Меня как-то спросили: какое впечатление произвёл на меня Хрущёв?
Откровенно, я боюсь ошибиться. А те встречи, сопровождения не дают полного представления о человеке, чтобы верно судить о нём. И всё же о кое-каких своих наблюдениях, деталях, сохранившихся в моей памяти, о впечатлениях, произведённых Хрущёвым на моих коллег, друзей, попытаюсь вспомнить.
Впервые Никиту Сергеевича, как говорится, вживую увидел в Москве, на первомайской демонстрации 1959 года. В ту пору я работал корреспондентом Советского Информбюро /Агентство печати Новости/ по Туркменистану и в мой приезд в столицу, руководители Агентства сделали любезность, достав пригласительный билет на правительственную трибуну. Пошли мы туда с одним из видных журналистов, долгое время работавшим за рубежом, а к тому времени заметная «шишка» в средствах массовой информации СССР.
День выдался тёплый, солнечный, иногда набегала тучка, без дождя. Мы с коллегой стояли вблизи мавзолея. Когда на Спасской башне Кремлёвские куранты пробили десять ударов, на трибуне появились члены правительства, видные военачальники, площадь всплеснулась аплодисментами, усердно хлопал и я, иногда разглядывая в театральный бинокль руководителей страны. Так ясно различал их лица, что даже узрел у Хрущёва бородавку. Он о чём-то перебрасывался с соратниками /сейчас точно не помню/, стоявшими с ним по правую руку. Здесь же находились личности, чьи имена для моего поколения звучали легендой: К.Е. Ворошилов, А.И. Микоян, А.Н. Косыгин, маршалы, генералы… Я, конечно, был в ударе: впервые на Красной площади да ещё в такой близости с вождями, чуть ли не рядом с ними, а перед глазами, чеканя шаг, проходили стройные ряды солдат, офицеров, и мне казалось, будто сам принимаю парад…
Однако мой восторг не разделял мой коллега: он ни разу не взглянул в сторону трибуны, даже не аплодировал и когда Хрущёв начал речь, мой товарищ едко заметил:
– Если без текста, наговорит с целый короб, – и, скользнув глазами по трибуне, добавил. – И текст ему не помеха… Пустомеля!
Меня немало смутила такая категоричность и я, на всякий случай, возразил.
– Ты, брат, не знаешь этого великого говоруна, - последовал ответ. - Продержись он у власти ещё год-другой, все мы голодать будем. Что ожидать от недоучки? Он как в юности залез в шахту, так и по сию пору из неё не выбрался, не выучился даже элементарной азбуке «маркизьма-ленинизьма», как он выражается… Не любит интеллигенцию, особенно, журналистов. Да и писателей и художников не жалует. Это хроническая болезнь вождей-выскочек.
Второй раз мне Хрущёва довелось увидеть в ноябре 1961 года в Ташкенте, где проходило совещание работников сельского хозяйства республик Средней Азии, Азербайджана и южных областей Казахстана. Никита Сергеевич вручал хлопкоробам награды. Я был в составе бригады корреспондентов «Правды», в которую помимо члена редколлегии Б. Аверченко, входили собственные корреспонденты по Узбекистану Юлдаш Мукимов и Софья Соколова, по Таджикистану – Гаиб Каландаров. Киргизию представлял Чингиз Айтматов, работавший тогда собкором по своей республике. Он тоже приезжал в Ташкент, присутствовал на совещании, но в отличие от нас, не ездил по республике, не сопровождал высокого гостя. Через некоторое время в «Правде» появилась его большая публицистическая статья на злобу дня. Скорее это был очерк-раздумье, очерк-размышление. Подумал, я бы тогда такую глубокую работу написать не сумел. Надо сказать, что наш мудрый главный редактор Павел Алексеевич Сатюков, зная способности Чингиза, предвидя его будущее, бережно относился к нему, не растрачивал его талант на преходящие газетные однодневки. Чингиз тогда же ушёл из «Правды» и, думаю, что поступил мудро. Вскоре из-под его пера вышли известные повести «Материнское поле», «Прощай, Гульсары», он стал академиком, народным писателем Киргизии, лауреатом Ленинской премии…Большому кораблю – большое плавание.
По молодости, видимо, я всё время старался быть поближе к Хрущёву, боялся что-то упустить, не записать. Но Аверченко, который был у нас за старшего, одёргивал меня: «Не подходи ты к нему так близко! Не мозоль ему глаза». Я всё никак не мог понять, что тут такого зазорного, ведь ради дела стараюсь. Потом друзья-правдисты рассказали, как однажды Аверченко досталось от Хрущёва. Никита Сергеевич даже кричал на него: «Ты чего под нос лезешь!? Может, ты на Макнамару работаешь?!» Это фамилия бывшего министра военных дел США. С тех пор Борис старался слушать Хрущева издали. Как говорится, обжёгшись на молоке, дул на воду.
Никита Сергеевич с высокомерием относился к нашему брату: «Кто такие журналисты? Они не сеют и не жнут. А благами пользуются…»
В третий раз видел Хрущёва в Москве 5 мая 1962 года на праздновании пятидесятилетия «Правды». В Кремлёвском Дворце съездов собрались в тот день многие известные люди, журналисты, писатели, рабочие и сельские корреспонденты, политические деятели. Нам, правдистам, вручили ордена. Из Туркмении выехала целая делегация: редактор «Совет Туркменистаны» Нурджан Аманов, представитель ЦК Компартии Туркменистана Евгений Яковлевич Карпов, фотокорреспондент Махмуд Тагиевич Гусейнов и я. Хрущёв был тамадой банкета, который проходил в Георгиевском зале. Никита Сергеевич шутил, балагурил, был эпицентром внимания. Это он умел. Тем более рядом с ним был Фидель Кастро, слава о котором тогда гремела по всему миру. У кого-то из правдистов возникла идея «похитить» кубинского коменданте и посидеть с ним за столом без всякой официальщины. Но думаю, что в том закопёрщиками стали собкоры, работавшие в Гаване, Вашингтоне и Нью-Йорке, близко знавшие Фиделя. Решено было увезти его в Серебряный бор, в правдинский дом отдыха «Баковку». Но попробуй, уведи такого гостя, когда у него своя охрана, да и наша из бдительных чекистов. И всё же, не знаю как, но его «украли» и когда Хрущёв возвестил залу, что слово предоставляется Фиделю Кастро, кубинского друга рядом не оказалось, он в тот момент пил на брудершафт с нашим главным Павлом Алексеевичем в Серебряном бору.
Кстати, в тот вечер я впервые увидел Брежнева, это был единственный случай. Когда он проходил мимо нашего стола, я говорю: «Нурджан Аманович, вы аксакал, пригласите его за наш стол, может он согласится сфотографироваться с нами?» А тот отвечает: «Нет, что ты?! Неудобно», – и застыл, словно камыш проглотил: так напугало его моё предложение. А мне захотелось реализовать свою идею, молодой… К тому же я уже хватил пару бокалов шампанского, а может, что-то ёще покрепче, придавших ещё большую смелость. Море по колено… Хочу подойти к Брежневу, раздаривавшего на ходу направо и налево улыбки, приветствия, рукопожатия. Но не тут-то было. Едва я нацелился приблизиться к нему, как меня оттеснили двое дюжих молодцов, шагавших по его левую руку. С правой стороны Брежнева шагал лишь один верзила – я туда, но откуда ни возьмись, появились ещё двое, не позволив мне подойти к будущему Генсеку. Делали они это с тактом, будто толкая друг друга, отдаляли меня от Брежнева. Я сообразил, они со мной играют, как с мячиком. Тогда я, прикинувшись простачком, громко, чтобы быть услышанным: «Товарищи, вы что толкаетесь?! Пьяны, что ли?..»
Брежнев, заметив меня, остановился, дал знак охране. Я вплотную приблизился к нему: «Леонид Ильич, туркменская делегация просит сфотографироваться с вами». – «Ну, что вы! – его красивое спокойно-равнодушное лицо на мгновение выразило удивление. Тут делегаций вон сколько, если я с каждой буду фотографироваться, когда же я до стола Президиума доберусь? Там меня Никита Сергеевич ждёт…»
Он всё-таки сфотографировался, но слово не воробей… У меня тогда уже после его слов, как мне показалось, сказанных барским тоном, сложилось о нём нелестное мнение. Я поразился, что человек, занимающий такой высокий пост в государстве, и так нескладно, необдуманно ответил.
Не исключаю, вынесенное мною впечатление из мимолётной встречи может показаться несерьёзным, недостаточно обоснованным. Ещё Плутарх заметил: «Не всегда в самых славных деяниях бывает видна добродетель или порочность, но часто какой-нибудь ничтожный поступок, слово или шутка лучше обнаруживают характер человека, чем сражения с десятками тысяч убитых, огромные армии или осады городов». Эти слова меня убедили: речь идёт о личности человека, по иронии судьбы давшего имя целой эпохе, в биографии которого отсутствие «славных деяний» компенсируется множеством «ничтожных поступков».
Своими впечатлениями я, конечно, делился с друзьями . Но больше всего моя откровенность пугала Нурджана Амановича: он, оглядываясь по сторонам, прикладывал палец к губам. Этот добрый человек всё еще жил в прошлом.
Запомнилась ещё одна эпизодическая встреча. За нашим столом сидел старик, на груди которого поблёскивали две звезды Героя Советского Союза и одна звезда Героя Соцтруда. Мне показалось, что я его где-то видел, а Евгений Яковлевич толкнул меня в бок: «Обрати внимание на этот божий одуванчик. Он пьёт только «Кинзмараули», любимое вино Сталина… Знаешь, кто? Это Ворошилов…»
И мне вспомнилась популярная песня довоенных лет, кажется, из кинофильма «Трактористы», где есть такие строки: «Гремя огнём, сверкая блеском стали,// Пойдут машины в яростный поход,// Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин.// И первый маршал в бой нас поведёт».
Трудно судить насколько запомнился туркменистанцам Климент Ефремович, но с его именем в историю туркменской советской литературы вошёл поэт Газак Хоррамов, написавший песню «Маршалым» – «Мой маршал», которую распевали моё поколение. Я не без любопытства вглядывался в розовощёкого, одряхлевшего, трясущегося от старости Ворошилова в штатской одежде. Ему в ту пору шёл восемьдесят третий год. И это «луганский ястреб», «мой железный маршал»?.. Великая Отечественная война развеяла о нём многолетний устойчивый миф, как о полководце, который не умел воевать, ибо минувшая война, в отличие от гражданской, помимо личной храбрости и бесстрашия, требовала современных военных знаний и полководческого дара. Чего у него, к сожалению, не оказалось.
После XX съезда партии дряхлый маршал находился на посту Председателя Президиума Верховного Совета СССР, но в 1960 году был освобождён от бремени высшей власти, уступив место Брежневу. Ни я, ни мои товарищи не намеревались заговорить с Ворошиловым, но когда гости приёма стали расходиться и направились к выходу, то мы снова оказались рядом с ним и он, с каким-то ребячливым любопытством разглядывая нас, сам заговорил первым:
– Из Средней Азии никак? – спросил он.
– Да, из солнечного Туркменистана, – уточнил Карпов, оказавшийся с ним плечом к плечу. Они оба хромали: Ворошилов, видимо, от старости, а Евгений имел серьёзное ранение с войны и сильно припадал на одну ногу.
– Вы тоже оттуда? – почему-то удивился Ворошилов, оглядев Карпова, и остановился. Остановились и мы. – Там мне воевать не пришлось. А вот Сёма /имеется в виду Будённый/ в Средней Азии повоевал на славу… А что вы там делаете? – В двадцать четвёртом, по ленинскому призыву подались?
– Нет, – смутился Карпов, – тогда я под стол пешком ходил. Отец мой в Туркмению поехал по ленинскому призыву. А в гражданскую войну он в дивизии Чапаева воевал, ротой командовал.
Мы отошли в сторонку, чтобы не мешать другим. Но вокруг нас собрались люди. Одни из них пожимали руку Ворошилову, другим было интересно поглазеть на ещё живого легендарного маршала. А он буквально вцепился в Карпова:
– Смотри, какой ещё молодой, а ротой у Чапаева командовал!..
– Да нет, Климент Ефремович, – смутился Карпов. – Это мой отец, а не я!
А Ворошилов, не слушая его, полез целоваться. Вижу, как Аманов и Гусейнов ретируются к выходу, а Женя, подтолкнул меня: «Надо уходить, пока в самозванцы не записали…» И, воспользовавшись тем, что Ворошилов обнимался с каким-то седовласым ветераном мы, как говорится, дали тягу.
Карпов возбужденно: «Да он никак маразматик… Не удивительно, конечно, возраст, сколько войн пережил. В окопах он, конечно, не сидел, но всё же… И «Кинзмараули» вдобавок…»
Но вернёмся в туркменскую столицу, в день 30 сентября 1962 года.
У парадного подъезда Ашхабадской ковровой фабрики нарядное многолюдье, с минуты на минуту ждали Хозяина. За плотным кордоном милиционеров и переодетых в штатское работников спецслужб, у предполагаемого места остановки правительственного кортежа с букетами осенних цветов стояло несколько смущённых девушек-туркменок. На фоне важных, разодетых сановников, они выглядели скромно и как-то потерянно, что сразу и не бросались в глаза. Всё вокруг чинно и благородно.
Перед тихо шелестевшей публикой, будто застывшей в ожидании торжественности момента, важно, словно на параде, картинно вышагивал кагэбист в полковничьих погонах. Его быстрый взгляд то устремлялся вдаль и скользил поверх голов зевак, то подозрительно, будто ощупывая, останавливался на каждом. Я знал его – это был Г.А. Мирзоян, один из тех, кто от республики ведал организацией охраны Н.С. Хрущёва. Тот самый Гурген Айрапетович, проявивший себя недоверием к людям, равнодушием к судьбам безвинно пострадавших в послевоенные сталинские годы.
Полковник вдруг устремился к девушкам, жавшимся поближе к дверям парадного подъезда и, сверкая ослепительной золотозубой улыбкой, стал бесцеремонно ощупывать букеты в девичьих руках.
– Ах, какие красивые цветы! – длинные пальцы Мирзояна ловко проделали эту манипуляцию с каждым букетом, поочерёдно. – Какой тонкий аромат!
Бесцеремонность взрослого человека вызвало смущение, даже некоторое недоумение девушек, а одна из них чуть не выронила из рук цветы.
– Что он забыл в букетах? – спросил я у Аверченко, тоже с удивлением наблюдавшего за действиями ретивого служаки.
– Гранату или, по крайней мере, взрывное устройство, – не без сарказма улыбнулся Борис Ефимович. – Служивый... Такой родному отцу не поверит.
Случай этот вроде и не имеет прямого отношения к «делу», но он свидетельствует о том, что людям по-прежнему не верили, подозревали в каждом потенциального лазутчика или злоумышленника. Предвижу возражения иных, дескать, это – бдительность, мера, соблюдаемая при охране высокопоставленных лиц. Однако, не надо быть тонким психологом, чтобы, вглядевшись в робеющие от предстоящей встречи с высоким гостем лица работниц фабрики и определить, что они отнюдь не диверсанты.
В тот же день Хрущёв, посетив ковровую фабрику, Академию наук, побывав на пограничной заставе, успел так же выступить на городском стадионе.
Полтора часа он говорил, без текста, причём сумбурно, что порою трудно было уловить смысл некоторых фраз. Но мы добросовестно записывали всё, хотя помощник Владимир Лебедев сказал, что ведётся стенографическая запись, и мы сможем после ею воспользоваться. Из редакции мы получили задание, что весь отчёт о митинге не должен превышать более пяти-шести страниц. И всё это мы втроём, Аверченко, Лебедев и я, «выжали» из более, чем сорокастраничной речи. Всё «лишнее» опускалось. К примеру, такое: «Ваши руководители республики просят у меня деньги, а откуда я их возьму?.. У меня вошь в кармане, блоха на аркане…» и выворачивал карманы.
Вначале его речь транслировалась по радио, по всей республике. Но когда его стало заносить, переключили на городское вещание. Не знаю, как это и кем решалось, но для меня это и по сию пору остаётся загадкой. Помню лишь как Лебедев слушал шефа в наушниках, но когда тот стал заговариваться, вышел куда-то с озабоченным лицом. Минут через десять-пятнадцать вернулся не столь сосредоточенный, даже довольно улыбнулся. Примерно в то время речь Хрущёва стали передавать лишь по Ашхабаду. Значит, уже тогда в руководстве страны были силы, которые могли решать за главу государства, и, видимо, его помощник в том играл отнюдь не последнюю роль. Возможно, я ошибаюсь.
Однако Хрущёв тоже был не колпак. Если ему было невыгодно, обращал любой вопрос в шутку, прикидывался простачком. А ведь тогда наши руководители просили деньги не на какое-то разовое дело, просили назначить коэффициент из-за тяжёлых погодных условий. Но в момент визита Хрущёва, в конце сентября – начале октября стояла превосходная погода – прохладные ночи, тёплые спокойные дни. И когда зашёл разговор о неблагоприятных климатических условиях, он разразился тирадой: «Да у вас такая благодать, как в Крыму! Тут у вас не край, а рай! Тепло, всё есть – живёте как у Аллаха за пазухой!» – Высокий гость тогда был поражён не столько даже изобилием местных базаров и их плодоовощной экзотикой и копеечными ценами, сколько тёплым и нежным климатом и, естественно, говорил под впечатлением увиденного – «Да-да, рай-рай, – подхалимски поддакнуло местное руководство, – и вот так почти до самого декабря» – «Какой тут коэффициент?! – взвился Никита Сергеевич. – За что ж вы повышенные коэффициенты к зарплате получаете?» – и велел своей свите разобраться. И разобрались…
В своё время, до приезда в Ашхабад Хрущёва, горожане независимо от характера отрасли получали доплату за выслугу лет: два года на предприятии проработал, десять процентов к зарплате – твои. И вот так набегало до полутора окладов, причём давались более продолжительные отпуска. Это закрепляло кадры, позволяло людям продуктивней трудиться после продолжительного летнего отдыха. В конце концов, сберегать здоровье, которое в дикую жару и зной невозвратимо растрачиваешь много больше, нежели если б ты работал, скажем, где-то в Заполярье. От холода, утверждают старожилы, спастись можно, от жары, зноя – никогда, ибо они тебя достанут всюду…
А через два дня после отъезда гостя задул ужасный «афганец» – жгучий, пыльный суховей, столбик термометра в тени показывал за 45 градусов. Помню, когда я в те дни побывал на приёме у Балыша Овезова, готовя его статью для «Правды», то сказал ему: «Вот бы раньше этот ветер задул, когда Хрущёв здесь был». А он с испугом в голосе: «Ну, что ты, Рахим!.. Разве можно так говорить! Он – человек пожилой. Визит так замечательно прошёл – и погода прекрасная и настроение у него было отличное. Главное – он всем остался доволен».
Вот такое подобострастие и всё это – в порядке вещей. Даже заглаза Хрущеву поклонялись, как иконе, как Богу… Не виню в том Балыша Овезова, партийного деятеля, умелого руководителя, человека отзывчивого. Ещё не все опомнились от культа личности Сталина, как стал зарождаться новый культ. Правда, и его ниспровергли, но кто знал, что меняли сокола на ворона…
Когда мы работали над текстом доклада, я попросил Лебедева оставить мне на память один экземпляр стенографического отчёта речи. Я совершенно искренне считал это очень важным событием в моей жизни. Но он объяснил, что не имеет права этого делать. А жаль…
В тот день мы провозились с докладом до самого вечера, пока передали в Москву, прошло много времени. Помощник разволновался, он должен всегда быть рядом с первым секретарём, а тот уже несколько часов находился в Фирюзе. По программе намечался приём в честь высокого гостя на даче Совета Министров. По нашим расчётам приём был в самом разгаре.
Мы погнали машину на предельной скорости. Водитель, правда, был опытный, всё грозился, что на такой высокой скорости не доедем, потому что у него «лысая» резина, велик риск аварии… Слава Богу, доехали.
Меня очень удивило то , что при Хрущёве, помимо охраны, стенографисток и личного врача, находился дегустатор в звании майора госбезопасности, который пробовал все блюда перед тем, как их подвали Никите Сергеевичу. Этот факт всплыл в моей памяти многие годы спустя. Работая над историческим романом о туркменском поэте и полководце XVI века Мухаммеде Байрамхане, в источниках мне встретилось необычное слово – бакавулы, видимо, слово арабского происхождения, отсюда и бакалея. Это своего рода дегустаторы при восточных правителях. Таковыми они были и при дворе Великих Моголов, которым служил Байрамхан. В их обязанности входило пробовать пищу, предназначавшуюся для стола великого господина: не отравлена ли?
Нет нужды говорить о том, сколько вреда приносит культ личности. А ведь порой мы сами его и порождаем. Рабская психология настолько ещё глубоко в нас сидит. Не каждому под силу отрешиться от этого, не каждый способен, как говорил А.П. Чехов, выдавливать из себя раба.
Вот пример, как у нас своим подобострастием, угодничеством, развивали в Хрущёве мысль о его непогрешимости и исключительности. На собрании республиканского партийного актива он обращается к залу за советом: «Мы бы хотели вместе с вами подумать насчёт создания совнархозов. Как вы к этому относитесь?» – Аплодисменты. Он продолжает: «Но этот вопрос ещё не решён, находится в стадии разработки. Может быть нецелесообразно, неразумно это делать? Я бы хотел узнать ваше мнение…» Шквал аплодисментов. И никаких тебе советов, раздумий, идей. Конечно, ничего не остаётся этому человеку возомнить о себе, почувствовать себя абсолютно безгрешным, если каждое его слово – на вес золота, истина в последней инстанции, каждый шевеление его руки – чуть ли не жест Бога или пророка. Так можно испортить и гения, не говоря уже о человеке обычных возможностей.
С тех пор прошло более четырёх десятилетий. Намного ли мы продвинулись в «выдавливании» из своих душ раба? Наоборот, эта болезнь приняла хронические формы и её очень трудно вывести, показухи, неискренности, раболепия у нас и до сих пор хоть отбавляй. Это подтверждают проходящие маслахаты, митинги, собрания, передачи по радио, телевидению, когда сонм угодников воздают хвалу лишь одному человеку, поют осанну ему и его покойным родителям, «освящают» те места, где они родились или работали. При Сталине – это было Гори, при Хрущёве – Калиновка, при Брежневе – Малая Земля, при Ниязове – Кипчак… Кто следующий?.. Так было при Советах, так продолжается и поныне, но с той лишь разницей, что этот недуг приобрёл уродливые, фантастические формы. Тем более что ни при Сталине, ни при Брежневе – ни при ком – эту болезнь не лечили. Понимаю, это не так просто – вытащил из головы шуруп, заменил на новый – и всё дело…
Я чуть отвлёкся. Но от жизни не уйдёшь. К слову, ещё о коэффициенте. Вопрос о надбавке к зарплате ашхабадцев поднимался и позже. Народные депутаты, участвовавшие на первом Съезде летом 1989 г. рассказывали, что в своих запросах они поднимали и эту проблему…
Одно дело письменно излагать, другое – если б это прозвучало с трибуны Съезда, на всю страну. Думаю, всё-таки наши «народные избраннички» отправились на такой серьёзнейший Форум без собственного взгляда, без принципиальной позиции по многим вопросам, касающимся как нашей республики, так и всей страны в целом. Потому-то и голосовали без раздумий все как один, словно по команде. Ибо за них «думал» один человек в лице первого секретаря ЦК КПТ Ниязова. А когда депутаты вернулись со Съезда, то один из них поделился: «Ниязов сел в зале впереди нас всех и строго предупредил: «Не спускайте с меня глаз – буду я голосовать, голосуйте и вы. Не подниму я руку, и вы замрите». Мы так и поступили…»
Заметили, мягко говоря, слабую политическую подготовленность, пассивность депутатов из Средней Азии, как российские, так и зарубежные издания. В «Аргументах и фактах» того же года в номере 23 публиковались выдержки из различных иностранных газет. Под броским заголовком «Западная печать о Съезде народных депутатов СССР», английская газета «Индепендент» писала: «Люди увидели, насколько различен уровень «политической культуры» образующих СССР народов и народностей. «Нет депутатов первого и второго сорта», – заявил узбекский депутат. Если говорить о расовых соображениях, то он, безусловно, прав, но во всех остальных смыслах он ошибается.
Эстонцы и узбеки это такие же неестественные партнёры в парламенте, как, например, финны и египтяне». Это, конечно, относится и к туркменам. Жизнь тому наглядное подтверждение.
Как ни обидно было читать подобные отклики, надо признать, в словах стороннего наблюдателя есть добрая доля правды. Но, думаю, это наша общая вина и беда. Выбирали мы их сами, они – наше лицо. Но как «выбирали» – это тема особого разговора…
Однако кто-то может возразить: «Стоит ли копья ломать, СССР развалился, с ним исчезли и его депутаты… Только один из них остался на виду и тот президент Ниязов. Теперь-то в новом обществе живём и при системе иной».
Но проблемы-то остались, их стало ещё больше. В той же стране, с теми же людьми, точнее, со следующими поколениями, унаследовавшими бездушие, раболепие своих предшественников, чьё молчание обернулось трагедией для всего народа. Они, оказавшись в плену соглашательства, не сумели, да и не пытались убить в себе раба. Куда денешься от генов? При таком люде и кабан заберется на самый юр. В результате мы имеем то, что имеем.
Ещё в начале 90-х годов прошлого столетия, пока Ниязов не стал учредителем всех СМИ республики, иные издания осмеливались изредка робко поднимать проблемные вопросы. Газета «Туркменская Искра», связывая отмену коэффициента со скоропалительным решением Хрущёва, в номере от 8 июля 1993 года писала: «Иначе б он /Хрущёв/ понял, отчего в Туркменистане самая низкая продолжительность жизни среди большинства стран СНГ и самая высокая онкологическая заболеваемость. В то же время, приходилось то и дело слышать вот такие замечания: никаких льгот, не отработана система продолжительности отпусков и более раннего выхода на пенсию…
Сегодня таких замечаний я уже не слышу: начиная с 1986 года /с этого года С. Ниязов – первый секретарь ЦК КПТ. Здесь автор статьи приседает в реверансе перед Ниязовым, ставшим президентом/, как сообщил в беседе с руководителями министерств и ведомств Президент С. Ниязов, населению страны будут предоставляться двухмесячные оплачиваемые отпуска в самое жаркое время года – с 15 июля по 15 августа. Тот, кто прожил здесь не один год, кто испытал все прелести июльского зноя, когда на дорогах плавится асфальт, а интенсивность солнечной радиации в полтора-два раза выше нормы, вполне осознаёт всю значимость президентской заботы о людях, не прекращающих трудиться даже тогда, когда на улицах плюс 43–45…» Далее автор, продолжая отдавать подобострастные поклоны, переходит на восторженный тон: «И это прекрасно, что на уровне правительства будут решены вопросы о предоставлении социальных льгот и компенсаций за особо тяжёлые природно-климатические условия, в которых трудятся сегодня туркменистанцы. Они вполне заслужили это».
Прошло два десятилетия, как у кормила власти в Туркменистане встал Ниязов. Давно нет Хрущёва и на Москву, у которой требовалось брать позволения на всё, теперь не сошлёшься: в золотом веке живём, в независимом и нейтральном государстве. Кто нам теперь помеха? Сами с усами. А воз с коэффициентом и другими социальными льготами и поныне там… Только «воз» этот завяз по самую ось и стал неподъёмным. К онкологической заболеваемости прибавился массовый туберкулёз, увеличилась детская смертность, возрос алкоголизм, туркмены познали наркоманию, проституцию, безработицу… Если при Советах мужчины выходили на пенсию в шестьдесят, а женщины – в пятьдесят пять лет, то теперь это происходит на два года позже. О двухмесячных оплачиваемых отпусках в самое жаркое время года и говорить не приходится. Эти благие пожелания, как и обещания, превратить республику во «второй Кувейт», остались на бумаге. Людям хотя б один раз в году двадцать четыре дня отдохнуть бы: не успеет человек на работу устроиться, как снег на голову очередное сокращение или ровно через шесть месяцев Указ президента об увольнении «без предоставления другой работы».
Людям, как говорится, не до льгот, над ними всегда висит дамоклов меч безработицы. Не до жиру, быть бы живу. А народ безмолвствует… Отыщется ли в нём поэт из пушкинской плеяды, подобный Николаю Языкову, посмевший бросить в лицо правителям России:
У нас свободный ум, у нас другие нравы: Поэзия не льстит правительству без славы; Для нас закон царя – не есть закон судьбы, Прошли те времена – мы уж не рабы!
