишана, который «обещал им свободу при первом случае, утешал их, обращался кротко». Бывшие пленные, расставаясь со своим благодетелем и спасителем, горячо благодарили Ишана и его родственников, которые заботились «об их одежде и пище… а сам он был для них настоящим отцом во время их бедствия».

Эта история дошла и до центрального Российского правительства, после чего последовало повеление императора Николая Первого: «Ишана, как взятого понапрасну и безвинно содержащегося, немедленно освободить; в вознаграждение же за всё им претерпенное и за усердие, оказанное выручкой двух русских из плена, выдать ему в виде награды приличную сумму денег…».

Нурмухаммеда Ишана «как истинно полезного для России в своем негостеприимном отечестве» с почётом вернули на родину, выплатив ему сто рублей серебром и девяносто червонцев за издержки по выкупу из плена двух русских.

В 1846 году Нурмухаммед Ишан от военного оренбургского губернатора получил в награду медаль как знак признания его заслуг.

Спустя некоторое время, в связи с завершением строительства Ново-Петровского укрепления, Нурмухаммед Ишан встретился с полковником М.И. Иваниным, который в своей работе «Поездка на полуостров Мангышлак в 1846 году» писал: «Ишан принял меня, окружённый толпою бедных туркменов и киргизов /казахов – Р.Э./, кочевавших на Александр-бае, но в своей кибитке не хотели принимать, опасаясь хивинцев». Русского гостя он принял возле колодца, под сенью деревьев, посаженных ещё его отцом Бекдурды Ишаном. Извинился, что, изменяя туркменским обычаям хлебосольства, не может сделать это в своём доме, но зато в знак искреннего уважения и гостеприимства два дня пребывания в селе угощал весь отряд бараниной, свежей рыбой, дынями и арбузами. Посланец России М. Иванин одарил ишана приличными подарками, большую часть которых он раздал бедным туркменам и казахам, среди которых, это бросилось в глаза русским, пользовался большим уважением.

В 1859 году Нурмухаммед Ишан, наряду с другими наградами, был удостоен ещё одной серебряной медалью «За усердие», за оказанные деятельное содействие и помощь экспедиции В.В. Дандевиля. Эту медаль на Станиславской ленте, врученную опять-таки от имени генерал-губернатора Оренбурга, было принято носить на шее.×

К середине XIX  века Россия установила контроль над восточными берегами Каспия, вплоть до рек Атрека и Гургена, населённого туркменами. В Астрабадском заливе крейсировала русская эскадра, имевшая морскую станцию на острове Ашур-ада, у устья речки Карасу, где проживали туркмены. Возведение крепостей на Мангышлаке, непокорство хивинских човдуров и игдыров, часть которых покинула ханство, а оставшаяся была готова поднять оружие против хана, стремление туркмен принять российское подданство, разгорающиеся аппетиты русского царизма неотвратимо приближали акт присоединения Туркменистана к России.

Это чувствовали и хивинские ханы. Россия, считавшая Хивинское ханство опасным соседом Туркмении, стремилась ускорить её присоединение к российской империи. Известно, что в 1841 году хивинский хан Рахимкули подчинил Мервский оазис. Правда, эта власть носила номинальный характер, однако, предоставляла повод хивинскому хану претендовать на господство над всей Туркменией.

О том, что с хивинскими ханами шутки плохи, и они не изменяют своей хищнической натуре, говорит следующий факт. Чтобы привести его, придётся чуть забежать вперёд. Даже после завоевания русскими войсками Геок-Тепе, когда было абсолютно ясно, что царские войска не остановятся на полпути и захватят оставшуюся часть Туркмении, эмиссары Хивы, именовавшие себя «правителями», не прекращали интриг против мервских туркмен, чтобы подчинить их хивинскому хану на правах вассального владения ханства /подчёркнуто мной – Р.Э./, подчинявшегося России, но сохранявшего под защитой царизма все атрибуты восточной деспотии со всеми её ужасными причиндалами. Хивинские ханы, сопротивляясь царским войскам, не желали отказываться от аламанства и работорговли, отмены которых требовало русское правительство. Поэтому непосредственное присоединение Мерва, всей Туркмении, несмотря на колониальную политику царизма, было более выгодным для туркмен, чем господство хивинского хана, ибо иного выбора у них как идти под власть персидского шаха, не было. Как говорится, из двух зол приходилось выбирать одно.

В 1871 году после осенней рекогносцировки русских войск под Хивой, проведённой, видимо, для сговорчивости хивинского хана Сеид Мухаммеда Рахима он был представлен на Кавказе Александру II. Вернувшись из поездки, хан, чувствуя неминуемый крах тирании, стал заигрывать с наиболее влиятельными деятелями ханства и пригласил для «совета» Нурмухаммеда Ишана, которого постоянно утрировал за связи с Россией. Нурмухаммед Ишан, чувствуя своё моральное превосходство над ханом, держался независимо, достойно и когда ему дали слово, он без обиняков заявил:

- Почти пять лет и каждый год, когда я приезжаю в Хиву, – сказал он, – то всякий раз встречаюсь с диванбеги. Знаю, он докладывал вам, знаю, что вы оба смеялись надо мной… Вместо того, чтобы прислушаться ко мне, вы продолжали делать всё наоборот, преследуя не интересы ханства, народа, а своекорыстье. Это вы продолжали давать пристанище всем беглецам российским, ворам, душегубам, разбойникам. Вы до последних дней не прекращали покупать пленных, не брезговали награждать, платить деньги тем, кто доставлял вам головы русских… А теперь прозрели? Что случилось что спохватились? Поумнели? С какой стати, позвали меня? Чтобы разделить со мной кару за деяния преступные?.. Не выйдет! Да и поздно теперь. Россия знает, кто есть кто...

Заметив, что хан стал о чём-то шептаться с диванбеги, Нурмухаммед Ишан демонстративно умолк, не сводя глаз с секретничающих. В другое время хивинский хан не простил бы Ишану такого непочитания, он лишь зло взглянул на священнослужителя, а от выгнувшегося дугой диванбеги отмахнулся, как от назойливой мухи, будто тот был всему виной.

- В ханстве тысячи и тысячи рабов из Ирана, Ахала, Хорасана, – продолжил Нурмухаммед Ишан, заметив, что хан перестал шептаться с диванбеги. – Немало в Хиве и русских пленных, кто не мог откупиться… А наши алчные богачи-благодетели не могли расщедриться, отпустить их на волю. Жалко, мол, потратились на их еду, одежду… Хуситы… А теперь придётся держать ответ перед русским царём. Если мы, мусульмане, считаем своего правителя посланцем Аллаха, то и православные почитают своего императора наместником Бога на земле…

Нурмухаммед Ишан знал, что Сеид Мухаммед Рахим-хан, отличаясь необыкновенной трусливостью, не походил ни на одного своего предшественника, ни на Ширгази-хана, ни на Аллакули-хана, его можно было запугать. Правда, и времена настали иные: царизм не без корысти всё решительнее наступал на Центральнюю Азию, стремясь опередить Англию, тоже имеющую тут свои интересы.

Нурмухаммед Ишан, изучив характер хана, как говорится, взбивал пену, деморализуя его, расписывал силу и могущество русского падишаха и его неисчислимых войск, прошедших победным маршем по Европе. Это красочно представил в своей книге «Война в Туркмении» русский генерал и военный писатель Николай Иванович Гродеков, начальник штаба войск Закаспийской области в 1880–1883 годах. Он с восхищением описывает мудрость и находчивость Нурмухаммеда Ишана, который, запугивая   трусливого хивинского хана, уподобляет Россию чудовищному удаву, многие десятилетия безучастно лежавший к Хиве хвостом, чья голова находилась далеко на западе, за синими морями.

- А хивинские ханы, как моль, точили перья на его хвосте и даже дерзнули держать в неволе его детей, – продолжал Нурмухаммед Ишан. – Много слов за это время я бросил на ветер, чтобы вразумить вас… Теперь же, когда могучий змий обратил к вам свою пасть и когда одного дыхания его достаточно, чтобы уничтожить вас всех, вы спрашиваете меня, что вам делать? Самое лучшее будет, если вы выйдете к русским с повинной.

Войскам генерала Скобелева в 1873 году надо было взять Хиву, чтобы хивинский хан подписал эдикт, запрещающий рабство: «Я, Сеид Мухаммед Рахим Бахадур-хан, – гласил этот документ, – повелеваю всем моим подданным из уважения к русскому царю отпустить на волю всех невольников моего ханства. С этого момента рабство навеки уничтожается в моих владениях. Да послужит этот акт человеколюбия залогом вечной дружбы и уважения между моим славным народом и народом великой России». По эдикту были освобождены двадцать один русский, бывший в рабстве, и двадцать пять тысяч персов!



                                       ИЗ  ЗАПИСЕЙ  МОЕГО  АКСАКАЛА

Для хорошего деянья

Не бывает опозданья.

                  

Туркменская пословица

Мудрец не скажет: всё мне в мире ясно.

Мы многое познать ещё не властны.

Напиток знанья терпкий и прекрасный

Тянусь рукой. Как рот смочу, – не знаю.

                   

 Махтумкули Фраги

Кажется, в середине восьмидесятых годов прошлого столетия мой отец получил письмо из Института истории имени Шаджа Батырова Академии наук Туркменской ССР с просьбой написать свои воспоминания о Бориеве Кумышали для сборника о руководителях партийных, советских и хозяйственных органов, оказавшихся жертвами незаконных сталинских репрессий. В подробном послании Института сообщался примерный перечень вопросов, которые автор мог бы положить в основу написания своих заметок. В частности, о детских и юношеских годах, о жизни в кругу семьи, о трудовой и общественно-политической деятельности К. Бориева и т. д.  Особое внимание обращалось на описание конкретных эпизодов из жизни К. Бориева, характеризующие его как личность, как человека. Выражалось также пожелание сообщить сведения о себе, о своих близких, имевших то или иное отношение к К. Бориеву, советовали не сковывать себя какими либо условностями при изложении тех или иных фактов, касающихся описываемой личности.

В конце письма стояла подпись директора института, доктора исторических наук Нуры Велиевича Атамамедова. Отец особое внимание обратил на заключительные слова послания «заранее благодарны Вам. С глубоким уважением», которые обычны во всех подобных обращениях, но они почему-то тронули моего старика. Может потому, что отец знал родителей Нуры Велиевича, йомудов родом из Джебела, а с Нуры мы в отрочестве росли вместе, проводя в шумных играх на барханах что на виду у Больших Балхан.

Отец сел за воспоминания. Это его как-то отвлекало от горестных размышлений после смерти матери, по которой, я замечал, он очень тосковал. Писал он медленно, по-туркменски, иногда переходя на старо-туркменский арабский алфавит, прочитывал мне написанное, но я просил переписать непонятный мне шрифт, хотя бы на латынь, который он тоже хорошо знал.
 К сожалению, он не успел завершить всего, что задумал: смерть оборвала работу. Многое из того, что отец написал я, конечно, перевёл и использовал в этой книге, разумеется, чуть отредактировав, но сохранил кое-какие фрагменты, которые мне показались не очень-то интересными. Их я тогда решил не публиковать. Однако мои последние поездки в Джебел, Красноводск, Небитдаг и Байрам-Али, встречи с сородичами, особенно с молодыми, которые, к моему огорчению, не знают своего родства, укрепили меня в мысли, что я должен обнародовать все отцовские записи, до единой строчки, ибо подобного больше никто не напишет. Во всяком случае, этого не произойдёт в обозримом будущем. Возможно, кто-то и создаст о моём небольшом племени даже шедевр, но такого, что оставил отец, навряд ли кто пока сотворит.

Я несколько композиционно изменил записи, где не везде обозначены даты, сопроводив их своими комментариями, а также воспоминаниями его сверстников-сородичей. Кстати, в документах отец записывался Махтумом Ибрагимовичем, взяв отчеством /у туркмен, как известно, по отчеству величать не принято/ не имя отца Эсена, а деда Ибрагима. А нам, своим детям, также и себе в качестве фамилии избрал имя своего отца. Так мы все, то есть его дети, а также его внуки и правнуки стали Эсеновыми. И ещё. В его записях немало строк, выражающих благодарность Советской власти, нередки и её осуждающих. Я их также сохранил. История есть история.

Так что же любопытного оставил своим потомкам Махтум Ибрагимович?

Махтум Ибрагимович:  «1 января 1988 г. По мусульманскому летосчислению я родился в год Зайца  (отец ошибся – это был  год Барса. Объяснение  ниже – Р. Э.) По бытовавшему тогда календарю по всей Российской Империи это приходится на 1903 год. День моего рождения никто не запомнил бы, если не отец. Он рассказывал: «В Гара Чекмене /ныне Баутино/ купцы, офицеры, чиновники, на даче Дубского напились, как свиньи, песни орали, из бутылок шампанского стреляли. А сам Дубский с крыльца из ружья палил. Ты и родился, сынок, в тот день…»  Высчитал я, выходит на Новый год, 1 января. Думаю, верно. Моё родное село в урочище Сарыджа, что в двенадцати километрах от нынешнего Ералиева, тоже бывшее наше село Гуррык. Раньше Сарыджа находилось у самого моря, теперь оно ушло от него километров на десять. Там был приёмный пункт, им заведовал русский, а в год нашего отъезда с Мангышлака там уже хозяйничал казах. Раньше казахов тут работали единицы, появились они и на пристани… У деда Ибрагима пока было двадцать или тридцать штук коз, он и мой отец пасли их в степи. А в 1910, когда в свирепый хазан они пали, отец больше рыбачил… Отец умер в 63 года, его похоронили на кладбище Бекдурды Ишана. У отца было семеро сыновей и, удивительно, ни одной дочери Аллах ему не дал. Старший сын по имени Ялгаш умер девятилетним. Второй сын Ровшен, учился в медресе, был молла аульный, у него родилось двое детей, сын Магсут и дочь Джемал, которые умерли в 19-ом году в Джебеле, от оспы.  Ровшена  я не помню, когда он умер, тоже очень молодым, мне было всего шесть месяцев. Третий – Юнус, его женили на Джумагуль /Джумаш/, вдове Ровшена, дочери ишана. Говорят, в девичестве была раскрасавица, а косы у нее толщиной в мужскую руку, а длины неимоверной, что их расчесывали, сажая девицу на сундук.  Она родила Юнусу трех сыновей – Сары, Хелима, Нэдима /о них я рассказывал – Р.Э./. Юнус по характеру горячий, настырный, непримиримый к недостаткам, особенно не жаловал он начальство. Оно ему тоже отвечало взаимностью. По характеру весь в дядю /по матери/ Авлака Гулгараева, служившего в писарях или секретарях у волостного Машрык-хана. Юнус умер в Байрам-Али, в октябре 1924 года. Четвёртый – Идрис, жил бобылём, всю жизнь провёл в странствиях, то в Оренбурге, то в Астрахани. Говорят, бывал и в Санкт-Петербурге. Хорошо владел русским языком. Умер в 1923 году, в Байрам-Али. Пятый –  Эюб, его я знаю плохо, тоже не жил дома, умер в Джебеле осенью 1919 года, тоже от оспы. Шестой – Магруп, труженик, рыбачил, детей у него не было. Уехал на заработки в урочище Ордек баба, вблизи форта Александровска, где и умер осенью 1918 года. И седьмой – самый младший это – я, Махтум, которому Аллах дал все недожитые годы моих рано ушедших из жизни братьев. Они, это я знаю точно, умерли от болезней, оспы или тифа, от тяжёлого труда, недоедания, словом от бедности и нищеты… На Мангышлаке была популярна поговорка: «Зимой опасайся кори, летом оспы». Не приди в Туркменистан Россия, не будь Советской власти, подобная участь ожидала бы и моих четырёх сыновей и двух дочерей. И вообще дожил бы я сам до этих лет?..

Говорят, лучший учитель жизни – это плохая жизнь. Жизнь, от которой умерли все мои братья. Разве только они? Тысячи и тысячи мангышлакцев, моих сородичей погибли от несносной жизни. Зачем нужен такой учитель? Ведь не от хорошей жизни ушли на тот свет мои братья? Покинули сей бренный мир, не зная, что такое смерть и потому, не поняв, что такое жизнь.

Думая о жизни и смерти мне вспоминаются бессмертные слова Алишера Навои, что живут в туркменской песне, ставшей народной:

Не могут люди вечно быть живыми, / Но счастлив тот, чьё будут помнить имя.
Не скажу насчёт людей, но дети мои, которых я вырастил, всем дал высшее образование, специальности, во всяком случае, будут помнить меня.
Странно устроен человек: хочет жить долго-долго, но не стариться. Но жизнь есть жизнь, смерть как её итоговая часть, как в бухгалтерии сальдо, то есть расчёт, расплата, следующая за дебетом и кредитом. Хоть жизнь и коротка, но человека утешает то, что он продолжает её в своих детях. В этом бессмертие Человека!..»

Рахим Эсенов.  Собираясь указать на ошибку отца, я вспомнил слышанную где-то фразу: «Легко возражать отцу, возрази начальнику». Но отец, действительно, ошибся в летосчислении, забыв, что в царской России действовал старый юлианский календарь, который с григорианским, введённым с приходом Советов в феврале 1918 года, различается на тринадцать суток. Отец подсчёт дням вёл по новому стилю, тогда как следовало считать по старому, выходит, он родился не 1 января, а в старый новый год, то есть 13 января и не в год Зайца, а в год Барса, который ещё к тому времени не закончился. По восточному и мусульманскому летосчислению смена года происходит в день весеннего равноденствия 20-21 марта, обычно выпадающего на мусульманский новогодний праздник Новруз, который до революции туркмены, исповедующие суннизм, не отмечали, считая его персидским шиитским праздником.

В записях отца меня больше всего восхищают его неподдельный оптимизм, вера в человека, слова искренней благодарности Советской власти, чувства к которой он не скрывал и после распада СССР. Хотя при этой власти и её руководителях он пережил немало, но обиды, тем более злобы, к ней не таил.  «От русских, – говорил он не единожды, – ни отец, ни мой дед, ни я сам ничего плохого не видели… Добросердечный народ. Обидишь из них кого, поставь пол-литра и пару огурцов на закуску – и обиде конец. А на нашего туркмена посмотришь косо, век будет помнить и при случае отомстит подло… Всё это от убожества, дикости, неразвитости. Иной раз я сам ловлю себя на этом: даже малой обиды не прощаю…»

Да, прав отец, говоря о роли русского народа в судьбах народов Средней Азии. На определённом этапе истории туркменскому народу приход России – при всех ужасах и несправедливостях колониальной экспансии – помог выжить, остаться в истории. Об объективности этого исторического процесса неоспоримо справедливы сказанные позже слова: «Россия действительно играет прогрессивную роль по отношению к Востоку… господство России играет цивилизаторскую роль для Чёрного и Каспийского морей и Центральной Азии…»  Эти мудрые слова были сказаны Ф. Энгельсом.

Отец, оставаясь оптимистом, до самого своего последнего дня не верил в смерть, она отступала от него, словно зная, что родитель ждёт своё дитя, то есть моего возвращения с курорта. И он дождался. Лишь увидев меня, обняв на прощанье, он мужественно, без слёз и причитаний, отбыл в мир иной. Его вера, что свою жизнь он вновь переживёт в своих детях, перекликаются со строками В. Шекспира:

Если смерти серп неумолим, / Оставь потомков, чтобы спорить с ним! / Оставь же сына, юность хороня, / Он встретит солнце завтрашнего дня.


М.И.  «В Джебеле – новая напасть. Случилось это после того, как Юнус-ага едва вырвался из лап смерти. Есть у туркмен поговорка: «Башга душманын болмаса, бабадашын йокмыды?» – «Если у тебя нет иного врага, то найдёшь его среди родичей». Мать в последнее время замечала, что Джемал ходит сама не своя, как-то услышала её скорбную песню:
За седого выдала меня, / Мама, мама, мамочка моя! / Плачу я, судьбу свою кляня, / Мама, мама, мамочка моя!

- Ты что поёшь, доченька?! – спросила моя мама. Джемал, которую похищали галтаманы, была дочерью умершего моего старшего брата Ровшена, жену которого Джумаш выдали через год после его смерти за Юнуса. Так мусульмане стараются сохранить род и наследие умершего.  Мама очень любила Ровшена и эту любовь перенесла на его дочь Джемал. Но в семье пока никто не знал о переживаниях семнадцатилетней Джемал, любви которой домогался сорокалетний  вдовец Ялгаш из рода беким. Оказывается, этот жених подсылал тайком к ней сватов, караулил её, когда она ходила к водокачке за водой, уговаривал  выйти за него замуж. Она отвергла его и, опасаясь, что её могут выдать за Ялгаша, пела эту песню, чтобы разжалобить нас. Все мы, оставшиеся в живых пять братьев и наша мать Аманбиби, жалели Джемал. Был бы Ялгаш хороший человек, а то хусыт из хусытов, скупец из скупцов, а в еде обжора ненасытный. Настолько жаден, что за едой все кости, которые пристало собаке бросить, он сам изгрызал… Неряшлив, вечно ходил в засаленном халате, обсыпанном перхотью. Одежду носил заплатка на заплатке, как у Кемине. Но поэту каждую заплатку ставила женщина, как знак любви. А Ялгаш сам нашивал и носил одежду до тех пор, пока тело  не засветится. И всё от жадности, не ел, не пил, всё деньги копил. Сын у него от первой  жены зачах от чахотки. Его лечить бы надо, тебибов позвать, кормить хорошо, а Ялгаш денег на то пожалел и умер сын. А он был ровесником Джемал…

Вот такой скупердяй надумал жениться на нашей племяннице. Посоветовались. В самый раз приехал из Астрахани Идрис: «Убью я этого Ялгаша, – грозился он, – и в Россию уеду…» Мать в слёзы. Мы рассоветовали брату. В России гражданская война, да и в Астрахани неспокойно. Куда поедешь? Ведь Идрис и покинул Астрахань, что казаки взбунтовались, подняли оружие против властей. Что делать? Машрык-хана нет в живых… И власть у нас в Джебеле какая, не поймёшь. Знали, что Абдулла, этот пройдоха, сын покойного Машрык-хана крутит-вертит всеми делами в посёлке. Он уже в доверие интендантам Красной Армии вошёл. А давно ли он, несколько месяцев не прошло, как карательный отряд чеченцев во главе с царским офицером Ляле-ханом Йомудским привечал? Водку с Ляле-ханом распивал, пловом машрыковским угощал. На прощанье весь отряд провизией снабдил, а коней фуражом. А, расставаясь с Ляле-ханом, даже прослезился. Стоило им едва за кордоном скрыться, как Абдулла  к красным командирам стал ластиться, для их частей верблюдов и проводников нашёл, мясом снабжал… Абдулла  он и есть Абдулла, ловкач, выдавал верблюжатину за говядину. Узнало бы о том красное командование, пройдохе несдобровать… А тому всё нипочём, такой мог весь Джебел, всех нас вчерашних мангышлакцев, за пол-литра водки продать. Был бы Кумышали Бориев, тот надел бы узду на Абдуллу… Того он признавал и боялся больше, чем отца. Да уехал Кумышали куда-то, не то в Ташкент, не то в Петербург.
Говорят, вода любит низину, низкий – низкого. Так и Ялгаш потянулся к Абдулле, которого, видать, купил подношениями. А ханский сынок бескорыстно и пальцем не шевельнёт.
Случилось то, чего больше всего опасались. Заявился Абдулла к Юнусу-ага, он теперь для Джемал как бы отчим и родной дядя, с бесстыжими глазами, водкой залил, говорит: «Ты, Юнус, отдай Джемал за Ялгаша. Чего ты за неё хочешь? Не такой уж сосуд драгоценный – у галтамана в руках побывала, ребёнка родила. А у Ялгаша она будет, как сыр в масле кататься…» Юнус молча бросился к железному колу, лежавшему у порога, Абдуллу как ветром сдуло. Был бы Кумышали, разве Абдулла так бы обнаглел? Впрочем, он на родного отца, осудившего, что тот отбил молодую жену у своего племянника, просто таки начхал. Старый Машрык-хан, узнав о подлости сына, плакал в Красноводском порту, приговаривал: «Багрыңдан дөрəн ала йыланы ал-да билиңе чал» – «Пёструю змею, рождённую тобой, возьми, да подпояшься ею». Дескать, Абдулла коварен, как змей, но Машрык – отец, и он  не в силах отторгнуть от себя родное дитя… Наглец Абдулла уже наплевал нам в душу, не говоря уж о том, как глумился над Юнусом, выводя его на расстрел… А обманутая им молодица, дочь Сабира, моего родного дяди по матери? Так уж случилось, что дядя Сабир оказался тёзкой моему будущему тестю, отцу Ханджан…»

Р.Э.   Продолжение этой истории в записях отца нет. Видимо, ему было больно вспоминать, не хотелось лишний раз сыпать соль на рану. Но мне оно известно. Планы Абдуллы  и Ялгаша не удались. Джемал была девкой боевой, сама дала отпор навязчивому жениху, сказала, что поедет в Красноводск, пожалуется там русскому комиссару. Как говорится, нет, худа без добра или не было бы «счастья» да несчастье помогло: Джемал, Эюб, бабушка, то есть мама отца и  другие близкие родичи умерли осенью 1919 года. И все от оспы. Говоря о «счастье», я имею в виду смерть Джемал, возможно, избавившую её от новых страданий. Для отца моего и его братьев молва людская, честь были дороже всего. На любые жертвы готовы, лишь бы сохранить достоинство семьи, не отдавать на страдание и без того несчастную любимицу Джемал, уже тогда болевшую туберкулёзом.

Абдулле Машрыкову, несмотря на все его проделки, удалось втереться в доверие новым властям и его в 1920 году назначили председателем Джебелского волисполкома. Как свидетельствуют архивные документы бывшего КГБ, Абдулла, пользуясь своим служебным положением, «получая норму продовольствия из Облпродкома, приписывал количество едоков, а излишек присваивал себе». Машрыкова арестовали, вместе с ним взяли  под стражу и Авлака Гулгараева, родного дядю моего отца, работавшего в волисполкоме. Машрыкова признали виновным, освободили от занимаемой должности и осудили на пять лет условно /Архив МНБ Туркменистана. Д. № П48577, т. 5, л. 85; д. №ПФ 60, л. 50/. А дядю Авлака за отсутствием вины из-под ареста  освободили. Новым председателем стал Недирбай Айтаков. Тут без Кумышали Бориева не обошлось. Об этом хорошо сказано в записках отца, я их ещё приведу. Однако к назначению и продвижению Недирбая Айтакова мои родичи, пожалуй, все мангышлакцы отнеслись одобрительно. «Это хороший, честный человек, – говорили они. – Он далеко пойдёт…»

М. И.   «12 декабря 1989 г. Насколько я знаю, у Юсупа было два сына – Пота и Ходжаназар. Сыном Ходжаназара стал наш родовой вождь Машрык-хан, а у Пота было пять сыновей Майли, Язык, Бөри, Дяри, Өриш. Бори имел двух жён – Оглаш, она абдал, из рода беглер, вторая жена Айджан, дочь Йомуда-моллы. Оглаш родила двух сыновей Оразали и Кумышали; от Айджан два сына – Аранбай, Шукурберды и дочь Акджагуль. Оразали – тихоня, но проказливый, из тех, кто исподтишка может подпустить воду под стог самана, что не заметишь, пока не замочишься. Аранбай, мягко говоря, лгунишка, может наобещать и ничего не сделать, таким он оставался и взрослым, словом, необязательный человек. Кумышали знал эту черту его характера и был с ним всегда настороже. Сам же Кумышали был серьёзный, вдумчивый, хозяин своему слову. В нем души не чаяли не только родители, но и сородичи, казахи соседних аулов. О таких говорят: «Сын – основа счастья».

Мы с Кумышали родились в одном селе Сарыджа, он постарше меня на лет пять-шесть. Мне едва исполнилось четыре года, а он уже учился в русско-туземной школе, в форту Александровск. Отец его Бөри-ага был состоятельным скотоводом, но в 1910 году, в суровый хазан лишился своих отар. Большая семья осталась без средств существования, перебиваясь заработком старшего брата Оразали, который служил рабочим у рыбопромышленника Дубского. Сам Кумышали с отцом, с младшими уже  взрослыми братьями ходил в море,   косил на берегу Каспия камыш, траву на корм  нескольким козам, оставшимся в хозяйстве.
Дядя Бөри был в большой дружбе с моим отцом, уважительно называя его Эсен-дайи. Уважение своего отца Кумышали перенёс и на меня, также как  Бори-ага величал меня Магтым-дайи. Опекал меня, пока был на свободе, помогал всем, кто этого был достоин. Он из категории людей, о которых говорят: «Бир ягшы атын аркасындан мун яман ат сув ичер» – «Благодаря одному хорошему коню  тысяча плохих коней утоляет свою жажду ». Я иногда бывал у него дома, когда он жил в Ашхабаде. Часто видел у него писателя  Хаджи Исмаилова, того самого, что перевёл «Интернационал». Он поселился у Кумышали, который, будучи директором Туркменгосиздата, давал ему работу, оплачивал его переводы. Кумышали был в большой дружбе с Мухаммедом Гельдыевым, Кульмухаммедовым, Берды Кербабаевым…»

Р.Э.  Отдельные подробности из записей отца я не привожу, они уже использованы мною в начале книги. К иным я прибегаю, повторяясь кое в чём, но в них привожу новые детали и факты, которые для читателя, по-моему, могут показаться интересными.

Помимо эрудиции, природного обаяния, Кумышали отличала общительность, блестящее знание русского, казахского и туркменского языков, причём не дилетантское, а глубокое, особенно родного. Не случайно он в годы революции и гражданской войны был корреспондентом, а затем и редактором казахской газеты «Акжол» – «Светлый путь». Он сблизился со многими казахами-мангышлакцами, занимавшими в Ташкенте, в Средазбюро видное положение. Бориев пользовался большим уважением у  К. Атабаева, у многих передовых туркменских интеллигентов, закончивших учебные заведения России, Турции, Бухары, Ташкента. Будучи руководителем издательства, возглавляя туркменскую науку, находясь на посту наркома просвещения, он старался привлечь к работе грамотных, образованных людей, что потом ему вменили в криминал. Его обвинили в «дружеских связях с врагом народа» Мустафой Чокаевым, ушедшим за границу, хотя последуй Бориев его примеру, сохранил бы себе жизнь. Но Кумышали был большим патриотом, беззаветно любил свою Родину, свой народ, чтобы бежать за кордон.

Известно, что Кайгысыз Атабаев, достойно ценивший деловые и человеческие качества Кумышали, при подборе кандидатуры на пост заместителя председателя, позже –   председателя ЦИК Туркестанской республики предложил Бориеву дать согласие занять его. В ту пору Атабаев был влиятельным человеком, являясь председателем Совнаркома Туркестана, с которым считался сам В.И. Ленин. В 1924 году, когда стояло на повестке дня преобразование Туркменской области в самостоятельную Туркменскую республику, Атабаев вновь просил Бориева занять пост председателя ревкома, а затем и председателя Центрального Исполнительного Комитета Советов Туркменской Республики.

И в первом и втором случае К. Бориев категорически отказался от таких высоких назначений, рекомендовав вместо себя Недирбая Айтакова, ставшего к тому времени председателем Красноводского уездно-городского исполкома Советов.

- Почему отказываешься? – недоумевал Атабаев. – С твоими способностями ты справишься, да и мне было бы на кого опереться…

-  Порекомендуешь, потом пожалеешь, – шутливо ответил Бориев и тут же серьёзно добавил. – Спасибо за доверие, дружбу. Ведь отец мой был крупным скотоводом на Мангышлаке… Как говорится, классово чуждый элемент…

- Да, но и мой отец был сердаром-аламанщиком, а брат Ялкаб служил юзбашем у Эзиз-хана… Твой отец, Кумышали, к Октябрю обеднел, рыбачил и погиб в море, как и отец Недирбая.

-  Всё верно, Кайгысыз Сердарович, но всё равно мой козырь выше. Никто из туркмен, кроме меня и хана Йомудского, не якшался с белогвардейским генералом Деникиным, – полушутливо сказал Бориев. – Поэтому двигайте Недирбая. Парень он толковый, старательный. А в моей биографии и так много зигзагов, которыми иные бдительные упрекнут не только меня, но и вам поставят в вину…

Но главной «виной» Кумышали Бориева был его ум, талант. Так уж повелось, что на свете умных, нестандартных людей всегда было меньше, больше середнячков, так себе, и глупых, которые всегда чинят препятствия своим визави. Вся трагедия любого общества в том – посредственности понимают это – что своей серой массой /я не имею в виду мозговое вещество/ давят, душат умное меньшинство, создают на их пути преграды. Недаром китайцы говорят: убей мудрецов, тогда не станет дураков. Потому, видать, таланты, разумные идеи с величайшим трудом пробивают себе дорогу, а иногда и не могут, гибнут на корню. Может, и большевики взяли власть в свои руки у умного меньшинства лишь потому, что их было больше?..

Как-то Джонатан Свифт, автор известного сатирико-аллегорического «Путешествия Гулливера» в дружеской беседе со своим младшим литературным современником поэтом и драматургом Джоном Гейем  заговорил о несносности глупцов.

- Самое скверное, – заметил Гей, – что в потоке дураков более невозможно заметить, когда всплывёт великий ум.

- Это неверно, друг мой, – возразил Свифт. – Когда в мире появляется действительно блестящий ум, его безошибочно можно узнать уже по одному тому, как все глупцы немедленно ополчаются против него.

Потому тоталитарная система как огня боялась авторитетных, умных: за ними могли пойти люди, избрав их в качестве знамени. Потому система и смоделировала фантастическую организацию «Туркмен Азатлыгы», чтобы расправиться с видными личностями, стоявшими на голову, а то и выше, своих палачей. Среди тридцати пяти арестованных и осуждённых по этому надуманному делу почти весь цвет туркменской интеллигенции – Сеидмурад Овезбаев, братья Какаджан и Бекки Бердыевы, Берды Кербабаев, Караджа Бурунов, Оразмамед Вафаев и другие. Из них лишь считанные единицы уцелели, остальные сгинули, превратились в лагерную пыль…

Отмечая скромность К. Бориева, хочу добавить, что, несмотря на большую дружбу с К.С. Атабаевым, влиятельные связи в Средазбюро ЦК РКП/б/ он вплоть до образования Туркменской ССР довольствовался должностью заведующего Туркменским областным отделом народного образования Туркестанской республики, порываясь уйти в газету. По настоянию Атабаева после создания самостоятельной Туркменской республики Бориева назначили наркомом просвещения, а в 1929 году после очередной партийной чистки его от этой должности освободили «за скрытие социального происхождения». Но за ним сохранялся пост директора Туркменского Госиздата, он по-прежнему продолжал оставаться видной фигурой в научном мире, в журналистике и писательских кругах.

М. И.  «26 декабря 1989 года. Кумышали арестовали 5 марта 1932 года. Мне об этом сообщил Сулейман Туреев. Да-а-а, прав был Авлак-дайи, но Кумышали на побег не способен. Это не молла Джэджек /Оразмамед Вафаев – Р.Э./ или как некоторые другие, которым ничего не стоит ускакать за кордон, оставить Отечество, своих близких, оговорить своих вчерашних друзей.

Мангышлакские туркмены говорят: «Гөзден алыс гиден, гөвунден-де алыс гидер» – «С глаз долой – из сердца вон». Но Бориева не забывали. Разве что высокое начальство. А оно всегда пугливо, за свой пост дрожит и всего боится… Когда Кумышали услали на Соловки, мы с Юфек-дайза Болгараевой отослали ему три посылки. Все их Кумышали получил. Говорят, эти посылки ставили в вину Айтакову, хотя он о них и не знал. Мангышлакские казахи, что жили в Ташкенте, тоже отослали Бориеву посылку с национальным казы… К сожалению, из наших, ходжинцев, пожалуй, никто и пальцем не пошевелил, чтобы как-то подбодрить Кумышали. Может, ошибаюсь? Впрочем, нельзя людей строго судить – боялись. И на то были основания»
Р. Э.  Хотя Сулейман Туреев, тоже мангышлакский ходжа, и сообщил отцу по секрету, но об аресте Бориева знал уже весь Ашхабад. Сулейман, которого отец  называл уважительно «дайи» – его почему-то не любил мой двоюродный брат Сары Юнусов – вскоре  тоже оказался под стражей как один из «членов «Туркмен Азатлыгы»». Правда, его вскоре освободили. Насколько известно из протоколов допросов, Сулейман-дайи твердо стоял на своей  невиновности.

Кумышали на первых порах считал своё заключение каким-то недоразумением, связанным с его критическими публикациями в прессе. Наивно полагая, что это дело рук клеветника, он на первом  же допросе показал: «По Джебелу я знал известного афериста Аманберды Сахы Комекова, обманным путём, мошеннически выманивавшего у чарвадаров скот, а стоимость его не выплачивал. Торговцам и государственным учреждениям «продавал» не существующее у себя животноё сырьё. О некоторых проделках Комекова я написал острый фельетон, опубликованный в 1926 году в газете «Туркменистан» /Архив МНБТ, д. № П48577, т. 3, лл. 182-183/.

Следователь  НКВД явно провоцировал Бориева, стремясь собрать как можно больше фактов, конечно, не в пользу подследственного, а также, притворно «откровенничая», выуживал новые имена, которые могли бы создать видимость «солидного дела». Но когда следователь привёл донесение секретного сотрудника «Шавкина», тенденциозно сообщавшего о выступлении Бориева на республиканском совещании работников народного образования, то он понял, что против него затевается политическое «дело».  «Бориев заявил, – доносил сексот, – что ни Поцелуевский, ни Самойлович, никто из европейцев не сможет создать полноценный учебник туркменского языка. Это сумеет только туркмен» /Архив МНБТ, д. № П48577, т. 12, л. 423/.

 Но и тогда Кумышали знал только полправды. В начале двадцатых годов в недрах ГПУ, а затем НКВД велась чекистская разработка «Туркмены», где имя Бориева фигурировало в роли ярого врага, одного из руководителей антисоветского подполья. Досье на честного работника разрасталось различного рода домыслами, инсинуациями и не приводилось ни одного вещественного доказательства, хотя бы завалящей бумажки, подтверждающей его «шпионскую связь» с иностранной разведкой, кроме клеветнических доносов «шавкиных». Видно, с них писал в «Собачьем сердце» М. Булгаков образы Шарикова и Швондера.
На допросе следователи Дуров и Верховин предъявили К. Бориеву в качестве вещественного доказательства одиннадцать книг, вышедших в Туркменгосиздате за последние шесть с половиной лет. Среди них сборник произведений Махтумкули, подготовленный Б. Кербабаевым, сборник стихов А. Кульмухаммедова с предисловиями К. Бориева,

«Туркменские пословицы и поговорки», собранные М. Гельдыевым, а также его учебник грамматики туркменского языка, повесть «1002 ночи» С. Сунгурова,  учебник туркменского языка для европейцев, написанный А. Поцелуевским и другие. Все эти произведения следователи признали огульно «вредными, идеологически невыдержанными», разумеется, зафиксировав протоколом допроса, который, как ни странно, Бориев подписал.

13 июля 1932 года К. Бориев на очередном допросе представил письменное заявление: «Следователь Дуров отдельные места снятого с меня допроса исказил. Мои ответы записаны не так, как я говорил. Протокол я подписал, не прочитав, следователь Верховин не дал мне его прочитать. Он меня занимал и отвлекал тем, что задавал казуистические вопросы, звонил по телефону, вызывал Арутюнова /следователя – Р. Э./, давал газеты и папиросы, обещал выдать из моих же денег двадцать рублей, прислать врача, так сказать, применял метод психологического воздействия. Желательно протокол допроса /предыдущий – Р. Э./ уточнить и дополнить. Впредь желательно ответы и показания писать собственноручно…  К. Бориев» /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 3, л. 182/.

Кстати, на первых допросах «подельники» Бориева говорили о нём положительное – о его добропорядочности, честности, грамотности, но это видно, путало планы следствия и с каждым допросом в «показаниях» одних и тех же людей появлялось всё больше чёрных красок не только по отношению к товарищам по несчастью, но и в свой адрес. Руководители органов НКВД, чтобы придать весомость своим действиям, поднять акции своей преступной деятельности, обрядив их в тогу «законности», пристегнули «участников» «Туркмен Азатлыгы» к басмаческому движению в Туркменистане.

В одном из секретных документов, информирующих Центр об успехах в борьбе с враждебными элементами, сообщается: «В басмаческо-повстанческом движении, вспыхнувшем в ТССР в 1931 году, басмаческие кадры, подготовленные «Туркмен Азатлыгом» сыграли значительную роль»  /Архив МНБТ, д. № П48577, т. 5, л 493/.

Как ни странно, с подобными утверждениями, а также массовыми арестами видных представителей интеллигенции мирились тогдашние руководители республики. Неужто они не понимали, что всё это блеф, а обвинения, выдвинутые против арестованных, построены на песке. Конечно, могут возразить, дескать, легко рассуждать задним числом… Однако, обратимся к документам, они беспристрастны.

Вот протокол под номером 157 заседания бюро ЦК КП/б/ Туркменистана от 1 января 1933 года. На нём присутствуют члены и кандидаты в члены бюро ЦК. Среди них Попок, Чары Великов /так записано – Р. Э./, Айтаков, Атабаев, Кипарисов, Уманский, Волынский, Большаков, Хаджи Атабаев и другие. На повестке дня «Об извращениях, допущенных при переводе на туркменский язык Коммунистического Манифеста, Программы и Устава ВКП/б/». Докладывал Чары Великов. Бюро единодушно констатировало, что переводчиками К. Бориевым и Х. Исмаиловым «допущены грубые ошибки, граничащие с контрреволюционными антинародными искажениями отдельных мест», переведённых ими названных изданий. Высший партийный орган республики постановил изъять из продажи переводы, а товарищу Исмаилову «за допущенные при переводе грубых ошибок, граничащих с контрреволюционными извращениями» – объявить строгий выговор с предупреждением». На этом заседании о Бориеве не было сказано ни слова. Однако 20 марта 1932 года бюро ЦК в том же составе, особым решением, исключило его, а вместе с ним и С. Туреева, всего семь человек, из рядов Коммунистической партии /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 12, л. 436/.
Участники заседания бюро наперебой осуждали «контрреволюционеров», «врагов народа», метали громы и молнии на головы поверженных, но ни у кого не нашлось доброго слова, чувства трезвости  поддержать тех, с кем долгие годы трудились бок о бок, кого хорошо знали. Своим молчанием они позволили свершиться беззаконию, хотя  сами громовержцы не особенно и верили в то, что попавшие в беду их вчерашние коллеги и впрямь покушались на свой народ, на устои существующей системы. Если б знали эти несостоявшиеся адвокаты режима, что не пройдёт и четырёх лет, а то и меньше, их самих обвинят в «контрреволюции» и многие из них будут раздавлены безжалостными жерновами репрессивной машины тоталитаризма, как были раздавлены их товарищи.

Как тут не вспомнить библейскую мудрость из Нагорной проповеди Иисуса: «Не судите, да не судимы будете… Итак во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними».

М. И.  «Сулеймана тоже арестовали… А его-то за что? Какую вину ему придумают? За то, что в родичах Кумышали ходил? Часто у него дома бывал? Вообще-то Кумышали его любил, говорил, что Сулейман способный и, если не испортится и счастье ему не изменит, то его ждёт большое будущее… А ведь Недирбай словно в рот воды набрал. Он не заступился ни за Кумышали, который его, на самом деле, в люди вывел, ни за Сулеймана Туреева. Возможно, что-то и предпринимал, но мне о том ничего неизвестно. Айтаков о Сулеймане был высокого мнения. Так говорил мне Кумышали… Жалко, жалко было Сулеймана, который на три-четыре года моложе меня. Уже и в Ташкенте учился и в России…Образован, умён, порядочен».
Р. Э.  Сулейман Туреев, правильно Торяев, запомнился мне добрым, весёлым человеком. Мы с отцом и матерью часто бывали у него дома, на улице Артиллерийской, неподалёку, от бывшей площади Карла Маркса, где жил К. Бориев. Тогда мне было лет четыре-пять. Он обычно встречал нас у дворовой калитки, с шумом подхватывал меня на руки, подбрасывал в воздух.  произнося запомнившееся мне слово: «бобоно, бобоно!» и при этом, целуя, докрасна тёр своей щетиной мне щёку. Он не обращал внимания на мою мать, жалобно повторявшую: «Сулейман-дайи, ему же больно!» Натерев мне обе щеки, он отпускал, сунув мне в руку леденцов или рубль со словами: «Купишь себе монпансье».

Думал ли он, журналист, тогда, что этот мальчишка, к которому он так выражал свою любовь – Сулейман очень любил детей – будет с годами копаться в его «уголовном деле», чтобы написать о нём правду и тем самым как бы ответить на проявленные к нему чувства.
Судя по протоколам допроса, Сулейману в 1932 году было двадцать шесть лет. В 1926 году окончил в Ташкенте Туркменский ИНПРОС, затем три года учился в Казани, в Татарском педагогическом техникуме, а в 1929- 1930-х годах – преподаватель, работал в редакции газеты «Кизыл-Кошун», сначала корректором, потом верстальщиком и, наконец, корреспондентом, выступал с критическими статьями. Призван в ряды Красной Армии, служил курсантом в Первом Туркменском кавалерийском полку, расквартированном в Керки. Командование, учитывая его журналистские способности, перевело Сулеймана в армейскую газету, где он, проявляя самостоятельность, высказывая своё, отличное от других мнение, нажил себе немало врагов. Но и его «подельники» не оставались в долгу, брали реванш. В частности, Амангельды Бегджанов показывал на допросе: «Туреев из племени ходжа, одного аула с Бориевым. Я часто встречал его в доме Бориева, он часто посещал Айтакова» /Архив МНБТ, д. № П48577, т. 4, л. 375; т. 2, л. 36/.

Подобное показание было равносильно пособничеству следствию и без того считавшего, будто Бориев является ярым врагом режима, возглавляет антисоветское подполье; оно также давало повод опричникам из НКВД для компрометации Айтакова, уже избранного своей очередной жертвой.

На очередном допросе Сулейман мужественно заявил, что он отказывается от своего предыдущего показания, сделанного под давлением следствия, будто бы один из его «подельников» состоит в какой-то  антисоветской организации, и заявлено это было со ссылкой на Бориева.  «Это показание прошу считать недействительным, – настаивал он, – так как Бориев мне ничего такого не говорил. Сказал я это, будучи в возбуждённом состоянии, так как следователь намекал, что мне грозит высшая мера наказания. Вследствие того, что вы считаете меня контрреволюционером, от дачи каких-либо показаний отказываюсь» /Архив МНБТ, д. № П48577, т. 3, л. 397/.

Мало кто в стенах НКВД осмеливался на подобные заявления. Многие «обвиняемые» сотрудничали со следствием и, видимо, потому результат, так называемого расследования, а затем и приговор оказались для большинства гибельными.

Несгибаемость и мужественность характера Сулеймана Туреева проявились и на фронтах Великой Отечественной войны, в которой он участвовал в качестве командира взвода конной разведки. В середине 1943 года молодая жена Сулеймана Нурбиби Дурдыева получила похоронку, в которой было сказано: «Дорогая Нурбиби, с глубокой скорбью сообщаем вам, что ваш муж гвардии лейтенант Сулейман Туреев в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив мужество и героизм, погиб и похоронен в районе деревни Ляхново Ленинградской области».

Когда пал Сулейман, его сыну едва исполнилось четыре года, он, конечно, не помнит своего отца. Однако весьма знаменательно, что Сулейман дал своему сыну имя Адыл, что означает Справедливость.

За высшую справедливость, которую он видел в защите родной земли отцов, и отдал свою жизнь славный сын туркменского народа Сулейман Туреев. Вечная ему память!
Когда я читал записи отца, то мне не верилось, что  Айтаков равнодушно отнёсся к судьбе близких ему людей, не единым словом не вступился ни за Кумышали, ни за Сулеймана. Возможно, суждения отца наивны? Однако тридцать второй год не тридцать седьмой. В застенках НКВД пока ещё относительно либеральничали. Некое подобие либерализма существовало и в двадцатые годы, хотя тоталитаризм уже тогда начал распускать  свои щупальца в виде выборочных арестов, слежки за неординарными личностями, перлюстраций их корреспонденций.

Впрочем, легко судить со стороны. Все мы крепки задним умом. Не стоит еще забывать, что уже тогда в недрах НКВД были заведены «дела», велись разработки на руководителей республики, в первую очередь на Атабаева и Айтакова.

В одном из агентурных донесений приводятся письма дочерей Йомудского своему отцу. Гуля (правильно – Дестегуль)  Йомудская называет Айтакова «трусом», не умеющего или не желающего постоять за туркмен.  «Кадырова и ещё тюрков всех убрали, – пишет она в Ташкент отцу 8 марта 1924 года. – Это значит, что наши главари – дураки-тряпки. Нет Хыдыра Алиева, нет Рыскулова, Теркулова… Что Айтаков и Исламов? Мусульманизация русеет. Надо сильных людей, а то Н-Бай /Недирбай – Р. Э./ только улыбается. Ведь ссылку людей на наш остров /Челекен – Р. Э./ он мог приостановить, он улыбался – трус… Все за медным грошом тянутся, а о народе не заботятся»  /Архив МНБТ, д. ПФ № 60, лл. 6, 10/.
Летом 1924 года, когда в Ашхабаде был арестован Караш Йомудский,  Лиза срочно телеграфировала в Ташкент, Айтакову с просьбой передать о случившемся её отцу (Там же, л. 20). Почему не самому Йомудскому послала телеграмму? Трус-то, трус, а как прижало, так обращается к самому «трусу». Пожалуй, не от храбрости  служили в ГПУ братья Йомудские в качестве стукачей, а затем сексотов, наделённых кличками «Степь», «Горский», «Марат». В конце концов, и сама Гуля, известная чекистам как «Кайли» исправно сотрудничала с НКВД /Там же, лл. 251, 259/. И ведь нанялись они, бывшие офицеры, сыновья родового хана, царского полковника, не из идейных соображений, а из-за трусости, страха, чтобы сохранить себе жизнь. Служить-то пошли кому? Власти, защищающей интересы  гарамаяков, вчерашнего «быдла». Власти, которая умела запугать человека, зная, как можно его сломить.
Страх парализует мысль, ум, лишает воли человека. Страх – враг духовности, он деградирует личность. Страх живёт в человеке подспудно, как бы накапливаясь в нём, и при стечении определённых обстоятельств может превратить его в труса, предавшего свои идеалы. Высшим проявлением трусости, человеческой низости является стремление переложить собственную вину на ближнего. Так, к примеру, Амангельды Бегджанов, один из «подельников» Бориева, показывал на допросе: «Букварь «Кизыл Кошун», выпущенный мною, носил националистический характер, но я был недоразвит в политическом смысле, а Бориев его читал и меня не поправил»  /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 2, л. 22/.

Есть ещё одна самая страшная разновидность трусости, исходящая, по всей вероятности, от равнодушия. О ней хорошо сказал великий Мартин Лютер Кинг: «Великая трагедия – не жестокость, а молчание добрых людей».

Работая над материалами воспоминаний, меня неотвязно мучил вопрос: этично ли обнародовать имена стукачей, доносчиков? По сути, они явились палачами, по чьим наветам вершили над людьми суд скорый, но неправый. Бытовало расхожее мнение, дескать, стоит ли их «позорить, их позор наше общее позорище…» Почему, мол, их дети должны краснеть, переживать за бесчестье своих отцов?.. Бывало, я сам грешил тем, жалея их сыновей, внуков, не раскрывая в публикациях известные фамилии тех, по чьей воле на страдания и даже смерть были обречены безвинные души. Неделикатным, даже аморальным, казалось, приводить имя человека, давно ушедшего в мир иной.

Но правомерен вопрос: задумывался ли о принципах морали тот, кто возводил поклёп на честного человека, представлял ли он, хоть на миг, что ожидало в будущем жертву, его детей, жену, родственников?.. Спрашивается, если можно изобличать такие фигуры как Сталин, Берия, Ежов, то почему «неудобно» называть имена тех, кто своими доносами, измышлениями помог запугать народ, укрепить тоталитарный режим, упрочить власть узурпатора и тем самым дал ему в руки чрезвычайные полномочия, позволявшие казнить и миловать любого?..

Было время, когда люди требовали наказания тех, кто в годы культа личности вершил беззаконие, репрессии. То был призыв не к мести, а к торжеству справедливости, торжеству демократии. Тогда, когда раздавались эти вполне разумные требования, ещё не перевелись нравственные уроды, некогда ходившие в героях. Ведь тоталитаризм не умер вместе со сталинщиной, на смену пришла брежневщина – глухая пора застоя, растления и попрания всех нравственных устоев. Многих, кого не устраивали нестандартно мыслящие люди, ратовавшие за честное соревнование умов и талантов, ныне нет в живых. Но живы их единомышленники, последователи, чьи чёрные сердца и замутнённая совесть по-прежнему тешат двурушничество, ложь, беззаконие, бюрократизм, кого больше устраивает культ личности, в тени которой вольготно, главное, бездумно живётся серости, бездарности, сервилизму, алчности…

Прежде, чем решиться на обнародование имён, я обратился к мудрым мира сего. Вот что сказал в своё время Клифорд: «Истину надо провозглашать с крыш… Кривые пути всегда останутся кривыми… Неправда никогда и никому не может быть полезна».

За правду ратует и великий мудрец Л.Н. Толстой: «Говорить и делать правду нужно всегда… Если жизнь не согласна с правдой, то все-таки лучше признать правду, чем скрывать её: жизнь свою мы можем изменить по правде…» /Л. Толстой. Полное собрание сочинений. М., 1956, т. 45, с. 415-417/.

Поэтому, осуждая культ личности, покрывающий зло, предающий забвению правду, я счёл своим долгом огласить имена, скрывавшиеся за семью печатями – среди них немало и моих сородичей, – представить их перед детьми и внуками и тем самым свершить суд, возмездие истории. Пусть это будет уроком для грядущих поколений.

Без комментарий.    Из показаний Абдуллы Ходжамбердыева от 8-го июля 1932 года:
«Бориев дал мне на проверку терминологический устав кавалерии, переведённый Овезбаевым, и попросил проверить терминологию устава и все термины, особенно касающиеся команды, частей оружия, перевести на азербайджанский /тюркский/ язык, применив имеющиеся в азербайджанском уставе.

Я напомнил Бориеву об имеющемся решении АППО /агитпропагандистского отдела – Р. Э./ ЦК КП/б/Т, что для развития туркменской культуры внедрение арабских, персидских, тюркских терминов является вредным, так как не даёт приобщения к передовой европейской культуре, что термины надо вводить европейские. Бориев отметил, что это не относится к военной терминологии, так как в противном случае придётся просто списать русские термины и устав. Наша цель – создать самостоятельную терминологию в военной области, поэтому придётся обойти это решение.

Этой позиции придерживается и Кульмухаммедов, считавший, что необходимо пересмотреть решение I-ой конференции о внедрении европейской терминологии. Мы должны изыскать в родовых, племенных туркменских наречиях, в случае отсутствия, применять азербайджанские, узбекские термины, а не вводить сразу русскую терминологию.

Бориев поддержал его и высказал намерение пересмотреть решение I-ой конференции, вынести на предстоящую II-ую конференцию, предварительно посоветовавшись, обсудив»  /Архив МНБТ, д. № П48577, т. 3, л. 152/.

Из показаний Шамсетдина Керими от 10-го июля 1932 года:

«В деятельности Гельдыева в области языка и литературы проглядывали тенденции к объединению языков тюркских народов, что туркменам необходимо заимствовать у тюркских и других народов отдельные начертания звуков и правила грамматики в целях сближения этих языков… Это противоречит линии партии и соввласти в деле свободного развития национальной культуры. Его /М. Гельдыева – Р. Э./ установки пантюркистские. Его единомышленники – Бориев, Бегджанов /секретарь «Туркмен Медениети»/ и Кульмухаммедов. Гельдыев пытался привить в туркменском языке некоторые архаизмы, почерпнутые из чагатайской группы языков. Бориев – на стороне Гельдыева… Вопрос о татаризации туркменской грамматики, а также мои выступления /на I-ой конференции – Р. Э./ против Гельдыева никакого отражения в резолюции конференции не получили» /Архив МНБТ, д. № П 48577, т. 3, л. 156-157/.

М. И.    «Хочу вернуться годами назад и описать то, что упустил. Абдулла-то будто сгинул. У таких, как он, если нет власти, то нет и лица. Недирбай – молодец, на поводу у него не пошёл… Посёлок Джебел облетела страшная весть: зверски убили Кабула Майлиева, двоюродного брата Кумышали по отцу. Говорят, убийца-то был наёмный, сколько ни искали так и не нашли. Кумышали, бедняга, переживал, метался, пытался найти убийцу. Думаю, Кабула убили из-за Кумышали, запугать хотели. Кое-кому не нравилось, что Кумышали бедных и сирых защищал. Он всегда был за справедливость, что при старой власти, что при новой… Я смутно догадываюсь, чьих рук чёрное дело, но не хочу брать грех на душу. Хорошо, если не ошибусь. А если ошибусь?..Вообще-то история с убийством Кабула весьма загадочна. Придёт время – разберутся…

Я хоть тогда и получил письмо Кумышали с советом обратиться к Айтакову, но пойти к нему сразу не решился. Приехав в Ашхабад, жил у Багбека Иомудова, работал кожевенником в конторе Кожживсырья, куда устроился по рекомендации Оразали, руководившего Мервским областным кожживсырьём.

В марте 1925 года, после смерти Юнуса-ага, уже устроившись по записке Айтакова на работу в Азиабанк, я взял в Ашхабад Ханджан, Келекем /так отец называл Джумаш, вдову Юнуса-ага – Р. Э./, её сыновей Хелима и Нэдима, а Сары отправил на учёбу в Ташкент, на математический факультет САГУ. Отдал ему со своего плеча костюм и пальто. Почти каждый месяц худо-бедно высылал ему червонец-другой… Нэдим продолжал учёбу в школе, а после поехал в Ленинград, в рабфак…

Кажется, в году 26-ом или на следующий год у Кумышали познакомился с Махмудом Тумаиловым и его женой Ниной, татаркой. Махмуд тогда, если не ошибаюсь, работал заместителем наркома РДИ /Рабоче-Дайханская Инспекция – Р. Э./, а она – техническим работником на кондитерской фабрике. Я очень хорошо их помню не только потому, что Махмуд ко мне по-братски относился, но и потому, что Нину Сергеевну в 60-70-х годах я часто встречал в Ашхабаде. В те годы она, кажется, лет десять отсидела на Колыме, её обвинили, как и Тумаилова, в троцкизме, а в 1956 году реабилитировали. А в шестидесятых, в начале семидесятых годов Нина Тумаилова /её точное имя Нэйме Изатуловна, девичья фамилия – Батрова – Р. Э./ жила в одном дворе с дочерью Лейли Гельдымурадовой, где проживал  мой старший сын Рахим.

В конце 20-х- начале 30-х годов ходил я в старших инспекторах Госбанка, а в  январе 1932 года вызывают меня в ЦК. Правда, партия тогда не имела столько власти, сколько Совнарком, но она уже начала набирать силу. Так вот заворготделом ЦК Довлет Мамедов говорит: «Пойдёшь заместителем управляющего республиканской конторы Госбанка». Я растерялся, не нашёлся, что сказать. Он видит мою растерянность, уговаривает: «Не бойся, справишься. Те, кто работает повыше нас, не с рогами, не семи пядей во лбу. Это указание секретаря ЦК товарища Веллекова». Должность мне дали высокую, равноценную с заместителем наркома. Понял я, что тут без Кумышали не обошлось. А в марте того же 1932 года его арестовали, поговаривали, что тучи нависли и над Айтаковым. Прошло ещё несколько месяцев,  осудили Кумышали и всех, кого с ним арестовали. Вскоре меня вызвал к себе управляющий банком Гросс, недавно присланный из Ташкента. Показывает мне банковские документы, подписанные мною. В них он нашёл какие-то технические ошибки и выговаривает, как школьнику, и намекает, чтобы я подал заявление об уходе с должности «по собственному желанию».

Через день-другой последовал вызов в ЦК, к тому же Довлету Мамедову. Перед ним лежит на столе карта, оказалась Таджикистана, и он предлагает поехать туда на работу и карандашом по карте показывает, как я смогу добраться туда. Я был просто ошарашен. Года не прошло, как он уговаривал меня, чтобы согласился на высокую должность… Я, конечно, отказался, возмутился, говорю ему: «Сказал бы откровенно, Эсенов, подай заявление, уходи… Тебя, Мамедов, Бог накажет за такое издевательство!..» А он прицепился к слову Бог или Аллах и говорит: «Правду о тебе говорят, что ты сын священнослужителя, а сам не то ходжа или ишан и подтверждаешь это, взывая к Богу. И где? В ЦК, в партийном доме! Тебе не место в замуправляющих!»

Неспроста сказано: не рой яму другому…Зачем над человеком измываться? Мамедова самого арестовали, больного, чахоточного, он харкал кровью, на носилках увезли, в «чёрном вороне». В тюрьме, говорят, отдал Богу душу. Я не злорадствую, видит Бог, мне даже было жаль Довлета, когда узнал о его кончине. Аллах нам судья…

Кажется, в конце 1932 года в Госбанк приезжал Айтаков, я дал ему знать, что от меня хотят избавиться. Он промолчал, но после я докучать не стал, видимо, ему было не до меня. Если он Кумышали не мог защитить, то навряд ли за меня вступится?..   Может, я сам виноват?.. Грамоты русской у меня маловато. Если правду, вовсе нет. Самоучка.

Меня перевели на прежнюю должность, которая после таких издевательств показалась раем. Работал бы, работал на рядовой должности, говорю я себе, а то потянуло в высокое кресло… Не живётся человеку спокойно. Пригласил меня к себе нарком финансов Махмуд Тумаилов, а его наркомат находился бок о бок с республиканской конторой Госбанка, и предлагает: «Иди к нам на работу, директором финансово-экономического техникума. Финансы ты знаешь, банковское дело тоже. Будешь готовить кадры для республики». Подумал-подумал, согласился. И вот почему. Тумаилов был грамотным, образованным, знающим своё дело. К тому же он отличался прямотой, не лебезил ни перед кем, был справедливым. С таким легко. И в том я убедился, поработав с ним. Правда, недолго пришлось быть под его началом, но и за короткое время хорошего человека можно разглядеть…»

Р. Э. Тумаилову я посвятил большой раздел в своей монографии  «Духовная оппозиция в Туркменистане. 1917-1935.», изданной в Москве в 2002 году. Тумаилов – ставропольский туркмен, отец его из племени абдал, мать – татарка. 5 декабря 1925 года на II-ом съезде Компартии /большевиков/ Туркменистана он выступил с приветствием от имени ставропольских туркмен: «Товарищи, ровно 250 лет назад, – сказал он, – из Средней Азии перекочевало в европейскую часть России 18 000 кибиток туркмен. Причина – тяжёлое экономическое положение. В Хивинском ханстве господствовала узбекская нация, которая экономически вытесняла туркмен и, таким образом, 18 000 кибиток туркмен, или около 90 000 душ перекочевало под давлением хивинского ханства в Европейскую часть России. В результате Столыпинской реформы и искусственного оседания туркмен на отруби из 90 000 переселившихся туркмен осталось 15 000, так как переселившиеся туркмены не были приспособлены к требованию капиталистической реформы» /Партархив Института общественно-политических исследований /ИОПИ КПТ/. Ф. 1, оп. 1/1, д. 7, л. 92/.
Руководство молодой Республики Туркменистан, в частности Атабаев и Айтаков, зная острую нужду в квалифицированных кадрах, обратило внимание на М. Тумаилова и предложило ему остаться в Ашхабаде. Так он стал одним из номенклатурных работников Туркменской ССР, отдавая много сил становлению новой жизни. Его патриотические чувства ярко выражены в письме, написанном им в адрес Средазбюро ЦК ВКП/б/: «Я приехал сюда для того, чтобы связать судьбу наших туркмен /ставропольских – Р. Э./ с туркменами Туркменистана и это сделал, но недостаточно» /Центральный госархив политической документации Туркменистана. Ф. 1, оп. 4/1, д. 347, л. 384/.

  Махмуд Тумаилов отличался мужественным характером, исключительной принципиальностью, причисляя себя к «бойцам старой ленинской гвардии, её  политики», полемизировал со Сталиным, критиковал его политику в китайском вопросе, считал его курс в партийном и хозяйственном строительстве гибельным, изобличал подхалимов, в частности, новоиспечённых секретарей ЦК, которые бездумно проводили линию Центра, не знавшего истинного положения на местах, спускавшего под копирку одни циркуляры, что для Тулы и Воронежа, то и для Туркменистана и Узбекистана. Особенно он резко критиковал первого секретаря ЦК КП/б/Т или, как тогда называли, секретаря первого разряда Ибрагимова, присланного из Москвы крещёного обрусевшего татарина, который «проводил колонизаторскую политику» /Центральный госархив политической документации Туркменистана. Ф. 1, оп. 1/1, д. 74, л. 110/. Тумаилов высмеивал Ибрагимова, видимо, ограниченного человека, который почему-то в личной анкете руководящих кадров на вопрос «какой национальности» ответил -  «европеец».

Конечно, такой человек, как Тумаилов, был неудобен. Поэтому его, обвинив в фракционности, в 1927 году исключают из партии, выводят из состава членов Центральной Контрольной Комиссии /ЦКК/ ЦК КП/б/Т. Тумаилов апеллирует в ЦК ВКП/б/ и неожиданно получает поддержку со стороны Валериана Владимировича Куйбышева, члена Политбюро и председателя ЦКК ВКП/б/. Тумаилова восстанавливают в партии, его выдвигают на пост наркома финансов Туркменистана.

Однако тоталитарная система продолжала свою кровавую жатву на ниве человеческих жизней. За Тумаиловым велась неусыпная слежка, органы НКВД знали о его связях с троцкистами, о его встречах с Троцким, Зиновьевым, Мрачковским. Да и он сам не скрывал своих взглядов, выступал в печати с осуждением линии ЦК ВКП/б/. В 1935 году его вновь исключают из партии, выводят из состава ЦК КП/б/Т, снимают с должности наркома финансов «за непризнание троцкистских ошибок во время чистки партии» /Архив ФСБ РФ по г. Москве, Московской области. Дело № 8057, т. 2, лл. 153-155/. Помимо этого Тумаилова обвиняют в том, что он в июле и сентябре месяцах того же года встречался с троцкистами, бывшими сокурсниками по Коммунистическому университету трудящихся Востока /КУТВ/. В досье НКВД, то есть в агентурно-личном деле Тумаилова, имелся также донос, утверждающий о его неоднократных  встречах с журналистом Н. Н. Сапожниковым, с которым они «вели разговоры о создании антисоветской организации» /Там же/.

Когда в записях отца я прочёл не ахти лестный отзыв о Довлете Мамедове, то, грешным делом, подумал: уж больно надолго запомнил мой старик обиду на чиновника, исполнявшего указание свыше. Однако в архивных документах, обнаружив материалы Военного трибунала МГБ ТССР от 27-29 августа 1952 года, осудившего Оразмамеда Абдалова и Мяти Косаева каждого к 25-ти годам лишения свободы за «антисоветчину», я познакомился с дневником Абдалова с отнюдь неординарными рассуждениями, послужившими «вещественным доказательством», чтобы объявить его «врагом народа». Его записи привлекли моё внимание фамилией Мамедова и, главное, довольно-таки оригинальными мыслями: «Кругом понасадили людей, – писал О. Абдалов в дневнике, заведённом ещё в 1934 году, – совершенно не соответствующих своему назначению… Своих людей, членов партии… Нужны другие критерии для выбора. Во всяком случае, не партбилет. Довлет Мамедов – НКП /Наркомпрос – Р. Э./ отозвал из Ташауза Гуджиева и посадил в аппарат НКП, начальником управления начальных школ, для того, чтобы тот ещё больше хвалил своего наркома на всех собраниях. Так много этот господин думает о себе, что не видит более подходящего человека, кроме себя на пост председателя ВС /Верховного Совета – Р. Э./ республики. Все, буквально все, страдают здесь «манией величия» – прямо невозможно работать…» /Архив МНБТ, ф. П 47884, д. 931, т. 2, л. 92/

В записях отца упоминается и фамилия управляющего Туркменским Госбанком Гросса, присланного из Ташкента. Так этот несчастный был арестован в 1937 году, подвергнут следователем НКВД сержантом Диментманом жесточайшему допросу и забит до смерти. Его били резиновым жгутом и стальной пружиной, не давали сутками пить.  «Труп Гросса, – свидетельствуют документы, – втиснули в ящик из под винтовок и ночью вывезли в кяриз. Труп не вмещался в ящик, ему переломили хребет и втиснули. И тут же составили акт, что умер от паралича сердца…» /Там же, д. 110481, т. 2, лл 34-35/

А пока шёл год 1935-й. Партия большевиков боролась всеми дозволенными и недозволенными методами с троцкистами и различного рола уклонами и течениями, в которых видела своих врагов. А чекисты фантазировали разные агентурные разработки, «узаконивавшие» массовые аресты…

М. И.     «3 января 1990 года. Стоило исключить из партии Тумаилова, как взялись за меня. Из наркомфина кто-то из заместителей наркома позвонил и объявил, приблизительно следующее, мол, есть указание секретаря ЦК партии Чары Веллекова освободить тебя от должности директора техникума и что через час приведут в техникум нового директора, чтобы к тому времени там твоего и духа не было. Кажется, на той же неделе вызвал меня к себе второй секретарь Ашхабадского горкома партии Худайбердыев. Не успел я переступить порог его кабинета, как он обрушился на меня, чуть ли не с кулаками: «Вот ещё один враг народа. Троцкист. Прихвостень Тумаилова…» Я хотел что-то возразить, дескать, чем докажете, что я троцкист, если я нигде не выступал, своих взглядов не обнародовал ни в печати, ни на собраниях?.. Чем? Он кивнул на дверь, велел подождать. Через час собрались члены бюро горкома и вынесли решение о моём исключении из рядов ВКП/б/. Куда я только ни обращался, к первому секретарю ЦК КП/б/ Туркменистана Я. А. Попку, в Москву, в партийную комиссию – бесполезно. Кто-то мне посоветовал: брось, Махтум, пороги обивать и писать, скажи спасибо, что не посадили. Вон Тумаилова, говорят, арестовали. А тебя не тронули, даже на прежнюю должность вернули…

Что, правда, то, правда. Но в том не было заслуги таких живоглотов, как Худайбердыев, оказавшийся инициатором моего исключения из партии, почему-то готового растерзать меня. Ко мне опять таки проявили душевную доброту русские люди, как Владимир Максимович Васильев, главный бухгалтер, друзья бывшего управляющего Среднеазиатского коммерческого банка Майорова, работавшие в республиканской конторе Госбанка. Они и помогли мне снова получить старшего инспектора оперативной части по проверке бухгалтерского учёта…

Р. Э.   В августе 1996 я, заручившись письмом Института истории им. Ш. Батырова Академии наук Туркменистана, обратился к руководству Федеральной службы безопасности Российской Федерации с просьбой ознакомиться с архивными документами, касающимися М. Тумаилова. На всякий случай я оформил в КНБ Туркменистана допуск на право ознакомления с секретными документами. Прошёл почти месяц со дня подачи заявления, а на мои телефонные запросы отвечают, что руководство в отъезде и никто пока не может решить мой вопрос. У меня на руках был авиабилет и  через несколько дней кончался срок командировки.
Тогда я написал второе заявление, где указал о присвоенном мне звании лауреата премии КГБ СССР, о своём пятилетнем пребывании на посту секретаря правления Союза писателей СССР, а также министра  культуры, о неоднократном избрании депутатом Верховного Совета и членом ЦК Компартии Туркменистана, что я член Союза писателей России и т. д. и т. п.  Правда, не написал только, что с 1945 года в рядах КПСС и, дескать, господа-товарищи вчерашние чекисты, у вас не должно быть основания не доверять мне, ибо я не чужой, а как говорится, свой в доску, если вы по прежнему считаете РФ преемницей СССР. Хотел, было ещё добавить, раскрыть «секрет»: я – майор запаса ГРУ, но тут же отбросил эту мысль, ведь бдительные господа-товарищи бросятся выяснять в Главном разведуправлении Министерства обороны РФ, действительно ли так, а на справки уйдёт время. А военный билет офицера запаса, где имеются соответствующие записи, остался дома.

Вроде подействовало, ибо в приёмной на Лубянке со мной встретился работник архива, подполковник Сергей Иванович Парфёнов. Так он представился, во всяком случае. На встречу он пришёл с моими романами о чекистах «Предрассветные призраки пустыни», «Тени жёлтого доминиона», «Легион обречённых» и ещё со сборником повестей и рассказов «Есть на свете ты», тоже опубликованным в Москве,  с моей фотографией, возможно, хотели сличить с оригиналом. Идёт разговор вежливый, сдержанный, но чувствую, что допускать меня в архив пока не торопятся. Тогда я выкладываю свой последний «козырь»:

- Передайте вашему руководству, что я пишу воспоминания, – заявляю я, – где так и напишу, что бюрократы ФСБ не допустили меня в свой архив, не дали возможности ознакомиться с документами, которые уже давно перестали быть секретными. До того, мол,  как выйдет книга, я  опубликую воспоминания отрывками в газете «Литературная Россия», где являюсь членом редколлегии.

Вижу, господин Парфёнов почувствовал себя неуютно, извинившись, вышел и минут через десять объявил:

- На ваше счастье, только что вернулся из командировки генерал. Он сам человек пишущий и прекрасно понимает вас, и дал разрешение допустить вас к нашему архиву...
Смилостивились. Ну что ж, и на том спасибо.

… Вторично исключённый из партии Тумаилов приехал в Москву искать защиту, остановился в гостинице «Балчуг», встретился с бывшим ответственным секретарём газеты «Туркменская Искра» Сапожниковым, тоже исключённым из партии и прибывшим на комиссию партийного контроля ЦК ВКП/б/. Кстати, инициатором встречи был Тумаилов, который, узнав адрес Сапожникова в справочном бюро города, пришёл к нему на квартиру.

Их взгляды во многом сходились. Обсуждая вопрос о создании в стране новой партии, они согласились, что внутри большевистской партии отсутствует демократия, а рабочие отстранены от управления государством, в самой же партии образовалась диктатура верхушки, возникли два класса в лице руководителей и организаторов советской власти, с одной стороны, и исполнителей их воли, то есть рабочего класса и крестьянства, с другой стороны. В результате сложилась между ними диспропорция, сказавшаяся в распределении материальных ценностей  /Архив ФСБ РФ по г. Москве и Московской области. Д. 8057, т. 1, л. 120/.

19 декабря 1935. Арестовали Тумаилова в тот же день, под стражу заключили и Сапожникова. На допросе Тумаилов подтвердил свои взгляды по национальному вопросу, получившие одобрение Троцкого, не скрывал своих связей с видными троцкистами страны, не отрицал, что в 1927 году подписал в числе виднейших деятелей страны, так называемую платформу 83-х, вызвавшую ярость Сталина. Он так же, как и Сапожников, признался, что на всех их трёх встречах, одна из которых состоялась ещё в Ташкенте, вели беседу о создании в Туркменистане оппозиционной  организации /Архив ФСБ РФ по г. Москве и Московской области. Д. 8057, т. 2, лл. 153-154/.

Надо отдать должное порядочности Тумаилова, который вёл себя на допросах достойно, не называл ничьих фамилий, не пытался выгородить себя, жертвуя другими. Кстати, в тридцать пятом – тридцать шестом годах, если сравнить с последующими двумя-тремя годами, пора ещё была либеральной, в НКВД, по признанию моего «куратора» С. И. Парфёнова, опекавшего меня безотлучным, личным присутствием все часы пребывания в архиве, пока не били, не истязали. И допрос Тумаилова проходил в спокойных тонах, в чём можно было убедиться по материалам допросов.

22 марта 1936 года Особое совещание при НКВД СССР приговорило М. Тумаилова заключить в «исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет за участие в контрреволюционной троцкистской группе». Любопытно, что, ссылая его на Колыму, тюремная врачебная комиссия признаёт его практически здоровым, годным к тяжёлому физическому труду. Но пройдёт лишь всего два года и Тумаилов…  умирает от «цирроза печени». Тем же днём, 8-м марта 1938 года, с тем же диагнозом, уходит из жизни и его «подельник» Н. Н. Сапожников. Не удивительно, если знать, что тридцать восьмой, тем более его начало, был продолжением страшного 37-го…

28 мая 1962 года Президиум Московского городского суда пересмотрел дело по обвинению Тумаилова  и отменил постановление Особого совещания при НКВД СССР, а дело в отношении его производством было прекращено за недоказанностью обвинения  /Там же. Д. 8057, т. 2, л. 428/.

В архиве ФСБ Российской Федерации я обнаружил копии  заседания бюро ЦК КП/б/ Туркменистана от 8 июля 1935 года, на котором обсуждали доклад М. Тумаилова, чтобы освободить его с поста наркома финансов. Предполагая существование  оригинала такого документа, я обратился к начальнику архивного управления республики Мае Моллаевой с просьбой разрешить мне ознакомиться с ним, а также с другими материалами, касающимися дела М. Тумаилова. Но даже после вторичного напоминания о себе такого позволения я не получил. Через своих подчинённых она передала, что интересующий меня документ строго засекречен и на это нужно разрешение высокой инстанции, но какой, не сказала. Словом, не пущать и всё тут! В чём причина отказа? Я терялся в догадках… Возможно, в новоиспечённом главном архивариусе пока ещё не выветрился административный зуд, свойственный старым номенклатурщикам (она до этого занимала пост секретаря ЦК КП Туркменистана по идеологии) и в ней, вероятно, пока не улеглась страсть к запретам, одному из уродливых явлений тоталитаризма. Допускаю и другое…

После объявления независимости Туркменистана  вдруг обнаружилось, что многие члены партии, в том числе и руководящие работники, имели родственников за границей, и по происхождению были вовсе не бедняками, как собственноручно писали в анкетах, а из зажиточных слоёв общества. В советское время, по понятным причинам, они это скрывали, как скрывали и то, что их родственники когда-то объявлялись «врагами народа», исключались из партии, подвергались репрессиям. Теперь, когда «чёрное» вчера стало сегодня «белым» и сокрытие никому не вменялось в вину, иные пытались нажить политический багаж и даже спекулировать на том. Не исключаю, что Моллаева – каждый судит по себе, – ознакомившись с интересующими меня материалами, возможно, пришла именно к такому выводу, ибо там фигурировало имя моего отца, о чём я даже и не подозревал, хотя, имея большой опыт работы в архиве, я надеялся, что рано или поздно встречу, хотя бы упоминание о нём, ибо он был «пристёгнут» к такой видной личности как Тумаилов. Да и от Айтакова, объявленного «врагом народа» его не отделяли.

И в том протоколе заседания бюро ЦК КП/б/Т, по сути, подведшем Тумаилова к аресту за его «руководящую роль в организации троцкистской оппозиции в Туркмении», осудившем, что «своим вельможным отношением к партийной дисциплине… допустил засорение аппарата Наркомфина националистически настроенными, социально-чуждыми и разложившимися людьми /Эсенов, Мамедов… Ата Мурадов, Цвиркун, Логинов, Грушко, Розов, Рамзайцев… и др./»  /ЦГАПДТ, ф. 1, оп. 1/1, д. 312, л. 74/.

А я, грешным делом, подумал, а что если бы этот факт о моём отце стал бы известен чуть раньше, когда М. Моллаева находилась в апогее партийной власти?.. Чтобы она предприняла?
Перебирая архивные выписки, я обратил внимание на фамилию Худайбердыева, секретаря Ашхабадского горкома партии, штатного очернителя, активного своими «изобличительными» речами. Это на его предвзятость и грубость жаловался  отец.

Выступая на VII пленуме ЦК КП/б/Т, Худайбердыев, обвиняя в подхалимстве почти всех членов бюро и аппарат ЦК и СНК, и в частности, К. Сахатова, заместителя предсовнаркома, навешивает ему ярлык «нехорошего человека, сына бая», К. Атабаева же восхищённо называет марксистом  /ЦГАПДТ, ф. 1, оп. 1/1, д. 312, л. 74/.

Не прошло и нескольких месяцев как на очередном пленуме ЦК, состоявшемся в сентябре 1937 года, тот же Худайбердыев, теперь уже в роли первого секретаря Тедженского райкома партии, критикуя с высокой трибуны всё и вся, заявил: «Атабаев и Айтаков – националисты, творят безобразия… /какие конкретно, не называет – Р. Э./ Пока в Туркмении сидит Атабаев /Кайгысыз Сердарович в июле того же года был арестован в Москве, Недирбай Айтакович – в августе – Р. Э./, у нас всё время будет лихорадка, он не может сработаться с людьми, присланными ЦК ВКП/б/ /оратор явно подыгрывает присутствующему на пленуме уполномоченному КПК при ЦК ВКП/б/ по Туркмении Я. А. Чубину, который вскоре возглавит республиканскую парторганизацию – Р. Э./, он может работать только со своими людьми». Он подвергает разносу «Туркменскую Искру», пытавшуюся «защитить Атабаева и Айтакова, а Анна Мухаммедов, «зная, что Атабаев и Айтаков – националисты, доверял им». А Ходжу Атабаева, наркома совхозов, обвиняет в  «националистической выходке» лишь потому, что тот «агитировал выбирать в райком туркмен»  /ЦГАПДТ, ф. 1, оп. 1/1, д. 317, лл. 275/.
Далее Худайбердыев приводит целый список «разоблачённых», то есть, исключённых из партии или репрессированных по его инициативе по месту новой работы в Тедженском районе и в других организациях.

Если подходить к «принципиально непримиримому» критику с мерками того времени, вроде ничего из ряда вон выходящего, тем более памятуя установку вождя, что критика  и самокритика является движущей силой советского общества. Критика, пожалуй, я имею  ввиду справедливую, полезна к месту, ко времени и живых людей, способных сделать из неё правильные выводы.  Что толку метать молнии, разражаться громом в адрес поверженных, тех, кто был оклеветан, арестован и даже расстрелян. Худайбердыев, как иные трусливые, конъюнктурные деятели того времени, применял запрещённый приём – «бил лежачего». Но это ему не зачлось. Вскоре самого арестовали и расстреляли. Не поджигай – сам сгоришь…
М. И.   «В том страшном Тридцать Седьмом  я работал в республиканской конторе Госбанка. На перерыв ходили в соседнюю столовую наркомфина. Там часто встречался один молодой кешинец, который по секрету мне сказал, что много разговоров об аресте «врагов народа», особенно об Айтакове, чьё имя связывают и со мной, дескать, я его родственник и в Госбанке работаю лишь благодаря Недирбаю. До этого меня привязывали к Тумаилову, теперь же я вроде дважды «враг народа». Этот парень, хоть намного младше меня, но толковый, сочувственно посоветовал мне: «Агам, уезжай из Ашхабада, иначе тебя посадят…» В своё время такой же совет мне подавали и Авлак-дайи и мой дальний родственник Пащык-ага Таджимурадов, которого самого в тридцать восьмом объявили кулаком, басмаческим пособником и сослали в Свердловскую область. Правда, в  годы войны, не помню в каком, он вернулся из заключения,  без одной руки, инвалидом. Авлак на своё счастье умер в 1933 году.
Я всё раздумывал – куда ехать-то? Если я враг, то меня всюду найдут. Решение ускорил арест Оразали, старшего брата Кумышали. Следом за ним схватили Бекджана молла, человека мирного, тихого, учёного, прозванного моллой за свою образованность. А ведь Оразали хоть не носил фамилию Бориев, а был Потаевым, по имени своего деда, но его всё же взяли… Говорил, забьётся в самую глухомань, к човдурам, в Ташауз. Был у него там родич, давно уехавший из Мангышлака, так там и прижившийся. Да не успел, друг мой сердечный. Аресты шли каждую ночь. Наутро в конторе и в столовой мы не досчитывались многих и шепотком передавали друг другу, кто что видел, кто, что слышал… Людей, хватали всюду, на базаре, в поезде, на работе, заявлялись ночью, вытаскивали из постели. И на улице Ташкентской, где я жил, уже не встречал соседей, с которыми здоровался по утрам или видел по вечерам у своих калиток, на лавочке или в седьмом хлебном магазине по Свободе. Значит, арестовали… Было всё, как на фронте, при артиллерийском или миномётном обстреле – недолёт, перелёт… А третий снаряд – прямо в цель. И я решил, пока беда не обрушилась на мою голову, не искушать судьбу – бежать! Я пошёл к управляющему Госбанком, точно не помню, к Сарагту Атлиеву, кизыларватцу или Яблонскому, запамятовал, кто им тогда был, и попросил перевод в Байрам-Али, на любую должность. Направили меня туда заместителем главного бухгалтера, а домашним наказал, говорите, что я уехал в Баку, будто нельзя узнать, куда уехал…

А вот не узнавали, приезжали ночью за мной домой на «чёрном вороне», не нашли, взяли соседа вместо меня, беднягу. Так мною никто из органов не поинтересовался и справок обо мне, видно, не наводили. Так я остался жить в Байрам-Али, куда со временем, когда волна арестов схлынула,  перевез семью… А в Байрам-Али посадили многих, Ханмурат Абдал, что жил со мной по соседству в Ходжинском посёлке, всё предрекал мне: «Ты, Махтум, уцелел до следующей компании…» Он говорил, бойся своего ходжинца Ханджана  Непесова, его даже близкие родичи опасаются. Недоброй репутацией среди своих сородичей пользовалась и его сестра Муджен, интриганка, злобная тварь, оклеветавшая Сары, которого по судам затаскали. И не его одного…

Говорили в Ходжинском посёлке и о Нурлибае Караеве, человеке без определённых занятий. Правда, занятие у него было, картёжник и на людей доносил. Нурлибая даже боялся его двоюродный брат Дурлибай Сафаев, на него и донёс, будто Дурлибай сын бая. Ложь, конечно. В посёлке шла недобрая слава и об одном известном компаньоне Нурлибая – партнёра по картёжной игре…А чьих же грязных рук  арест Бекджана молла?... Доброго, мудрого человека, всеобщего любимца.

В тридцать седьмом – тридцать восьмом годах в Ходжинском и в соседнем Казахском посёлке, видно, нам судьба жить по соседству с казахами, почти не осталось мужиков. Однажды начальник Байрамалийского РО НКВД Громов собрал всех уцелевших от арестов мужчин двух посёлков и говорит:

- Вас здесь двадцать мужиков. Кроме вас, взрослых никого. Больше и сажать некого, всех арестовали. А ну-ка, охарактеризуйте каждого, кто сидит с вами рядом.

И тут началось такое славословие, что сажай каждого в кресло предсовнаркома…  Хитёр был Громов, знал, что даже ярый доносчик не будет хаять соседа прилюдно.

Люди закончили говорить, Громов, потирая руки, смеётся довольно, ну вот, говорит, теперь вы не будете писать доносы друг на друга, а если кто и напишет, не поверю, самого посажу. И перестали писать. Нас так и уцелело двадцать мужиков.

Но Бог всё видит. Ханджан (кстати, подстать ему его близкая родственница Муджен) полез на дерево за одной урючиной на самой верхушке, упал и разбился насмерть. Почти все тихушники, стукачи кончили жизнь бесславной смертью, кто с ума сошёл, повесился, кто под поезд бросился. А их детям судьба уготовила не лучшую долю, одни стали алкоголиками, наркоманами, другие – ворами и жуликами, дочери – гулящими… Поэтому я детям своим говорю: можете творить добро, творите, но плохого людям не делайте никогда. На свете ничего не проходит бесследно. Бог видит всё. Он всему ведёт счёт и добру и злу. Придёт время и каждому смертному придётся стоять перед судом Божьим, кем бы он ни был, бедняк-простолюдин или сильный мира сего.