У туркмен сирота – явление исключительное. С испокон веков каждое племя считает за бесчестье иметь в своём роду беспризорного сироту.
Осиротевшего ребенка не оставляют на произвол судьбы, его непременно кто-то из сородичей усыновляет. И еще. О сироте в туркменском народе много притчей, как о ловкачах, хитрецах, пекущихся лишь о себе. Вероятно, такой характер у человека формирует неприкаянная жизнь. Разумный сиротина, став взрослым, старается о своей безотцовщине не распространяться.
…Он сидел напротив меня, утирая платком сухие глаза, канюча, как ему было тяжко пережить своё сиротское детство. Его почему-то никто не приютил, что казалось очень странным, не убедительным. Подробно вспоминал он Теджен и соседний Бабадайхан, подчёркивая, что он оттуда родом, где прошла – какое совпадение! – и моя юность. Видимо, тем самым он хотел, подчеркнуть, что мы земляки и нас связывают одни дорогие сердцу места.
Не буду томить читателя – это был Какаджан Машадович Эзизов, ректор института культуры. И я был обескуражен не только тоном, но и его откровенностью, подумав, что если даже у человека за плечами горемычное детство, то, пожалуй, в сорок с лишним лет, став доцентом, главой вуза, то стоит ли сейчас лить о том слёзы?
- Знаете, как-то несправедливо, - он поглаживал пальцами толстую папку, покоящуюся под его рукой, - все ректоры туркменских вузов профессора, только я, один, как прокаженный, без такого звания.
Институт, насколько мне известно, был создан года четыре назад, то есть, в году 1972-ом. Звание доцента, которое Эзизов тоже выплакал, было присвоено ему недавно. Не рано ли он хлопочет о профессорстве?
- Но многие из них имеют докторские или кандидатские степени, и это облегчает присвоение им профессора. А у вас пока нет ни того, ни другого, – возразил я. – Да и Москва строга. ВААК нередко заворачивает документы скороспелых претендентов...
- Нет, нет! – плаксиво вскинулся он, то ли не поняв, то ли не расслышав меня, – мои не завернут. Там свой человек, мой сокурсник по консерватории, он даст ход… Я договорился. Только ваша подпись. А документы в ажуре, сами убедитесь. Да и зачем вам головная боль? Смотреть их. Только подписи вашей чудодейственной не хватает, да и вашего отеческого благословения…
Я спросил, имеют ли профессорские звания такие видные деятели культуры, долгие годы, преподающие в институте, как Герой Социалистического Труда, один из основоположников туркменской классической музыки, народный артист СССР Вели Мухатов или народные артисты Туркменистана, композиторы Чары Нурымов, Нуры Мухатов, Вели Ахмедов… Было бы этично сначала присвоить профессорское звание названным мною личностям.
- Зачем оно им? У них званий, как у детей погремушек! Не сочтёшь, - но поняв, что сказал лишнее, поправился. – Ваше предложение, конечно, правильное, разумное, но кое-кто из них даже еще и доцента не получил.
- Но вы-то… вам-то присвоили. А они – основатели института. Вам надо было в своё время побеспокоиться и о них…
- Да-да, - засуетился он, - я исправлю этот недосмотр. А пока вы подпишите мои документы, а в Москву я их сам отправлю. А то вон, пока на композиторов оформят, пока присвоят. К тому времени я … состарюсь.
- Старость только украшает профессорское звание, - пытался я отшутиться, убежденный, что еще не время Какаджану Машадовичу стать профессором, ибо он не отличался ни теоретической подготовленностью, ни деловыми качествами, ни даже общей культурой. Я же знал историю его восхождения на кресло ректора.
По мере беседы с Эзизовым меня всё больше обескураживала его неприкрытая наглость, но в тот момент в кабинет вошла Софья Довлетовна. Как вовремя! Но наглец, всё еще не уходил, но, заметив холодный взгляд Софьи Довлетовны, тут же ретировался.
- Профессорское звание клянчит? – скорее утвердительно, чем вопросительно сказала Курбанклычева. – Притворщик! Он и вашего предшественника Худайберды Дурдыева осаждал что у того давление подскакивало. Тот ему отказал, тоже был не в восторге его работой, образованностью и музыкантом считал неудавшимся. А Дурдыев не ошибался, он сам профессионал-музыкант. Намеревались освободиться от такого ректора да у него защита…
Эзизов дипломированный музыкант, фаготист, окончил Московскую консерваторию. По свидетельству специалистов с неба звёзд не хватал и в консерваторию попал случайно. Тем более республика, намеревавшаяся открыть свой институт, испытывала голод в кадрах и порою отправляла на учёбу, кого придётся, лишь бы заполнить места, выделенные в российских вузах. Сиротство Эзизова, по всей вероятности, сыграло не последнюю роль при его поступлении, а также и при окончании консерватории. Ведь в Москве тоже немало сердобольных людей. Это подтвердило и последующая карьера Какаджана, умело использовавшего свои анкетные данные.
Когда зашла речь об истории создания института культуры, Курбанклычева, – не в пример другим женщинам, немногословная, каждое её слово взвешенное, беспристрастное, – рассказала о том, как Эзизову удалось стать ректором. В свои юные годы она жила в Чарджоу по соседству с родителями Гапурова, работала с ним вместе в пору, когда того избрали секретарем ЦК комсомола, и она была вхожа в семью Мухаммеда Назаровича.
Эзизову, не блиставшего ни умом, ни талантом, здорово пофартило. В пору формирования педагогического коллектива нового института культуры, когда искали подходящую кандидатуру на должность ректора, он сумел попасть на приём к Гапурову. В секретарском кабинете Какаджан, как всегда, был в своём репертуаре, – он источал приятно-льстивейшие слова, сопровождая их сахарной улыбкой, ему удалось пустить слезу. Это разжалобило сентиментального Мухаммеда Назаровича: «Да вот хороший человек! – подумал он. – Учтивый, тихий, а такие послушны… С ними легко работать». Повторялась история с Ниязовым, который тоже покорил первого услужливостью, умением нравиться, и Эзизов, тоже сирота, пришелся ему по душе, что он тут же отдал команду оформить его на должность ректора.
Эзизов после полученного отказа пожаловался пытался повлиять на меня через земляка, моего друга, писателя Тангрыберды Хожакгаева. Тот хорошо зная натуру своего земляка, не очень-то благоволил к нему, но его больше заботили последствия моего отказа.
- Он всё равно станет профессором, - говорил Тангрыберды. – Но каким? Это уже другой разговор. Битый час я уговаривал его поступить, как ты советовал. Куда там?! Вся его беда в том, что он без учения стал моллой, без клевания – вороной.
Эта история напомнила мне давнюю встречу с писателем Василием Субботиным, активно сотрудничавшим с газетой «Правда». А свели нас пути-дороги в Крыму, в Мисхоре, где он отдыхал в санатории «Марат», а я по соседству – в «Красном знамени».
Прогуливаясь по Золотому пляжу, мы любовались сказочно-прекрасным берегом, залитым ласковыми лучами тёмно-оранжевого диска солнца, медленно проплывающими над нашими головами перламутро-розовыми облаками, будто окрашенными по краям золотом, похожими на гигантские перья жар-птицы. Чудесное видение омрачалось безобразной речью диктора, от которого нас передёргивало. Он, по крайней мере, не выговаривал целую дюжину букв.
- Зачем надо было человеку с такого рода несчастьем идти в дикторы? – возмущался Василий Ефимович, в котором говорил и поэт. - Совсем как в культуре, разве только в одной культуре?
На этом история с Эзизовым не завершилась. После той встречи с ним я уехал в отпуск, а по возвращению кто-то доложил, что Эзизов всё же документы в ВААК отправил. Подписала их министр народного образования Биби Пальванова, которая не имела на то право, так как институт культуры находился в ведении нашего министерства и Эзизов являлся работником культуры. Доктор Пальванова – работник опытный, по-дружески относившаяся ко мне, знала, что нарушила нормы этики, но, видимо, пресс, давивший на неё сверху, был тяжел. Она призналась мне, что получила указание из ЦК исполнить притязания назойливого претендента на профессорство. Кстати, и тут не обошлось без Мазаева: блестящая характеристика на Эзизова была подписана моим первым заместителем, остававшегося за меня во-время моего отпуска. «Доброта» Мазаева объяснима, он знал, что Эзизов протеже самого Гапурова, главное, тот частенько ездил по «делам» в Россию, откуда родом была его жена.
Убедившись в своевольстве Эзизова, я отправил в Москву телеграмму за своей подписью, с просьбой воздержаться от рассмотрения его документов. ВААК оперативно прореагировал на запрос, и документы вернулись в министерство культуры.
О моём несогласованном с верхами шагом стало известно ЦК. Моллаева без обиняков мне заявила: «Своевольничаете вы, а не Эзизов. Его документы были подписаны и отосланы с одобрения товарища Гапурова». – «Тогда зачем держать излишнюю штатную единицу министра культуры, если его подменяет другой министр, к которому наш институт не имеет никакого отношения?».
На моё «своеволие» прореагировали и со стороны: в ЦК поступило анонимное письмо, сообщавшее, что министр культуры, злоупотребляя своим служебным положением, силами и средствами министерства затеял большой ремонт своей квартиры, а строительными материалами бесплатно снабжает его земляк, министр коммунального хозяйства Сапармамед Оразмамедов. То была явная чушь, кто-то хотел мне досадить, в крайнем случае, заставить понервничать. В ЦК я представил смету, квитанции и другие денежные документы, подтверждающие, что ремонт я произвожу за свой собственный счёт, силами строительной организации соседнего министерства. Скрупулёзная проверка подтвердила, что аноним возвёл напраслину и на моего земляка.
Вспомнились слова моего друга Довлета Бабаевича: «Анонимки развивают у человека низменные чувства и, как ни странно, они у нас поощряются. А в ЦК за них хватаются так, будто на золотую жилу напали».
