В истории с визитом Н.С. Хрущёва в Туркменистан есть ещё не описанный мною эпизод, где проявились горячность, неуравновешенность, советского лидера.
Это бросилось в глаза и во время посещения Никиты Сергеевича Академии наук. Человек этот был живой легендой. Лишь пигмеи ревновали к его славе, не понимая, что от того становились еще ничтожнее. Он был любим в народе. И по сию пору: слава о нём передаётся из поколения в поколение. О нём я уже писал в предыдущей книге. О нём можно рассказывать бесконечно. Однажды по вертушке он позвонил в корреспондентский пункт «Правды». Я узнал его по голосу, в интонациях которого было что-то характерное, присущее человеку с достоинством, уверенному в себе, своих действиях.
– Буду благодарен вам, если выберете время принять меня, – заговорил он своим обычным, независимым тоном, хотя слова были какие-то просительные. – В какие дни и часы вы принимаете?
– Я сам могу приехать к вам, – едва нашёлся я, польщённый тем, что такой человек ищет со мной встречи.
– А удобно ли это? – сдержанно, как показалось мне, спросил он и замолчал.
В его неловком молчании чувствовалось смущение воспитанника старой партийной школы, благоговевшего перед «Правдой». Я знал, что Шаджа Батыров – человек особой закалки, прошедший в годы тоталитаризма тернистый путь партийного и государственного деятеля, чудом уцелевший в массовых репрессиях, но в полной мере вкусивший горечь душевных травм.
В 40-50-х годах его, первого секретаря ЦК КП/б/ Туркменистана, ревностно относившегося к воспитанию, росту и выдвижению национальных кадров, заподозрили в «национализме» и вместо ГУЛАГа послали на учёбу /кстати, об этих годах, когда ярко проявился организаторский, творческий талант Батырова, я писал в первой книге мемуаров/. По сути то была почётная ссылка, не предвещавшая ничего доброго. Не умри Сталин в марте, Батырову не миновать тюрьмы, ибо уже разрабатывался очередной миф о «Туркмен Азатлыгы-2», фантастической организации, рождённой в застенках НКВД. Репрессии среди туркменской интеллигенции в начале 50-х годов – это прелюдия, чтобы «обосновать» арест Шаджа Батыровича и объявить его «организатором антисоветской организации».
Хрущёвская «оттепель» спасла тогда многих, в том числе и Батырова. Однако отношение к нему не потеплело, и его после учёбы, защитившего диссертацию, и не думали возвращать на прежнее место, послали на периферию. Спустя несколько лет, не без влияния общественности, его вернули в туркменскую столицу, где избрали президентом Академии наук.
Он встретил меня у дверей своего рабочего кабинета и, поздоровавшись, мы перешли за большой «круглый» стол и он, извинившись, заговорил напрямоту:
– Нам известно, что вы интересуетесь академиком Гельды Оразовичем Чарыевым. Знаем мы и о коллективном письме в редакцию «Правды»… Нам не безразлична судьба нашего академика…
Действительно, в редакцию поступило письмо, авторы которого «копались» в личной жизни профессора, и иные факты из которой, по их мнению, «не красили советского учёного». Направившая мне письмо редакция считала, что письмо заслуживает внимания и в нём есть материал для фельетона.
После тщательного расследования, я с чистой совестью сел за стол и написал статью для постоянной рубрики газеты «Сатирическим пером». Осталось только передать её в редакцию. А то, что она непременно увидит свет, я не сомневался, так как это было вскоре после визита Хрущёва, который побывал в институтах Академии, посетил музей геологии и, казалось, находясь в благодушном настроении, вдруг с раздражением оборвал лаконично-деловой рассказ президента. Высокого гостя не интересовало количество кандидатов и докторов наук… Как внедряются в жизнь результаты научных исследований, какой вклад вносят учёные в практику производства? – с такими вопросами он наседал на обескураженного докладчика.
Возможно, по московским меркам Хрущёв был прав, но туркменская наука пока переживала становление; в республике ещё не было ни одного научного совета, обладавшего правом принимать защиту хотя бы кандидатских диссертаций; ещё не хватало кандидатов и докторов наук.
В тот момент не позавидуешь Шаджа Батыровичу, переминавшегося на больных ногах, но спокойно выдержавшего пронизывающий взгляд глаз-буравчиков вспылившего Никиты Сергеевича. Но сын Батыра достойно вышел из «пикового» положения, переведя разговор о дефиците научных кадров.
– Нам сейчас, действительно, похвастать нечем, – подтвердил он слова Хозяина. – Но пока мы растём количественно. Недалеко время, когда количественные изменения, по закону материалистической диалектики, перейдут в качественные. Вот тогда мы сможем доложить о результатах внедрения в практику научных изысканий.
Глава партии и Советского государства промолчал, будто пропустил мимо ушей доводы президента, но, покидая институт геологии, Хрущёв, оглядев невесёлые лица сопровождавших его членов бюро ЦК КПТ, заметил, мол, не стоит делать никаких оргвыводов из его замечаний в адрес Батырова.
– Пусть работает, – усмехнулся он. – Переводит количество в качество…
Все вздохнули облегчённо: гроза миновала стороной.
… Густой голос Шаджа Батыровича вернул меня к действительности.
– По нормам партийной морали мой разговор не особенно этичен, – вздохнул он. – Вы можете расценить как давление на прессу, и будете правы, если в своей статье назовёте меня зажимщиком критики. – Шаджа Батырович улыбнулся, доверительно добавил: – Поймите меня правильно, вы намерены выступить о Чарыеве? Только откровенно…
– У меня задание. Публикация же зависит от редакции.
– Вы уверены в своей правоте?
– Факты я тщательно проверил, они подтверждаются, – однако я на какое-то мгновение заколебался, подумав, что Батыров неспроста задал такой вопрос. – Правота бывает иногда спорной. Смотря, какими глазами на то взглянуть.
– Спасибо за откровенность, – довольно проговорил мой собеседник. – Это я и хотел от вас услышать. Не сомневаюсь, «Правда» опубликует вас. Бюро ЦК не замедлит обсудить статью и, как обычно, признает критику газеты правильной. «Правда» ведь выступила. Обяжут нас принять меры и даже подскажут, какие… Вот самое худшее. Однако вы будете на коне…
Я уже представлял, что повлечёт за собой моё выступление: последуют оргвыводы, которые смешают Чарыева с грязью. И полетят головы… Мне стало не по себе. А Шаджа Батырович выразил это с неумолимой логикой:
– Чарыев – первый в республике академик-философ из туркмен. Его, не сомневаюсь, лишат всех званий и регалий, вышвырнут из науки и даже я, президент, не смогу ему помочь: ведь «Правда» выступила… Что мы выиграем от того? Какая польза от того туркменской науке? А Чарыев готовит кандидатов наук. При нашем голоде в научных кадрах – это уже кое-что.
– Вы хотите, чтобы я отказался от выступления в «Правде»?
Он пристально глянул на меня из-под густых бровей, его большие выразительные глаза были какие-то виновато-задумчивые.
– Да, – он прикусил полные губы. – А к Чарыеву мы сами можем принять меры. Они будут достаточно ощутимы. Зато с меньшим позором для него и всей Академии наук.
… В «Правду» я статью так и не передал: встреча с Батыровым породила во мне двойственность, я потерял первоначальную уверенность в своей правоте. У журналистов есть непреложное правило: сомневаешься в каком-либо факте, – вычеркни! А тут целая статья, решающая судьбу не одного человека.
Спустя некоторое время я узнал об истинной подоплёке письма в «Правду». О диалоге между Хрущёвым и Батыровым знали многие. Но недоброжелатели последнего, вороша необдуманный упрёк Хрущёва, с расчётом написали о Чарыеве, отнюдь не безгрешном. И опубликуй она статью, по сути, соглашающуюся со скоропалительными суждениями главы государства, то оказала бы медвежью услугу туркменской науке. Письмо учёных я направил в ЦК КПТ с просьбой рассмотреть и принять соответствующие меры.
В октябре 1965 года, на пленуме ЦК планировалось выступление президента Академии наук, но Шаджа Батырович был болен и на этом заседании навряд ли будет присутствовать. Кстати, после той памятной встречи мы как-то сблизились, часто перезванивались, из Академии наук мне часто присылали приглашения на различные собрания, заседания; в «Правде» стали появляться информации, сообщения о научной жизни республики и, наконец, я заказал Батырову статью о проблемах национального вопроса в республиках Средней Азии. Он охотно взялся за её написание – это была тема его докторской диссертации, которую он успешно защитил в Москве.
В зале заседаний я издали увидел рослую фигуру Шаджа Батырова. «Зачем он пришёл?» – удивился я, зная, что он недавно на ногах перенёс острый приступ стенокардии. Когда ему дали слово, я не без тревоги наблюдал как он, тяжело ступая по ковровой дорожке, дошёл до трибуны, запыхавшись, поднялся по ступенькам. Сидя в первом ряду, я слышал его тяжкое дыхание… Он достал из внутреннего кармана пиджака носовой платок, видимо, чтобы промокнуть выступившую на лбу испарину, но, не донеся руки до лица, попытался облокотиться о трибуну и вдруг всей своей богатырской громадой опрокинулся навзничь.
Я подбежал к нему одним из первых. Он, как поверженный воин, лежал, раскинув руки, между трибуной и столом президиума. Подошли члены бюро во главе с Балышем Овезовым. Шаджа Батырович едва подавал признаки жизни. Вскоре появились и врачи, но было уже поздно…
Трагедия опечалила многих, но больше всего меня разочаровало рассуждение Овезова: «Неудобно как-то, на Пленуме умер… Мог бы и дома. Здесь же ЦК…» Ослышался? Я взглянул на Балыша Овезовича, буквально, не узнавая его, и он показался мне маленьким, каким-то карликовым…
Разве человек волен выбирать место и время своей смерти? Как говорится, знал бы где упаду, там бы соломинку постелил… А по-моему, Шаджа Батыров погиб, как и жил, с достоинством. Как трибун, как солдат на посту, под крышей Дома партии, служению которой он отдал всю жизнь. Что может быть прекрасней, достойней такой смерти?
Шаджа Батырову едва исполнилось пятьдесят семь лет.
Это бросилось в глаза и во время посещения Никиты Сергеевича Академии наук. Человек этот был живой легендой. Лишь пигмеи ревновали к его славе, не понимая, что от того становились еще ничтожнее. Он был любим в народе. И по сию пору: слава о нём передаётся из поколения в поколение. О нём я уже писал в предыдущей книге. О нём можно рассказывать бесконечно. Однажды по вертушке он позвонил в корреспондентский пункт «Правды». Я узнал его по голосу, в интонациях которого было что-то характерное, присущее человеку с достоинством, уверенному в себе, своих действиях.
– Буду благодарен вам, если выберете время принять меня, – заговорил он своим обычным, независимым тоном, хотя слова были какие-то просительные. – В какие дни и часы вы принимаете?
– Я сам могу приехать к вам, – едва нашёлся я, польщённый тем, что такой человек ищет со мной встречи.
– А удобно ли это? – сдержанно, как показалось мне, спросил он и замолчал.
В его неловком молчании чувствовалось смущение воспитанника старой партийной школы, благоговевшего перед «Правдой». Я знал, что Шаджа Батыров – человек особой закалки, прошедший в годы тоталитаризма тернистый путь партийного и государственного деятеля, чудом уцелевший в массовых репрессиях, но в полной мере вкусивший горечь душевных травм.
В 40-50-х годах его, первого секретаря ЦК КП/б/ Туркменистана, ревностно относившегося к воспитанию, росту и выдвижению национальных кадров, заподозрили в «национализме» и вместо ГУЛАГа послали на учёбу /кстати, об этих годах, когда ярко проявился организаторский, творческий талант Батырова, я писал в первой книге мемуаров/. По сути то была почётная ссылка, не предвещавшая ничего доброго. Не умри Сталин в марте, Батырову не миновать тюрьмы, ибо уже разрабатывался очередной миф о «Туркмен Азатлыгы-2», фантастической организации, рождённой в застенках НКВД. Репрессии среди туркменской интеллигенции в начале 50-х годов – это прелюдия, чтобы «обосновать» арест Шаджа Батыровича и объявить его «организатором антисоветской организации».
Хрущёвская «оттепель» спасла тогда многих, в том числе и Батырова. Однако отношение к нему не потеплело, и его после учёбы, защитившего диссертацию, и не думали возвращать на прежнее место, послали на периферию. Спустя несколько лет, не без влияния общественности, его вернули в туркменскую столицу, где избрали президентом Академии наук.
Он встретил меня у дверей своего рабочего кабинета и, поздоровавшись, мы перешли за большой «круглый» стол и он, извинившись, заговорил напрямоту:
– Нам известно, что вы интересуетесь академиком Гельды Оразовичем Чарыевым. Знаем мы и о коллективном письме в редакцию «Правды»… Нам не безразлична судьба нашего академика…
Действительно, в редакцию поступило письмо, авторы которого «копались» в личной жизни профессора, и иные факты из которой, по их мнению, «не красили советского учёного». Направившая мне письмо редакция считала, что письмо заслуживает внимания и в нём есть материал для фельетона.
После тщательного расследования, я с чистой совестью сел за стол и написал статью для постоянной рубрики газеты «Сатирическим пером». Осталось только передать её в редакцию. А то, что она непременно увидит свет, я не сомневался, так как это было вскоре после визита Хрущёва, который побывал в институтах Академии, посетил музей геологии и, казалось, находясь в благодушном настроении, вдруг с раздражением оборвал лаконично-деловой рассказ президента. Высокого гостя не интересовало количество кандидатов и докторов наук… Как внедряются в жизнь результаты научных исследований, какой вклад вносят учёные в практику производства? – с такими вопросами он наседал на обескураженного докладчика.
Возможно, по московским меркам Хрущёв был прав, но туркменская наука пока переживала становление; в республике ещё не было ни одного научного совета, обладавшего правом принимать защиту хотя бы кандидатских диссертаций; ещё не хватало кандидатов и докторов наук.
В тот момент не позавидуешь Шаджа Батыровичу, переминавшегося на больных ногах, но спокойно выдержавшего пронизывающий взгляд глаз-буравчиков вспылившего Никиты Сергеевича. Но сын Батыра достойно вышел из «пикового» положения, переведя разговор о дефиците научных кадров.
– Нам сейчас, действительно, похвастать нечем, – подтвердил он слова Хозяина. – Но пока мы растём количественно. Недалеко время, когда количественные изменения, по закону материалистической диалектики, перейдут в качественные. Вот тогда мы сможем доложить о результатах внедрения в практику научных изысканий.
Глава партии и Советского государства промолчал, будто пропустил мимо ушей доводы президента, но, покидая институт геологии, Хрущёв, оглядев невесёлые лица сопровождавших его членов бюро ЦК КПТ, заметил, мол, не стоит делать никаких оргвыводов из его замечаний в адрес Батырова.
– Пусть работает, – усмехнулся он. – Переводит количество в качество…
Все вздохнули облегчённо: гроза миновала стороной.
… Густой голос Шаджа Батыровича вернул меня к действительности.
– По нормам партийной морали мой разговор не особенно этичен, – вздохнул он. – Вы можете расценить как давление на прессу, и будете правы, если в своей статье назовёте меня зажимщиком критики. – Шаджа Батырович улыбнулся, доверительно добавил: – Поймите меня правильно, вы намерены выступить о Чарыеве? Только откровенно…
– У меня задание. Публикация же зависит от редакции.
– Вы уверены в своей правоте?
– Факты я тщательно проверил, они подтверждаются, – однако я на какое-то мгновение заколебался, подумав, что Батыров неспроста задал такой вопрос. – Правота бывает иногда спорной. Смотря, какими глазами на то взглянуть.
– Спасибо за откровенность, – довольно проговорил мой собеседник. – Это я и хотел от вас услышать. Не сомневаюсь, «Правда» опубликует вас. Бюро ЦК не замедлит обсудить статью и, как обычно, признает критику газеты правильной. «Правда» ведь выступила. Обяжут нас принять меры и даже подскажут, какие… Вот самое худшее. Однако вы будете на коне…
Я уже представлял, что повлечёт за собой моё выступление: последуют оргвыводы, которые смешают Чарыева с грязью. И полетят головы… Мне стало не по себе. А Шаджа Батырович выразил это с неумолимой логикой:
– Чарыев – первый в республике академик-философ из туркмен. Его, не сомневаюсь, лишат всех званий и регалий, вышвырнут из науки и даже я, президент, не смогу ему помочь: ведь «Правда» выступила… Что мы выиграем от того? Какая польза от того туркменской науке? А Чарыев готовит кандидатов наук. При нашем голоде в научных кадрах – это уже кое-что.
– Вы хотите, чтобы я отказался от выступления в «Правде»?
Он пристально глянул на меня из-под густых бровей, его большие выразительные глаза были какие-то виновато-задумчивые.
– Да, – он прикусил полные губы. – А к Чарыеву мы сами можем принять меры. Они будут достаточно ощутимы. Зато с меньшим позором для него и всей Академии наук.
… В «Правду» я статью так и не передал: встреча с Батыровым породила во мне двойственность, я потерял первоначальную уверенность в своей правоте. У журналистов есть непреложное правило: сомневаешься в каком-либо факте, – вычеркни! А тут целая статья, решающая судьбу не одного человека.
Спустя некоторое время я узнал об истинной подоплёке письма в «Правду». О диалоге между Хрущёвым и Батыровым знали многие. Но недоброжелатели последнего, вороша необдуманный упрёк Хрущёва, с расчётом написали о Чарыеве, отнюдь не безгрешном. И опубликуй она статью, по сути, соглашающуюся со скоропалительными суждениями главы государства, то оказала бы медвежью услугу туркменской науке. Письмо учёных я направил в ЦК КПТ с просьбой рассмотреть и принять соответствующие меры.
В октябре 1965 года, на пленуме ЦК планировалось выступление президента Академии наук, но Шаджа Батырович был болен и на этом заседании навряд ли будет присутствовать. Кстати, после той памятной встречи мы как-то сблизились, часто перезванивались, из Академии наук мне часто присылали приглашения на различные собрания, заседания; в «Правде» стали появляться информации, сообщения о научной жизни республики и, наконец, я заказал Батырову статью о проблемах национального вопроса в республиках Средней Азии. Он охотно взялся за её написание – это была тема его докторской диссертации, которую он успешно защитил в Москве.
В зале заседаний я издали увидел рослую фигуру Шаджа Батырова. «Зачем он пришёл?» – удивился я, зная, что он недавно на ногах перенёс острый приступ стенокардии. Когда ему дали слово, я не без тревоги наблюдал как он, тяжело ступая по ковровой дорожке, дошёл до трибуны, запыхавшись, поднялся по ступенькам. Сидя в первом ряду, я слышал его тяжкое дыхание… Он достал из внутреннего кармана пиджака носовой платок, видимо, чтобы промокнуть выступившую на лбу испарину, но, не донеся руки до лица, попытался облокотиться о трибуну и вдруг всей своей богатырской громадой опрокинулся навзничь.
Я подбежал к нему одним из первых. Он, как поверженный воин, лежал, раскинув руки, между трибуной и столом президиума. Подошли члены бюро во главе с Балышем Овезовым. Шаджа Батырович едва подавал признаки жизни. Вскоре появились и врачи, но было уже поздно…
Трагедия опечалила многих, но больше всего меня разочаровало рассуждение Овезова: «Неудобно как-то, на Пленуме умер… Мог бы и дома. Здесь же ЦК…» Ослышался? Я взглянул на Балыша Овезовича, буквально, не узнавая его, и он показался мне маленьким, каким-то карликовым…
Разве человек волен выбирать место и время своей смерти? Как говорится, знал бы где упаду, там бы соломинку постелил… А по-моему, Шаджа Батыров погиб, как и жил, с достоинством. Как трибун, как солдат на посту, под крышей Дома партии, служению которой он отдал всю жизнь. Что может быть прекрасней, достойней такой смерти?
Шаджа Батырову едва исполнилось пятьдесят семь лет.
