В свободные минуты, чаще в обеденный перерыв, журналисты, музыканты, а то и авторы собирались на завалинке во дворе радиокомитета.
Кто-то рассказывал о пережитом или услышанном, кто-то травил анекдоты, эмоциональнее и больше всех говорили бахши, а журналисты чаще слушали.
Сахи-ага Джепбаров, взглянув на карманные часы, возвещал:
- Сейчас Мыллы-ага придёт, – он не успевал спрятать часы в карман, как в дверях калитки показывалась щуплая фигура старца. По нему можно было проверять часы: время показывало без четверти два. Через пятнадцать минут начиналась репетиция ансамбля народных инструментов.
Мы все поднимались с места и, конечно, первыми здоровались с аксакалом, а когда умолкали в почтительном молчании, Мыллы-ага произносил:
- Вам всем, салам алейкум, – и, оглядев нас, продолжил: – Я должен первым поздороваться с вами. Вы опередили меня…
- Вы же старше нас, Мыллы-ага, – замечал кто-то.
- Здесь возраст значения не имеет. По этикету туркмен всяк входящий или приходящий обязан первым здороваться с сидящим. С испокон века заведено: пешеходу первым кланяется едущий на ишаке, а ему – всадник на лошади, а его первым приветствует встретившийся седок на верблюде…
- Почему всадник должен первым здороваться с пешеходом? – спросил я.
- Потому что он побогаче, конём обзавёлся, значит, гордыни в нём поболее. Чтобы не чванился и не возносился…
И в наши дни, я думаю, не мешало бы эту давно забытую национальную этику сделать непременным правилом для владельцев современных иномарок. Стоишь, иной раз не пешеходном переходе, где нет светофора, и мчится на тебя на сумасшедшей скорости лимузин, в салоне его громко бухает магнитофон, а водитель не то, чтобы скорость сбросить, наоборот, газу прибавляет, сигналит: «Прочь, козявки, с дороги! Задавлю!..» И на всё это спокойно взирает автоинспектор, ковыряющийся в носу, но зато останавливающий какого-либо бедолагу, которого с вожделением допытывает, куда да зачем… И ему невдомёк, что тот спешит с врачом к тяжело больному или торопится на похороны родственника…
Мыллы-ага по натуре своей был деликатным, тактичным, попрание норм поведения видел даже в том, если собеседник шумно вёл себя, громко смеялся, забывая о тех, кто рядом с ним, которым такая беспардонность, возможно, создавало дискомфорт, шокировало. «Не загораживайте людям дорогу, – говорил он, – встаньте в сторонке, не мешайте проходу. Не курите, не плюйтесь в людном месте, особенно этой зелёной отравой – насом, не делающей чести туркмену …» Возможно, это звучит банально, для иных. Но разве в нашем обществе так много людей, неукоснительно соблюдающих эти элементарные правила приличия?
Аксакал сторонился типов кичливых, самоуверенных и, при случае, ставил их на место. К нашему всеобщему любимцу Арапу Курбанову, которого иногда заносило, Мыллы-ага относился снисходительно, и я как-то слышал, как аксакал со смешком говорил ему: «Ты знаешь, Арап, что у человека злость в пятках? Когда он сердится, она подступает к голове и человек вскипает… У рослого злость тоже есть, но пока она доберётся до мозгов, она растекаясь по большому телу, теряет силу свою. А вот у таких маленьких, как мы с тобой, она быстро достигает цели – путь-то короткий и мы злимся тут же… Не потому ли, Арап, ты иногда такой заводной, что распаляешься на глазах?.. Гельды Довлетов – вон какой высоченный, сердитым его не увидишь. Добряк, как все рослые». Арап лишь улыбался, он слишком уважал аксакала, чтобы ему возразить. А Мыллы-ага, скорее, говорил всё это расчётом не на одного Арапа: я внушаю тебе дочка, а ты учти это невестка. Такова народная мудрость.
Правда, хотя Мыллы-ага и сам ростом не выдался, но сердитым или выходившим из себя никогда его не видели. Но, делая замечание своему ближнему, он не считал зазорным быть и самокритичным – в том выражались мудрость и простота этой великой Личности. Это обычно удивляло ограниченных людей: их плебейская натура так сужает видение мира, человеческих характеров, что не позволяют отличить великое от мелкого, искреннее от фальшивого.
В коллективе радиокомитета были две примечательные фигуры, которые так и просятся в литературные персонажи. Их можно насчитать больше, но я остановлюсь только на двоих, бросившихся в глаза и Мыллы-ага. Один из них внештатный автор, журналист, сотрудничавший с редакциями «Последних известий» и сельскохозяйственных передач. Была у него одна скверная привычка: всем, кого он знал, с пренебрежением давал одну кличку «Сычдымырат», означающее «говнюк». Как-то Мыллы-ага, узнав о нём, поморщился: «Такой сам нарёк себя поганью. Оно к нему прилипнет, пожалеет да поздно будет…»
Впрочем, так оно и случилось. Вскоре его в открытую стали называть изобретённым им самим же именем, что все мы со временем забыли его настоящее имя. И впрямь, совершишь устами – не вернёшь силой.
Мы, кто не один год проработал с Мыллы-ага, знали, что аксакал не пил, не курил, не сквернословил и вообще во всех отношениях был чистоплотным человеком. В годы войны он как руководитель ансамбля к хлебной карточке получал дополнительный паёк, составлявший в месяц примерно килограмм крупы, пачка чаю, полкилограмма сахара, пол-литра хлопкового масла, пару коробок спичек, пол-литра водки. В голодное лихолетье то было какое-то подспорье. Кто не пил, менял водку на хлеб, а Мыллы-ага талон на спиртное закапывал в землю, не рвал, не сжигал, а именно закапывал тайком от всех.
Как-то «новонаречённый» как бы упрекнул Мыллы-ага, почему-де он за всю войну ни разу не воспользовался талоном на водку или никому не подарил. За такой подарок ему бы только были благодарны.
- Не хотел, чтобы одна погань плодила другую погань, – ответил он. – А кейф, возбуждаемый алкоголем, во сто крат поганей свинины.
Этот разговор с Мыллы-ага мы продолжили втроём, уже в кабинете Арапа Курбанова, когда готовили музыкально-литературную передачу о яшули. Мыллы-ага рассказал нам много интересного. Едва ли в ту пору подобное можно было где-то услышать или прочитать. Но прежде чем высказать своё отношение к вину, Мыллы-ага начал с Сунне – авторитетной для правоверных Книги преданий… В ней пророк Мухаммед поведал как в достопамятную ночь мираджа – мистическое восхождение в небесные сферы, он под самым небесным престолом увидел палату, похожую на Кааба, с замком на дверях. «Что это такое?» – спросил он у архангела Джебраила. «Это сокровищница глубоких мыслей, а языки общины твоей – ключи к ней». Так пророк возводит поэзию в высочайший ранг.
В ту же ночь Аллах, испытывая Мухаммеда, дал ему на выбор вино, мёд и молоко. Пророк выбрал последнее, а присутствующий тут поэт суфий свой выбор остановил на вине. Кстати, вино, считающееся одним из символов христианства – это священная кровь Иисуса, как утверждает Библия, и её пьют в церквях как вино Спасителя. В одной из касыд великий Хафиз пишет: «Хафиз хотел испить вина, аскет – воды Кавсара (животворный источник в Эдеме – раю)…»
Мыллы-ага, как истинный правоверный, предпочитал молоко или воды Кавсара. В своём доме он не позволял есть колбасу, даже купленное в магазине мороженое мясо, считая эти продукты харамом – поганым, признавал лишь мясо барана, зарезанного собственноручно или знакомым человеком. Таким уж ортодоксальным в иных житейских вопросах, во взглядах был Мыллы-ага. И тут уж ничего не поделаешь… Он ссылался на мудрые строки Хафиза: «Найдёшь огрех – не льстись: и у луны // В урочный час, увы, ущербен лик» (Перевод Сергея Иванова).
Второй персоной, которую недолюбливал Мыллы-ага, был редактор радиокомитета Гуллы Бердымурадов, человек на первый взгляд привлекательный, но зануда, до тошноты холивший свою внешность, эдакий чеховский антропос в футляре (он даже деньги на карманные расходы заворачивал в газету, а затем прятал в кошелёк), слащавый и угодливый. Перед каждым, будь-то руководитель или шофёр «тонвагена», рассыпался мелким бисером. И, видимо, не случайно…
Бердымурадовых было несколько братьев, один из них в 20-30-х годах прошлого столетия занимал ответственный пост в аппарате ЦК Компартии Туркменистана, проявил себя «пламенным партийцем, непримиримым к врагам революции большевиком», что после каждого «принципиального изобличения» на собраниях или его очередной докладной за теми, чьи имена он называл, по ночам приезжал « чёрный ворон». Говорят же, не рой яму другому… В самый разгар «ежовщины» сей партработник сам угодил в жернова репрессивной машины.
Ещё один брат Бердымурадовых – журналист. В хлопкоуборочную страду его отправляли в колхозы уполномоченным ЦК. И всякий раз, возвращаясь оттуда, он строчил доносы на тех руководителей хозяйств, где его гостеприимно встречали. Даже в суровую военную годину, когда колхозники сами жили впроголодь, делились с ним куском ячменной лепёшки. Уж такой он был сутяжник – их народ окрестил «из тех, кто в дерьме бусинку ищут», – что работникам аппарата республиканских органов надоел своими изветами. Однажды в колхоз, куда был направлен Бердымурадов, приехал Шаджа Батыров и хлопкоробы пожаловались на клеветника. Секретарь ЦК распорядился немедленно прервать его командировку и никогда впредь не назначать уполномоченным.
Иным по характеру, а, возможно, то была продуманная тактика поведения, зарекомендовал себя Бердымурадов-младший. Он был тише воды и ниже травы, но чёрное дело своё исполнял – стучал и, видимо резидентом его был Малабеков, у решётчатых дверей кабинета которого часто мелькала высокая сутуловатая фигура Гуллы. Хоть шёл уже 1960-й, считалось, что наступила «хрущёвская оттепель», но система доносительства всё ещё существовала.
«Какая мерзопакостная семейка, – как-то обронил обычно выдержанный Мыллы-ага. – Видно всё дело в корнях… Хорошо, что, такие как Бердымурадовы не у кормила государства…» Однако во все времена власти предержащие пользовались услугами подобных, которых подбирали из серых, весьма ограниченных субъектов. Зачастую ими оказывались озлобленные, духовно ущербные или с физическими недостатками люди, готовые излить свою желчь на весь белый свет. Они, подобны Сатане, «отцу лжи», как называют его в Евангелии. У них одна болезнь – любой ценой повелевать людьми, гласно или негласно, а личная власть, как известно, всегда и непременно, ведёт к деспотизму. Порядочные люди, говорят, во власть не рвутся, ибо она развращает людей, а абсолютная власть развращает их абсолютно. Честные, талантливые люди редко шли в осведомители и доносчики, то есть в услужение Шайтану, их природе всегда было чуждо фискальство, им претит властвовать.
Известно, что Гений и Злодейство несовместны. И, видимо, тот же Гуллы, конечно, не считавший себя злодеем, не задумывался, что его незримая «власть», возвышавшая его в собственных глазах, наносила вред людям, отравляла им жизнь и что настанет пора, когда придётся держать ответ… Всем, большим и малым, даже тем, кто объявил себя пророком и поставил свою персону вровень с Аллахом.
О том и легенда, услышанная Мыллы-ага от своего отца…
Купцы из Страны туркмен, приезжавшие в Хиву, останавливались у бедняка Селима, приглянувшегося им не только тем, что тот носил одно из девяноста девяти имён Аллаха, но и своим бескорыстием. И всякий раз, провожая купцов домой, гостеприимный хозяин, сокрушаясь, что не смог угостить гостей на славу, вздыхал: «Буде гечер» – «И это пройдёт».
В следующий свой приезд купцы снова остановились у Селима, разбогатевшего и ставшего известным баем в округе. Он, по-прежнему, был гостеприимным и, прощаясь с туркменами, опять повторил известные слова пророка Сулеймана.
Шли годы… Селим стал ханом, а затем визирем и, наконец, падишахом. Годы и власть, как ни удивительно, не меняли его и, как обычно, он словно по привычке, одним и тем же изречением мудреца напутствовал гостей.
Однажды приехавшие купцы не застали падишаха в живых. В глубокой скорби они посетили мавзолей, прочли поминальную молитву, добрым словом помянули усопшего и когда покидали усыпальницу, из-под мраморных плит склепа донёсся знакомый голос покойного Селима: «Буде гечер!» - «И это пройдёт!»
Кто-то удивлённо воскликнул: «Ты же покойник, для тебя уже всё прошло! Что ещё тебе ждать?!» «Нет, – раздалось в ответ, – придёт ещё Кыямат гуни, ахырзаман. И состоится Суд истории…»
Кыямат гуни, ахырзаман – конец света. Это, когда кончится земная жизнь человечества. Кончится однажды история, воскреснут все мёртвые, и настанет Судный день, будут судить историю, деяния всего рода человеческого. Это и есть Светопреставление, когда Вершителями того Суда будут сам Господь Бог и Его ученики, перед ними предстанут с ответом все люди, некогда жившие когда-либо на Земле. Суд этот будет неподкупным, всевидящим. И первыми ответ будут держать лютые и глупые властелины, что в лживом мире бездумно повелевали людскими судьбами, верша над ними суд неправый. Зло на Земле сеют несправедливые правители, это по их воле вспыхивают войны, рождаются раздор, их алчность есть корень зла, произрастающие интригами и кознями, нищетой и болезнями, подлостью и изменой и другими пороками рода человеческого.
* * *
И вот вскоре после этих торжеств и чествований в чью-то руководящую голову забрела мысль перенести останки покойного на городское кладбище, на Аллею почёта, дескать, кладбище старое, оказавшись в городской черте, явно диссонирует с общим видом и его пора сносить. Посоветовались с родственниками Мыллы-ага, как и следовало ожидать, они намерения властей не поддержали. Одна из внучек аксакала привела убедительный довод: «Представьте дедушку живым… Как бы он отнёсся?.. Как глубоко верующий человек, он воспротивился бы… Сказал бы это кощунство!..» Категоричным был и внук Атда, сын Аннамурада, погибшего на фронте. Мыллы-ага заменил ему отца. «Памятник, который вы собираетесь возвести над его новой могилой на Аллее почёта, – рассудил Атда, – разумнее поставить здесь, на Чопан Ата… Можно и оградой обвести…»
Не послушались, перезахоронили: своя рука – владыка. Спрашивается, зачем тогда согласия испрашивали? Особое усердие в том проявил Худайберды Дурдыев, один из несостоявшихся учеников Мыллы-ага, но зато возвысившийся до министра культуры и секретаря ЦК Компартии Туркменистана, к сожалению, не усвоивший мораль туркмена, считающего греховным даже прикасаться к останкам мусульманина. Тем более городское кладбище с Аллеей почёта давно закрыли, а кладбище Чопан Ата пока не сносят, хотя со дня перезахоронения Мыллы-ага прошло более четверти века. И народ по-прежнему ходит туда на поклонение, свершает религиозные обряды. Стоило ли тревожить покой усопшего?..
Этот разговор происходил в доме внучки Мыллы-ага Огулджахан, матери пятерых сыновей и одной дочери. Удивительно, что схожесть потомков Тачмурадовых со своими предками проявилась по двум линиям: внешним и внутренним. Один из них, к примеру, правнук Токлыдурды, его ещё зовут и Каков, говорят, как две капли воды похож на прапрадеда Тачмурада Бута, такого же богатырского телосложения и мастерового. А четверо сыновей Атда пошли по стопам Мыллы-ага: Аннасеид – музыкант, преподаёт дутар в консерватории, Ходжамурат – руководитель железнодорожного ансамбля восточных инструментов, Меретмухаммед – преподаватель и проректор Туркменской государственной консерватории, Аймухаммед тоже не изменил семейной традиции. Будь жив Мыллы-ага, наверное, гордился бы, что его праправнук стал муллой, одним из деятелей религиозного совета республики.
О многом мы говорили в тот вечер в доме, со стен которого на нас смотрел портрет Мыллы-ага с открытым лицом и добрыми глазами. Но больше всего речь шла о творческом наследии композитора и величайшего дутариста, в репертуаре которого свыше двухсот пьес и каждая несёт на себе печать самобытности, а в манере исполнения пока ещё никто не превзошёл его. На плёнку записано более 150 произведений с общей длительностью звучания двенадцать часов. Это помимо того, что научно-исследовательский кабинет искусствоведения Министерства культуры республики записал около пятидесяти мукамов и мелодий Тачмурадова, которые легли в основу произведений современных композиторов – увертюр, симфоний, скрипичных концертов, сонат и др. Особенно широко использовали их в своём творчестве композиторы, народные артисты Туркменистана Ашир Кулиев, Нуры Халмамедов, Чары Нурымов и многие другие.
Мыллы-ага стал, по сути, новатором и в современном музыкальном искусстве, его заслуга в том, что созданный и руководимый им долгие годы коллектив ансамбля народных инструментов радио и телевидения превратился в подлинную школу туркменской народной музыки, зазвучавшей в новой, доселе невиданной форме – ансамблевой. Природа одарила Тачмурадова талантом педагога-воспитателя, деликатного, терпеливого, что его ученики поражались тем, как Мыллы-ага мог извлекать из дутара волшебные, чарующие звуки. Он живёт не только в своих потомках – правнуках и праправнуках, но и в целой, выпестованной им плеяде деятелей музыкального искусства. Это – Чары Тачмамедов, Джепбар Хансахатов, Ата Аблыев, Шамурад Гурбаннепесов, Ягмыр Нургельдыев и многие, многие другие, которые в свою очередь передали своё мастерство не одному последующему поколению.
Благодарные ученики посвятили своему наставнику немало музыкальных произведений: Нуры Халмамедов – концертную пьесу для фортепиано «Звуки дутара», Ягмыр Нургельдыев – пьесу для дутара «Моему наставнику», Солтанмурад Джигаев – тоже пьесу для дутара «Воспоминание» и др.
«В туркменской литературе появилось немало произведений, посвящённых этому непревзойдённому мастеру, – пишет музыковед Амановез Сапаров. – Его сравнивают и с безбрежным морем – так необъятна стихия его музыки, и с древним Копетдагом – таких высот он достиг в своём искусстве… Баба Гамбаром нашего времени называют Мыллы-ага…» (А. Сапаров. Мыллы Тачмурадов. М., Изд-во «Советский композитор», 1986, с.41).
А известный туркменский поэт Мамед Сейидов в поэме «Мукамы Дуруна», посвящённой всем туркменским бахши и сазанда, олицетворяя национальное искусство с цветущей нивой, видит в Мыллы-ага чародея-садовника, вырастившего неувядающий цветник и сад вечнозелёных плодоносящих деревьев, дарящих людям тень и прохладу, радость и вдохновение.
