Александр Широбоков. СТЕНА: Сучья зона Акдаш

Вор в законе Аймурад Нурыев.
Расстрелян по приказу С. Ниязова
в 1992 г. Казнь была показана
по республиканскому
телевидению. Обвинение было
сфабриковано или никак не тянуло
на расстрельную статью и уж
тем более демонстративное
убийство на глазах у миллионов
людей. Но такова была сила
страха свежеиспеченного президента
перед авторитетом А. Нурыева в
лихие 90-е.

От Редакции:  Читатели обратили внимание на то, что на нашем сайте публикуются, помимо новостных и прочих мелких жанров, серьезные книги, чаще мемуарного плана и еще чаще - исторического. К сожалению, библиотека туркменских работ о современной истории все еще  в стадии своего формирования. Но уже известны несколько больших работ, в которых освещаются события недавней истории, причем из уст очевидцев.

Мы и далее будем следовать этому пути, не опасаясь, что читателям будет затруднительно читать большие материалы. В нашей сегодняшней публикации речь пойдет об очень уникальном произведении. Впервые о тюрьме рассказывает человек там побывавший, хотя мы знаем, что многие из нас там хоть разок побывали, но никто не удосужился взять в руки перо и написать. Ценность предлагаемой работы в том, что в ней люди и вещи названы своими реальными именами.

Это и роман и повесть и хроника и летопись тюремной жизни и страшнейшего лагеря Туркменистана Акдаш. Читатель встретит очень много знакомых и даже, в известной мере, знаковых имен и фамилий и уверяю вас это не ошибка, не подмена и не натяжка, это реальные образы, описанные  человеком, отбывавшем наказание с этими людьми. Более того, в ряде случаев, это книга-документ, книга - обвинение и режиму и конкретным исполнителям зла.

Манускрипт Романа Соловьева «Стена» (возможно, реальное имя автора, как указано на сайте «Турменской искры», - Широбоков Александр Герасимович, бывший полковник МВД Туркменистана, который, действительно, как нам известно, работал в милиции Туркменистана и даже занимался репрессиями против диссидентов). Историко-художественное произведение построено на реальных фактах и событиях. Вместе с тем, изложение идет от лица выпускника ашхабадской средней специализированной (с английским уклоном) школы № 7, попавшего в 18 лет под колесо полицейской машины и разделившего участь десятков тысяч своих сверстников, оклеветанных следственными органами.

Такое сочетание вымысла и реальных фактов, как нам представляется, не случайно. Скорее всего, в руках автора книги, по долгу службы, оказались дневниковые записи заключенных Туркменистана, изымаемые при регулярных обысках в тюрьмах и лагерях («шмонах»). Манускрипт появился впервые на туркменском сайте «Туркменская искра» 7 ноября 2007 г. , увы, много лет как прекратившем свое существование.

Книга выставлялась частями (при этом она была и отчасти остается сильно недоредактирована, как в плане грамматики, так и стиля), и нам неизвестно с какого года автор начал публикацию в Интернете. Судя по двум цифрам в начале книги (время ареста главного героя книги 27 мая 1999 г., и 1926 дней заключения) Роман Соловьев находился в заключении более 5 лет. Об этом же свидетельствуют и две даты в самом конце книги (1999-2005 гг.). Однако по последним событиям, освещаемым в книге (аресты председателя КНБ  М. Назарова и чистки в руководстве КГБ) становится ясно, что «герой» попал под амнистию и освободился из «сучьей зоны» (лагерь Акдаш, что в 30 км от г. Красноводска-Туркменбаши) в декабре 2002 г. Таким образом, в книге описано время 1999-2002 г.  В книге имеются отдельные не состыковки в хронологии и прочих местах, но от этого она не теряет своей достоверности.

Пафосный монолог сокамерника Романа Соловьева (Широбокова Александра), профессора Пиримкули Танрыкулиева  о режиме Туркменбаши, читаемый якобы из своей рукописи-книги, которую он творил (!?) в Тедженской тюрьме, безусловно, вымысел. В его рассказе нет новизны, он очень напоминает материалы российской прессы последних лет и особенно оппозиционного туркменского Интернета. Речь П. Танрыкулиева, произносимая в книге в 1999 г., отражает события 2002 года.

К таким же документам, следует отнести «лекции» российского вора в законе Креста (Соколова) о том, как нужно себя вести в тюрьме, часть которых повторяет то, что уже издано в России на эту тему. Кстати, среди воров в законе человек по фамилии Соколов (но Руслан) умер в 1996 г., тогда как события, описываемые в книге относятся к 1999 г. Крест рисуется как старик, а по перечню фамилий воров в законе, которые его короновали выходит, что его короновали чуть ли не малолетки.  В этом списке упоминается клички и реальные имена в титулованных авторитетов блатного мира СССР. И действительно есть лицо под кличкой "Тихон" (Тихонов Сергей Иванович, 1957 г.р.). Но другая кличка  "Захар" - Захаров А.А,.принадлежит не Захарову, а Выгодскому Владимиру, убит в 1998 г. Не случано, в письмах к автору книги, автора спрашивали, реален ли образ Креста? Скорее всего - нет.

Документальной является официальная газетная информация о крупной чистке органов МВД и КНБ весной 2002 г. В тот же год был освобожден после покаяния и главный герой книги, хотя в конце своего сочинения автор, по непонятным причинам, приводит дату 2005 г.

Собственно авторским источником книги и ее своеобразием являются как-бы личные, душещипательные переживания. Однако и они, как уже сказано выше, возможно от части, заимствованы автором из дневников заключенных, которые регулярно изымаются при «шмонах». Совершенно невероятным является факт ведения героем книги дневниковых записей в заключении. Но даже при всем этом, язык персонажей книге местами совершенно не язык заключенных, в нем много из речи гражданских людей, нахватавшихся неких казенных штампов и это явно режет слух своей неправдоподобностью. Сказанное снижает ценность книги, но она, тем не менее, остается важнейшим документом своего времени.

Автор книги собирал свои материалы опираясь не только на личный опыт. Это подтверждает в фраза во введении о том, что и после заключения он проводил беседы «с сотнями» бывших заключенных (с. 3). Реальными является собранный автором тюремный жаргон, манера речи, диалоги зеков, бытовые описания лагерной жизни. Это последнее не столь уж и редкий материал в повседневной жизни туркменистанцев на воле, значительная часть которых, за последние 15 лет пересидела в тюрьмах.

Итак, у книги было много первоисточников, но ее автор пользуется ими по собственному усмотрению. Это же касается и основной идеи книги. Во введении автор признается, что книга тщательно редактировалась, не только дополнялась, но и сокращалась, кое-что отбрасывалось, вероятно, перестраивались сюжеты, менялась композиция, и все это в поисках, как  пишет автор, стержня работы. По логике, книга должна быть не только и столько учебником для молодежи попавшей в заключение, но и обвинительным заключением диктатуре, создавшей произвол и атмосферу беззакония и в тюрьмах и на воле.

Но автор потому и мучился в поисках (лежащего на поверхности) стержня, что хотел от этого стержня, от этой главной правды уйти. Более того, по ходу книги он не раз винит во всем демократов (Горбачева, Ельцина), но не диктатуру в Туркменистане, о которой упоминается вскользь и не от лица главного героя книги (т.е. от себя), а от второстепенных персонажей.

Осмелимся предположить, что в этом также состоит одна из причин того, что автор книги полковник А.Г. Широкобоков играет в книге роль подростка, который в силу возраста, как-бы не дозрел до правды. Автор скрывает свое отношение к диктатуре, еще и потому, что видит причины тотального беспредела в другом.

Показательно, что это «другое» он поясняет устами важного (позитивного для автора) персонажа книги, вора в законе Креста. Это целая «теория» о том, что править страной должны воры в законе. Конечно не в буквальном  смысле. Как известно, этот неформальный институт управления заключенными и криминалом вообще, создан в сталинское время и управляли им власть имущие, а непосредственно - НКВД-МВД.

Даже цель автора поучить жить в экстремальных условиях, сводится к идее стать «правильным зеком», жить по кодексу «воров в законе» (48 пунктов, внешне вполне благопристойных). При этом, как пробует внушать Крест своим сокамерникам, они все должны сами себе признаться, что они «сидят» заслуженно. Характерно, что того же, с самого начала и до самого конца заключения, добивались от Романа Соловьева следователи, прокуроры, судьи. Не амнистия, а покаяние – в этом суть воспитания советской, а теперь и просто туркменской пенитенциарной системы. В этом ее основной принцип воспитания в тюрьме зеков с помощью воров в законе.

Книга и кончается тем, что героя книги «ломают», он оказывается на свободе не потому, что общество стало чище, а государство справедливее, а потому, что признал себя виновным, хотя и не виноват. Кстати, как показано в книге, параллельный вариант выйти на свободу из туркменского лагеря – иметь знатных родственников, дать крупную взятку (за каждый «скошенный» год - 1000 долларов, на тот период времени).

Ценность книги не только в том, что она учит тому, как выжить в заключении, но и в том, что она вызывает чувство крайнего неприятия тюрьмы, служит предупреждением не попадать туда. Впрочем, нужно ли кому-то доказывать, что тюрьма – это плохо. Но, как показано в книге, сколько не предупреждай, в современном Туркменистане никто не гарантирован от ареста, произвол и беззаконие - органическая часть туркменской политической системы. Книга А.Г. Широбокова посвящена «свободным по духу», но, увы, не освобождает. Она предлагает приспосабливаться, жить «по понятиям» все той же самой системы, которая сажает неугодных, и держит в страхе еще не посаженных. Сам автор считает, что его труд «кирпич в основание памятника пострадавшим», который, нужно надеется, станет памятником, призывающим к активному сопротивлению системе.

Примечание: При всех попытках найти автора книги или списаться с ним, как явствует из комментариев к книге с периода 2007 по настоящий момент (2013), никаких ответов от него получено не было. Мы также хотели бы испросить его разрешение на публикацию книги, но ответа не получили.



Некоторые фамилии туркменистанцев, упоминаемые в книге: 

АбаевАрслан, следователь
Аганов Сергей, МВД, заключенный
Айдогдыев С.,
Акгаев А.,
Алексеев Олег,
Алиев Ренат, следователь-дубак
Аннаев Ораз,
Аннамурадов,
Арабов Акмурад,
Арджанов Ата,
Атаджанов,
Атаджанова Курбанбиби, генеральный прокурор Туркменистана
Атаев А.,
Атаев Яшка,
Атаева Аксолтан,  правительство, ООН
Атамурадов, следователь-дубак
Атамурадов,
Атаханов Ораз,
Ахмедов Бегенч,
Бабахатов, следователь-дубак
Бабаханов Б.,
Баллыев К.,
Бараков Багельды,
Бахитов С.Ф., МВД, следователь-дубак
Бегежев,
Бекенов Гарлы,
Бердыев, следователь-дубак
Бердыев Б.,
Бердыев П.,
Бердыев Т.Б.,
Бондарь,
Бяшимов,
Галустян В., МВД, зам. нач. уголовного розыска г. Ашхабада
Гараджаев Гочмурад,
Гараев Хошали, политзаключенный
Гафаров С., вор в законе Серега Безмеинский (1956-2002)
Гельдыев Бяшим,
Гельдыкурбанов,
Гринин, МВД
Гусейнов Самед,
Джапаров Рустам,
Джумаев Аман,
Довлетов,
Егоров Николай, поддельник
Ершов С., поддельник
Исаян Миша, заключенный
Кабулов,
Казаев, следователь
Какабаев,
Какабаев Акмурат,
Какалиев Х.,
Кандымов К.,
Касымов Г., МВД, позднее посол в КНР
Кеджалов Мурат, смотрящий на зоне
Кемалов Ислам,
Клычкурбанов Какыш,
Курбангельдыев Довлет, прокурор Азатлыкского этрапа Ашхабада
Лоскутина Ольга Николаевна., адвокат
Мамаев,
Мамедгельдыев,
Мамедов Меред,
Меляев Миша, "кум" , начальник Тедженской тюрьмы
Менлиев А.,
Мовыев,
Мурадов Арслан,
Мусаев, адвокат
Мышиков Тувак,
Набатов Ялкап, марыйский смотрящий на зоне
Назаров М., КГБ
Нуралиева Г.,
Нурыев Нуры,
Овезов,
Оджаров,
Оразмамедов Гарягды,
Оразов Курбан, адвокат
Отузов Б.,
Охунов Нуры,
Плиев, заключенный
Пуртов Анатолий,
Розыев Торе,
Сапармурадов Меред,
Саркиев И., Саркиев Ильяс, 1945 г.р. Вовчик Сыра, развенчанный вор в законе.
Сарыев Мурат,
Сахатмурадов,
Сахатмурадов Саша,
Сеидов С., КГБ
Сейитмурадов О. первый зам. Генпрокурора Туркменистана
Сулейман Мергенович.
Тагаев, МВД, следователь
Танракулиев Пиримкули, академик, эмигрант
Тачмамедов,
Тачмамедов Бабыш,
Удовиченко,
Хакбердыев Иса,
Халлыев Т.,
Ходжамамедов Гармамед,
Хоммыев Бяшим,
Худайбердыев,
Чарыев,
Чарыяров,
Чоканов Тойли,
Ширлиев К.,
Шихмурадов Б., вице-премьер
Шубин Виктор Павлович, адвокат из Москвы
Эркаев Б.,
Эркаев Мурат.

   От автора

И книга эта – вместо тела. И слово это – вместо души…

В основу  книги положен жизненный опыт автора, которому по воле судьбы пришлось пройти суровую школу заключения. Эта книга для тех, кто боится тюрьмы, и не знает, что ждёт его за тюремной стеной. Она является предупреждением и пособием, как выжить в условиях неволи для оступившейся молодёжи и предупреждением!

Эта повесть – исповедь. В то же время это и рассказ о самом начале того долгого и трудного пути, который прошёл сам автор. Вся недосказанная правда подлинных событий, предстаёт перед вами в повести СТЕНА. Книга писалась в экстремальных условиях. Книга отражает сгусток жутких эмоций. Я не умел писать, я не знал, как это делается, но я писал, опираясь на свою память, призывая на помощь воображение. Я придумал такой девиз: «Чтобы написать, надо писать».

В написанном ничего нет вымышленного и предвзятого. Когда меня спрашивали, о чём я пишу, я отвечал: - Я не пишу воспоминаний. Я не пишу и рассказ. Вернее, я старался написать не рассказ, а то, что  было бы не литературой. Не проза документа, а выстраданная  проза, документ жизни.

 Писал не я, писало моё сердце. Моей целью, является передача опыта: как выжить в современной тюрьме. Чтобы молодежь, хотя  бы не много, могла облегчить своё пребывание в тюрьме. Передать свои страдания, переживания. Находясь там, и остаться человеком, затем вернуться в общество, к своим родным и близким, полноценным, не сломленным человеком. Вы спросите, - откуда брались силы для всего? Не знаю. Наверное, сознание своей не виновности, сознание, что произошла ошибка, роковая, страшная ошибка. Давно известно: когда очень хочешь, когда неотвратимо хочешь и стремится к чему - либо, беззаконие двигало мною и те, кто творил беззаконие.

Только это давало силу жить, надеяться, работать. Не быть для родных и близких отверженным. К сожалению, иные находили этому своё объяснение. Мол, хочет оправдаться, загладить свою вину. Вот и начинай сначала! Вины – то не было. Кроме того, «свою вину» я уже «искупил» и загладил в тюрьме и лагере.

На 37 заявлений, с просьбой разобраться обьективно, так и не получено, ни одного ответа. Но никогда не существовавшая вина продолжает висеть на мне тяжелыми кандалами. Могли ли когда – нибудь заслужить прощения те проступки, в которых меня обвиняли? Могло ли что – нибудь загладить их даже в том случае, если бы невиновность моя была признана! Я был заклеймен!

 Пишу, не мудрствуя лукаво, о том, что видел сам. Что, знаю лично, точно, достоверно. Те смутные, тёмные, ледяные дни страха, мёртвые дни моей жизни, в расцвете моих сил. Знаю события и факты не понаслышке. А что касается художественности, то я погрешил бы против истины, если б утверждал, что с ней всё в порядке. Книга неоднократно отредактирована. Но даже и это не спасает её от недостатков, свойственных любому произведению, написанному человеком, впервые взявшемуся за ручку.

 Искушенный читатель – не будет наслаждаться изысками стиля, поражаться неожиданному сюжетному ходу. Скорее он обнаружит недостаточный психологизм создания образов, либо отсутствие многогранности в представленных характерах. Пусть останется всё так, как сказалось, потому что даже погрешность стиля отражают то особое состояние души, в котором всё это писалось.

Но тот же придирчивый читатель увидит главное: то, что удалось автору в отображении жуткой истины. Я показываю реальное. Место заключения в начале 21 века. Я постоянно думаю, думаю, рассуждаю: а разве не так же переживают заключенные, их родственники, близкие. Независимость стран СНГ устлана сотнями зеков. Это цена? За что?

Моё повествование, это рассказ о судьбе многих мучеников. Потребность в таком документе, по моему убеждению, чрезвычайно велика. Многие в потрясении не знают, что делать, когда арестован ваш близкий.

Ведь в каждой семье, в ауле,  городе, среди разных слоёв населения есть люди или их родственники или знакомые, которые находились или находятся в заключении. Это и есть те люди, которые переживали, переживают за арестованных и осужденных, которые ждут ответа:

- Почему такое стало возможным, в чём причина?  Откуда такие  сроки?

Далек, невероятно далек тот чудной паренёк, которого 27 мая 1999 года подняли сонного с постели и повели в «чёрный воронок». Лет мне оставалось столько же – восемнадцать, а горький опыт жизни тянет уже за тридцать.

После Тедженской тюрьмы, тюремного вагона, предстояло пройти лагерь. Но я настроился и верил в то, что годы заключения меня не сломят. Наш карающий суд должен бы всегда помнить: тюрьма ранит человека беспощадно, на всю жизнь. В моей истории всё, правда, всё подлинно верно, и документально истинно: моя история – ещё одно напоминание. А моя судьба, - это судьба многих и многих, прошедших сквозь несчастье и горе, с которыми я был рядом. Это кровная частица общей судьбы, 1926 дней. Они остались позади, но многому научили меня. Во всяком случае, не убавилось веры в справедливость.

Представление о справедливости в глазах людей складывается из двух половин: добродетель торжествует, а порок наказан. Посчастливится нам дожить до такого времени, когда добродетель хоть и не торжествует, но и не всегда травится псами? Добродетель битая, слабая, хилая, теперь допущена  войти в мир в своем рубище, молча сидеть в уголке.

Однако никто не смеет публично обмолвиться о пороке. Да, над добродетелью измывались, но порока при этом  особенно не беспокоили.

Автор решил исследовать свой материал через собственную судьбу и не только разумом, не только сердцем, а смыслом своей жизни, каждым нервом своим. В мозгу давно возникли выводы, какие – то суждения о той или иной стороне человеческой жизни. Эти выводы достались ценой части жизни и стали её оставшейся частью.

Наступает момент, когда человеком овладевает непреодолимое желание, дать жизнь своим переживаниям. Выстраданное легло на бумагу, как документ души. Оно становится судьёй времени, а не «подручным» чьим – то. Автор должен помнить, что на свете есть тысяча прав.

Возможно ли активное влияние на свою судьбу, перемалываемую железными и жестокими, зубьями зла. Получилось описание иллюзорности и тяжести надежды. Возможность опереться на другие силы, чем надежда. Автор сотни и сотни раз спрашивал бывших заключенных – был ли в их жизни хоть один день, когда бы они ни вспоминали лагерь. Ответ был одинаковым – нет, такого дня в их жизни не было.

Лагерная тема. Лагерная тема в широком её толковании, в её принципиальном понимании – это для многих основной, главный вопрос наших дней. Разве уничтожение человека с помощью лагерной системы – не главный ли вопрос нашего времени?

В тюремном времени мало современных «цивилизованных» внешних впечатлений. Поэтому после заключения, часть жизни, кажется черным провалом, пустотой, бездонной, жуткой пропастью, откуда память с усилием и с не охотой достает воспоминания. Ещё бы, человек не любит вспоминать плохое, а память послушно выполняет волю своего хозяина. Она прячет в самые темные углы неприятные события. (27 камера, пресс - хата, когда дрогнул). Да и события ли это? Значит, надо жить, надо улыбаться и смеяться. И простить всех…

Перед глазами замелькали, отрывочные картинки житья – бытья. Кажется, давно это было, а прошло всего то - месяцы. Сколько всего случилось позже, сколько пришлось пережить, перетерпеть. Ты уже существуешь в другом измерении. Ты хоть к себе прислушайся: у тебя даже речь теперь другая стала. Но память твердит, - все запомню, к сердцу сапожной ниткой пришью, чтобы теребила, покоя не давала. Прошлое, как колючая проволка Акдашского лагеря, осталось позади. Проверявший на выходе мои документы «дубак» пожал мне руку: «Прощай, не поминай лихом»! Не поминать лихом Акдаш тогда я не мог. Акдашская каторга была для меня, как и для каждого, прошедшего через нее  стала  страшной ямой, полной дерьма, растерзанных тел, раздавленных судеб. Стоны, вопли, бред, рыдания ещё звучат в моих ушах.

Написать эту книгу я задумал ещё в начале трагического пути. Писал ночами, урывками, не показывая написанное никому. Работал я на свой страх и риск, ради дела отказывал себе во многом. Над этими строками кровоточило сердце.

Трудно было писать, когда всё время был на виду, скрючившись на «шконках», урывками, всё время, обманывая сокамерников. Я боялся рисковать, да ещё при собственных именах. Я всё записывал для памяти, где что проверить, дописать, где что убрать. Предстояло найти тот стержень, который может обледенить разрозненные записи, во что - то существенное. Что это будет, роман или документальная повесть, тогда я ещё не знал. Вот эта самая скомканость и недоработки, которые невозможно исправить.  Мозг грубел так же, как и руки, потому, что мозг кровоточил так же, как и руки.

Писал о страданиях, о мучениях, об увиденном, об учителях и негодяях. Записывал присказки, поговорки, выстраданное. Только о них. Образы моих собратьев. Эти мучительные бесконечные отблески пережитого давили, душили меня, заслоняя всё остальное.

Я пытаюсь рассказать о пережитом. Я снова всматривался в ушедшее и теми же глазами увидел другое. Люди, о которых я рассказал, были рядом со мной. Их слова запали в моё сознание. Большая часть этих людей осталась ТАМ, другие уже ушли из жизни. Ушедшие оставили след: одни – тёмный, смрадный и кровавый: другие – светлый, и добрый. Рассказываю только то, что видел и слышал сам. Этот откровенный и горький рассказ о пережитом без всякой литературной претензии, рассказ исполненной печали и недоумения, лишенный озлобленности и мстительности, - это будет означать, что и мною уложен кирпич в основание памятника нашим страданиям и человеку.

Мы отдали слишком много напряжения для того, чтобы выжить в лагере. Мы перенесли его, как стальные: не потребляя того необходимого, что телу положено. Самое страшное перенести не правду, это ломает многих. Но, к счастью, эта жизнь не высушила меня. Для таких, для свободных моя книга. Эту книгу должен прочесть каждый.  И если мое слово не отзовется в душах - оно впустую.

 

Посвящается  отцам и матерям, пережившим страшное слово: «Арест».

Если бы горе всегда дымилось, как огонь. 

То дымом окутался бы весь мир.

Шахидиз    Балха 9 век.

       

СТЕНА

 Арест. Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар молнии в Вас, что это невменяемое духовное состояние, с которым не каждый может, освоиться и часто сползает в безумие. И самое страшное, - Вы арестованы. Но если уж Вы арестованы, то разве еще что – ни будь, устояло в этом землетрясении. Я за что?

        Арест - это мгновенный, разительный переброс, из одного состояния в совершенно другое. Вот что такое арест - это ослепляющая вспышка и удар, от которого настоящее сдвигается в прошедшее, а невозможное становится настоящим. И все! И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые сутки.  Это ошибка, разберутся. Но не тут - то было.

          А для оставшихся по ту сторону жизни родных, после ареста, возникает долгий хвост развороченной и опустошенной жизни. А потом передачи, свидания, если разрешат и снова передачи, слезы, передачи, и боль страшная, не заживающая рана. И ни один врач в мире не способен  ее устранить или хотя бы притупить. А это уже значит - навсегда. Арестованный вырван из тепла и уюта родного дома, он еще весь в полутемной беспомощности, рассудок его замутнен. Так было и со мной у свежее арестованного. А чувства, которые пришли, их невозможно передать.

        Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабей касильщика. И вот вас ведут. Но с ваших пересохших губ не срывается ни единого звука. Таковы были первые глотки моего тюремного дыхания. Но если не в чем раскаиваться - о чем, о чем все время думает арестант? Сума да тюрьма - дадут ума. Дадут? Только  куда  его направить. Так было у многих, ни у одного меня. Мое первое тюремное небо  были черные клубящиеся тучи и черные столбы. Это было небо.

      Я помню небо моего судного дня, потому что арестован никто – ни будь, а Я. Мое последнее, свободное небо было бледно - высокое, даже к белому от голубого. Начинаю с одного: хватаюсь рвать волосы с головы - да она острижена наголо. Как мы могли? Кто мог донести, кто наплел эту чушь? Как исправить? Скорей исправить?  Только  один человек. Надо написать, надо сказать, надо передать. Что происходит? И ничего не спасет!

        Если я доживу до освобождения, как по-новому, как умно я буду жить. День будущего освобождения - он лучится, как восходящее  солнце. И вывод: надо дожить до него, дожить! Любой ценой! Это простой  оборот речи, это привычное такое выражение «любой ценой». Свое несчастье заслонило и все остальное в мире. Это жуткая развилка - ведущая к лагерной жизни.

        Отсюда  вправо и влево пойдут дороги. Одна будет набирать высоты, другая вниз. Пойдешь направо - жизнь потеряешь, пойдешь налево - совесть потеряешь. Что тюрьма глубоко перерождает человека известно уже давно. Тюрьма, особенно её туркменский вариант, - это чудовищное изобретение властей. Тюрьма приносит узнику не столько физические страдания, сколько нравственные. Со своими облезлыми, мрачными стенами. Каменными полами, решетками, общими отхожими местами, вонью, лязгающими засовами и замками, громыханием железных мисок, лающей речью надзирателей, с побудками и отбоями - всем этим дьявольским набором мерзостей, жестокости, хамства. Тюрьма призвана унизить заключенного, раздавить его морально, внушить мысль, что он уже не человек. Теперь он скотина, ничтожество. И эта мысль внушается ему методично, с монотонным упрямством изо дня в день, из месяца в месяц, всю жизнь.

         И  пословица говорит: «Воля портит, неволя учит». Но какая неволя учит? Лагерь ли! У дороги нашей, вынужденной, виражи и виражи.  В гору! Или в небо! Пойдемте, поспотыкаемся. Ты, слабым узнал себя - можешь понять чужую слабость. И поразиться силе духа другого. И пожелать перенять. Бронированная выдержка облегчает с годами сердце твое и надубленную твою кожу. Ты не спешишь с вопросами, не спешишь с ответами. Твой язык утратил эластичную способность нормальной вибрации. Твои глаза не вспыхивают радостью при доброй вести и не потемнеют от нового горя. И еще разобраться надо, что радость, а что горе. Правило жизни твое теперь такое - не радуйся, нашедши, не плачь потеряв.

      Душа твоя, спокойная прежде, от страдания сочится горем. Хотя бы не ближних по - христиански, но близких ты теперь научишься любить? А где друзья? Они испугались, спрятались. Тех близких по духу, кто окружает тебя в неволе. Сколькие из нас признают - именно в неволе в первый раз я узнал подлинную дружбу и истинных друзей. А здесь через тебя проходят десятки людей всяких.

          И еще тех близких по крови, кто окружал тебя в прежней жизни, кто любил тебя и сейчас любит, какой бы ты не был, и здесь определяется, кто настоящие родственники, а кто показывает вид. Моя бабушка находится в 30 км. За годы пребывания в не воле ни разу не приехала. Вот и бабушка! (Которая, убеждала в своей  любви). Но я много горя принес своим близким, этим арестом. Вот запоздалое и благородное неисчерпаемое направление для моих мыслей - пересмотри свою прежнюю жизнь.

        Вспоминаю все, что я делал плохого и постыдного, и думаю, а что можно исправить теперь. Да, я посажен в тюрьму зряшно, перед государством и законом мне раскаиваться не в чем. А вот как родителям, здесь большой Вопрос. Ну а что с совестью своей?  Оглядываясь, я увидел, как всю свою небогатую сознательную жизнь не понимал ни себя самого, ни своих стремлений.

         Мне долго мнилось благом то, что было для меня губительно. И я все порывался в сторону, от той жизни, которая была мне истинно нужна. Но как море выбрасывает на берег волны, так и меня  ударами несчастий судьба больно возвращала на берег. На гниющих тюремных нарах ощутил я в себе первое шевеление добра. С этих пор я понял правду всех религий - они боряться со злом в человеке, в каждом человеке. Нельзя изгнать все зло, но можно в каждом человеке его потеснить. Познай самого себя. Ничто так не способствует пробуждению в нас все понимания, как теребящие размышления над собственными преступлениями, промахами и ошибками. После трудных многомесячных кругов таких размышлений говорит ли мне о бессердечии наших чиновников.
            Многие лагерники мне возразят и скажут, что никакого восхождения они не заметили, чушь! А всё лишь растление, унижение на каждом шагу.В лагерной обстановке люди  не способны оставаться людьми, лагеря не для этого созданы. Человеческие чувства - любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы постепенно уходят от вас. У нас не было гордости, самолюбия, а ревность и страсть были нашими понятиями всегда. Осталась только злоба, становясь самым долговечным человеческим чувством. Я понял, что, правда и ложь - родные сестры. Что я получил в лагере?  Разве можно в лагере развивается, перевоспитаться, стать лучше?

           Лагерь - отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего нужного, полезного никто оттуда не вынесет. Заключенный обучается здесь лести, лжи, мелким и большим подлостям. Возвращаясь, домой, он видит, что не только ни в чём не вырос за время пребывания в лагере, но интересы его стали бедными, грубыми. И это не только мой опыт.

         Всё это происходит из - за того, что « зек »  долгие годы живет под гнетом чужой воли, чужим умом. Посмотрите, как ведут себя мои ровесники солдаты - охранники: они  перенимают наши привычки, поведение. Они голодны, бесправны, не воспитаны,  они в чем - то становятся такими как мы - зеками. Лагерная жизнь устроена так, что во всем зависима, она клюет душу даже и самую защищенную. Еще ты постоянно сжат страхом - утерять и тот жалкий уровень, на котором ты держишься: постоянно вокруг «смотрящие», солдаты, их тупость, жалкий вид, опера, придурки.

       А еще тебя бьют, если ты слабее всех или ты начинаешь бить того, кто слабее тебя. Это разве перевоспитание?

        А как с исправлением? Так я отвечаю, - никак! Судебная система публично заявляет, чтоб преступники не только просто отбывают срок, но и исправляются. Теоретики тюрьмоведения  всегда считали, что заключение не должно доводить до совершенного отчаяния,  должно оставлять надежду  и выход. Ну, какое же в нашем лагере исправление?

       Фактически это только изоляция и порча - усвоение блатной воровской морали, усвоение жестоких лагерных нравов, как общего закона хищнической жизни. Становится тяжело потому, что непоправимо разрушается здоровье от недоедания. Здесь люди портятся окончательно. Если этот человек до суда называл и лошадь на Вы, то теперь назови его свинья - он и захрюкает.

     Только первый год карает преступника, а остальные ожесточают. Он прилаживается к условиям, и все. И это я чувствую по себе. После этого человек для государства становится пагубен. Того исправления, которого хотело бы государство, оно никогда не достигнет в лагере. Объявлена демократия, светское, правовое государство, принята новая конституция! А тупая и глухая следственно-судебная щука тем и живет, что она безгрешна, всесильна и бесконтрольна. Эта туша тем и сильна, тем и уверена, что никогда не пересматривает своих решений, что каждый судейский может рубить, как хочет и уверен, что его никто не поправит.

    Горький жизненный опыт убедил меня: повсюду законы защищают власть, а не справедливость. И чем власть сильнее, деспотичнее, тем заметнее перетягивает на свою сторону чашу весов правосудие. Вот понадобилось подвести под массовые репрессии формальную юридическую основу, и сразу нашлись «специалисты», которые быстро сделали это, заодно собственную карьеру. Был нарушен один из главнейших столпов справедливости, так называемый «принцип презумпции», который гласит: не человек доказывает свою невиновность, а государство, карательный аппарат должен доказать его вину. Как может человек, тем более содержащиеся под стражей, опровергнуть предъявленные ему обвинения, снять с себя подозрения!? Надо ведь провести следствие, собрать факты, найти свидетелей.

         А государственный аппарат имеет возможности, чтобы восстановить истину. В период же массовых репрессий о справедливости не заботятся. Пусть  арестованный доказывает, что он чист и свят. Суд использует те материалы, которое дает ему дело. Но извините дорогие сограждане. Он, значит, просто «утверждает» это самое «дело». Всё зависит только от тех, кто состряпал его! Ведь суд - то всё равно объективную истину установить, не способен... Каков подход!

        Давно ведь известно: если истина мешает силе, то, прежде всего, страдает сама истина. Чем дальше, тем быстрее работает страшный конвейер. Попрание элементарных человеческих норм становится для следователей, делом обычным. Не для всех, конечно, а главным образом для тех извращенцев, которые сами тянулись к этому, получали удовольствие от своих «достижений».

    Для того существует закрытый сговор - каждая жалоба, в какую бы инстанцию ее не послали, будет переслана на рассмотрение именно той инстанции, на которую он жалуется. (Я направил 37 заявлений, но не получил ни одного, даже формального ответа, а это о чем - то говорить).    И да не будет никто из судейских, прокурорских, следовательских порицаем, если  он злоупотреблял, или дал волю раздражению, или личной мести (Абаев Аслан), или ошибся, или сделал не так - покараем! Защитим! Стенкою станем! На то мы и закон. Но это так - начать следствие и не обвинить? Значит холостая работа следователя?

     Однажды начатое, скажем - по ложному доносу следствие, должно быть непременно закончено приговором, который пересмотреть невозможно. И тут уж - один другого не подводи. А если подведешь то конец - увольнение грязное с волчьим билетом.  Черно-лакированное лицо истины все время стоит перед мыслимым взором судьи - это телефонный аппарат в совещательной комнате. Оракул этот - не выдаст, но и делай, как он говорит. Каков будет мой приговор, судья Эркаев Б.Ю. в совещательной комнате решал 5 дней. Положено по УПК Туркменистана не выходить из совещательной комнаты, пока не будет вынесен приговор. А для господина Эркаева  законы не писаны. Он свободно уходил и приходил, а между делом отпускал фривольные шутки.

        А как вел себя! Надменен, чванлив, ведет себя так, он только Истина. Чуть процесс идет не по его сценарию, - он злится, будто бьет хвостом, краснеет от напряжения,  прерывает, неугодных свидетелей. Мать Егорова Николая ходатайствовала о том, что следователь не провел психиатрической экспертизы, так как ее сын состоит на учете в псих больнице, Эркаев ответил:

      - Это не нужно, он не псих, правда,  Коля? А тот ответил, - правда, я не псих. Егорова стала настаивать на проведении экспертизы.

      А он ответил, - как вы смеете усомниться  в нашей правоте! А адвокат Оразов Курбан  требовал, ходатайствовал, обращал внимание прокурора: и ничего, тот промолчал, прикинулся дураком только глаза опустил. Самое страшное в нашем правосудии, нет возможности для защиты. (Как всегда адвокат оказался бесправен.) Стой и процветай судебное сословие: мы для тебя, не ты для нас! Юстиция, да будет тебе путь ворсистым ковриком. Такой процесс, где состав суда, судья, прокурор, защита и даже сам обвиняемый соединен, будет стремиться к  общей цели! Такая проверенная устойчивость правосудия очень облегчает жизнь полиции и прокуратуре - она дает возможность без оглядки применять прием прицеп или мешок статей, преступлений. А прокуратура каждому прицепляет по 6 - 8 статей и это стало практикой. Грубое нарушение уголовного и процессуального кодекса. Общественная жизнь очень оздоровляется благодаря тому, что не остается наказанного порока.  Закон наш могуч, выворотлив, не похож на все, называемое на земле Законом. А еще наш Закон - прозревает будущее, потому, что ему заранее известно, что будет.

      В то же время эти государственные люди ещё не дошли до простой, но глубоко философской истины, что Туркменбашисткая система репрессий, система жестоких наказаний, преследований, запрещений и угроз приводит всегда к результатам, совершенно противоположным тем, которых этой системой хотели добиться любви народа к Президенту Туркменбаши.

          А есть - СТЕНА? И кирпичи ее положены не раствором справедливости, рамками закона, а раствором лжи бееспредела, беззакония. Все та же коварная скрытость, все та же мгла несправедливости висит в нашем воздухе, висит в городах пуще дыма городских мусорок. Эпоха гниения наверху и отчаяния внизу. На память сразу пришла песня Михаила Круга, «У каких ворот»:

                                   У каких ворот откроют замки
                                    и каких петель несмазанных скрип
                                    мне вернуть свободу с легкой руки
                                    я запомню, навсегда, этот мир.
                                    Черной скатертью на стол ляжет ночь,
                                    мягким веером махнет мне листва.
                                    И березка, пятилетняя дочь, не заметил, как она подросла.  
                                    Посмотрю, как мать откроет окно,
                                    сколько раз приводили к ней лишь сны.
                                    И на небо, там она, посмотрю уж с другой стороны.
                                    Свежий ветер прилетит из полей,
                                    я с ним там за этой стенкой дружил,
                                    и  с тюремных  долгих, серых ночей
                                    он гулять меня с собой уводил.
                                    Уводил меня на волю, все звал через тени,
                                    что на вышках стоят, срок, скостил
                                    и по статье, оправдал, уводил да возвращался назад,
                                    он прощался, скорой встречи желал.
                                    Но, как часто говорят на беду, кого ждут,
                                    вернутся, тем, кто не ждал,
                                    да только. Я ему назло все же жду.

      Слава богу! Это время не удалено от нас, мы его хорошо помним. Это не тридцатые, сороковые годы. Демократы очень и подробно освещали на телевидении во время выборов в парламент России сталинские репрессии, но разве это возможно в конце 2000 года? 

        Отвечаю: - «Да, возможно»!  Как можно пережить все это? Можно, если собрать всю волю в кулак. Терпи, терпи, Александр. Это ничего, это так надо для демократии. Ты должен все вынести, ведь ты выдюжишь? Я тебя знаю, ты сильный. Ты все равно из него вырвешься.

 ТЮРЬМА

В широкие, серые, окованные железом ворота следственного изолятора г. Теджена въехал с жадно горящими  фарами черный «воронок». Начальник конвоя, молоденький лейтенант туркмен, быстро выпрыгнул из кабины, поправил кобуру  на защитной форме и весь в поту, вздохнув  разгоряченным  воздухом. Скомандовал:
        -  Выпускай!
           Конвоиры, сидевшие в чреве «воронка» вместе с заключенными, отделенные от них стальной решеткой, оттолкнули ее - она лязгнула, как пасть волка, - выпрыгнули на раскаленный асфальт. Следом посыпались зеки  все мокрые, изможденные, как из бани. На асфальте под каждым из них через некоторое время образовались мокрые пятна от пота, который стекал с них. Тут же построились в две шеренги.
      - Живее, живее! - Прикрикнул на них начальник конвоя, а сам, с пузатым черным портфелем, утираясь от пота, скрылся в дверях привратки. Он пошел сдавать личные дела заключенных. Нас было 28 человек. Я оглянулся на «воронок» и подумал, - как мы могли, вместиться?
      Мы построились по двое, и  я почувствовал себя легко, как будто, кто -  то облил меня теплой водой, а нас всего лишь обдувал легкий ветерок, стало легче, мы наслаждались им. После жуткой тесноты «воронка» стоять на улице, хотя палило солнце, было маленькое физическое блаженство. Солдаты - конвоиры нас пересчитали, ради шутки покрыв матом последнего - ему не нашлось пары. Один из зеков,  бывалый,  видя веселое настроения конвоя, сострил:
              - По парам надо ловить, а непарных гнать в шею! Никто не засмеялся,  чувствовалось напряжение.
 Вдруг подбежал маленький худой капитан в очках похожий на крысу - Меляев Миша. (Потом узнал его фамилию и подлый характер) Подбежал и крикнул:
            - Сизый, ты у меня сейчас поостришь?
 Видно стало, что это его хороший знакомый. Все разом замолчали. Конвоиры ничего не ответили, только схватились за свои резиновые дубинки. Из привратки  показался начальник конвоя и крикнул:
            - «Заводи»  и скрылся.
           Пошел! - буркнул на зеков скуластый солдат - туркмен. Он и так плохо говорил по-русски, а тут вдобавок пот залил все его некрасивое лицо. Зеки нехотя поплелись в тамбур привратки.  Мы вошли, и за нами захлопнулась уличная дверь. В тамбуре было очень душно. Через несколько минут на пороге, с делами в руках появился капитан - очкарик в рубашке с короткими рукавами.
            Куда нас привезли? Это колония, где отбывают наказание особо - опасные рецидивисты, знаменитая ИТК - 10 особого режима, в настоящее время здесь же организовали и следственный изолятор. Это здания бывшие Буры (Бараки усиленного режима).Рядом с капитаном стояли лейтенант - начальник конвоя и старшина - корпусной, плотный коренастый туркмен, с рябым лицом
           Буду называть фамилию, - сказал  капитан. Выходите, говорите имя, отчество, год и место рождения, статью, срок.
           Он стал выкрикивать фамилии. Зеки протискивались к дверям, отвечая капитану, как приказал, проходили мимо него в дверь, потом в  другую и оказывались в боксике. Боксик представлял собой небольшое квадратное помещение, обшарпанные стены исписаны кличками, сроками и приветствиями кентам.
            В правом углу у двери стояла параша. Зеки, что зашли первыми, сели вдоль стены на корточки, а те, что зашли позже, сели посередине, колени упирались в колени, плечо к плечу. На один квадратный метр приходилось по два - три человека. На корточках сидели не все, некоторые стояли, стоял, и Я. У меня болело колено, оно ныло, настроение было дерьмовое. Лица зеков напряженные, пот застилает глаза, рубашки, спортивные брюки мокрые, хоть выжимай. Только ладошкой вытираем пот.
           Курящие закурили, закурил и я. Болтали многие, кто с кем мог, но тихо, вполголоса. У меня пересох язык, страшно хочется пить. Я ждал чего - то неведомого - непонятное, а что и сам не знал. Тревожило куда попаду, с кем буду в камере, как отнесутся ко мне сокамерники. Все это тревожило меня. Я решил присмотреться, а там видно будет. Лишь бы не ошиблись и не посадили к ранее судимым. Неожиданно вошел дежурный и закричал:
           - Прекратите курить! Раскурились.
          Он еще что - то пробурчал, отходя от двери, но слов в боксике не разобрали. Сигареты многие затушили.

 Первая камера - первая любовь!

        Это как понять - камера и вдруг любовь? Позавидовала кошка собачьему житью.  Нет, не поэтому. Не поэтому.

      Сесть, перебирать, зажмурив глаза,  в скольких камерах пересидел за свой срок. Даже трудно их счесть. И в каждой люди, люди. В иной два человека, а в той  27.  Где просидел одни сутки, а где долгое жаркое жуткое лето, это конечно 2- я. Моя, любимая и самая тяжелая. Здесь за 8 месяцев отсидки я видел зверей и умных, талантливых зеков и  профессора, стукачей и не виновных пацанов. Здесь, я получил столько знаний, которые невозможно получить за 5 лет учёбы в университете. Здесь получал знания такие, которые не даст ни один профессор в мире, знания приходили через сердце и душу.

      Перенёс столько слёз, сколько страданий. (Когда находился, в местах лишения свободы никогда не заплакал, слёзы застревали в горле, душа горела, но не плакал). А своим главным учителем, кроме отца, считаю Соколова Сергея Николаевича, по кличке «Крест». Он рассказал мне все правила и законы тюремной жизни, он своими напутствиями и советами, которые я выполнял неукоснительно, помог мне выжить в дальнейшем, в течение долгой, арестантской  жизни, и ни один его совет не мог подвергнуть сомнению или что - то изменить, он всегда оказывался прав.

     Вероятно, судьба мне подарила горе и страдания, и эта злодейка подарила такого ЧЕЛОВЕКА, УЧИТЕЛЯ, НАСТАВНИКА. Но всегда изо всех на особом твоем счету первая камера - первая любовь, в которой я встретил себе подобных, с обреченными той же судьбой. Ты ее будешь всю жизнь вспоминать с таким волнением, как разве еще только первую любовь. И люди эти, разделившие с тобой воздух бетонного пола в дни, когда всю жизнь ты передумывал по новому, эти люди еще когда - то вспомнятся тебе как твои семейные.

           Да, в те дни - только они и были моей семьей. Пережитое в первой следственной камере не имеет ничего сходного во всей твоей жизнью - до, во  всей твоей жизни и после. Пусть тысячелетиями стоят тюрьмы до тебя и еще, сколько после - но единственная и неповторимая именно та камера, в которой проходило следствие.

           Может быть, она ужасна была для человеческого существа. Вшивая, клопиная кутузка, без окна, без вентиляции, грязная, пол - бетон. Божий свет и  лампочка в 40 ватт вечно горела с потолка. Но не пол же тот грязный, не мрачные стены, не запах параши ты полюбил. Вот этих самых, с кем ты поворачивался по команде, что - то между вашими душами колотившимися - их удивительные иногда слова, и родившимися в тебе, именно тем такие освобожденные плавающие мысли, до которых недавно не мог бы ты ни допрыгнуть, ни вознестись.

      В местах лишения преобладает совершенно особый запах, которому трудно найти аналогию. Старые зеки считают, что запах этот – результат стресса: «Стресс неудач и рухнувших надежд особенно вреден». Дополняется он стрессом, вызванным необходимостью уживаться в условиях лишения свободы  даже психологически не совместимым людям. Под влиянием сильного, безотчетного чувства страха, под влиянием раздражения, в обстановке беспомощности и не уверенности нарастает внутреннее напряжение.

         Тебе никто слова человеческого не говорил, на тебя человеческим взором никто не глянул, а только выклевывали железными клювами из мозга твоего и из сердца. Ты кричал, ты стонал - а они смеялись. Ты неделю или месяц был одинёшенек среди врагов, и уже  расставался с разумом и жизнью, и уже с батарей падал так, чтобы голову размозжить о чугунный конус слива,  и вдруг ты жив, и тебя привели к твоим братанам, и разум вернулся к тебе. Вот что такое первая камера!

           Ты этой камеры ждал, ты мечтал о ней почти как об освобождении. Но если ты прошел вес поединок с безумием, все искусы одиночества и устоял - ты заслужил свою первую камеру! И теперь ты заживешь душой.

     И если ты быстро сдался, во всем уступил и предал всех -  ты тоже созрел для своей первой камеры, хотя для тебя же лучше не дожить бы для этого счастливого мига, а умереть победителем в подвале, не подписав ни листа.

          Сейчас  ты  увидишь впервые  не врагов. Сейчас ты увидишь впервые  других живых, кто тоже идет своим путем, кого ты можешь объединить с собой радостным словом «Мы».  Есть еще мудрые духовные существа - люди!

      После двадцатидневного нахождения в ИВС и моего поединка со следователем прокуратуры Казаевым. Одна ночь не потревоженного сна была бы важнее всего. Надо мной, по - прежнему, висело следствие, но как оно отступило!

   Неожиданно быстро вошёл старшина, в руке он держал личные дела прибывших, рядом стоял капитан, заместитель по оперативной работе - Меляев Миша. Старшина стал зачитывать фамилии. Зачитав, человек 20, сказал:

        - Выходите, все в карантин.

 Мою фамилию не зачитали и не зачитали ещё четверых. Я почувствовал, что - то неладное. Один из нас, задал вопрос старшине, - а мы куда? - Меляев ехидно сказал:

      - Не волнуйтесь!- Вам место найдётся. По его лицу, как змейка, пробежала злая усмешка. Потом позвал корпусного и стал давать указания кого, в какую камеру.

 Я оставался, один и мне стало как - то не по себе. Постояв минут, пять, он взял моё личное дело, посмотрел.  Стал о чём - то думать.  Сказал корпусному:

       -  Два семь. – Веди.  Корпусной ответил:

       -  Но она переполнена. - Меляев ответил:

       -  Выполняй! Корпусной, скомандовал:

       -  Руки назад! - При этом сказал, теперь я твой папа и мама.

Я промолчал. - Он сказал, - ты понял? У меня есть  и папа и мама.

Корпусной улыбнувшись, сказал, -  ничего. - Сейчас узнаешь, где папа, а где мама?

В это время я увидел, что подошли к камере 27. Он достал из кармана ключи. Открыл кормушку. - Заглянул внутрь.  Громко сказал:

        -  Принимайте пополнение!

    Я услышал движение в камере, это меня насторожило. Когда был в ИВС (Изолятор временного содержания)   мне про это ничего не говорили, что - то здесь не так. Постояв около камеры минуты три, корпусной не спеша, открыл камеру. Скоро дверь завизжала на петлях и тяжело раскрылась. Во рту у меня все пересохло. Я вспомнил всё, о чём меня учил в ИВС Веточкин Виталик. Сразу глянул на порог и увидел, что на пороге лежит полотенце. Весь сжался, как будто меня парализовало.

 Из камеры послышался смех, который сразу меня привёл в чувство. Я понял, что началась моя проверка. Постояв немного. Перешагнул через полотенце. Словно через мину.  Поздоровался. Дверь за мной закрылась.  Спросил:

       - Куда мне причалить? Напряжение постепенно стало проходит

       Кто - то из камеры ответил:

       - Ты что моряк?

       - Ответил, - нет.

       Представился, - меня зовут Александр.  Статья 231.

       Тофик сказал:

       - Проходи. Показал рукой на группу заключенных, которые сидели на кошме. Их было трое.

      Свободных шконок нет. Налили в пиалушку чаю. Он был холодный. Я с жадностью выпил.  Попросил:

       - Налейте ещё.  Мне стало немного лучше, во рту появилась слюна.

      Тофик сказал, - я в камере смотрящий.  Ты должен выполнять все мои указания.

      Эти слова, он произнёс с каким - то высокомерием, тон сказанного мне не понравился.  Я промолчал.  Хотел попросить закурить, но не стал.

Он спросил:

      - Был ли на зоне?

Я ответил:

      – Нет.

 Он стал расспрашивать, когда меня арестовали?

       - Двадцать дней назад. -  Почему держали так долго  в ИВС? - спросил он.

       - Выбивали показания, хотели, чтобы я, признался в других преступлениях.

Он задумался. И обратившись к одному из заключённых, произнёс, – что - то Александр темнит.  Другого ответа нет! Морген сказал, - кончай ломать камедь! Все мы, так ботаем на следствии. Не виновны! Кому охота колоться. Но мне темнуху не лепи. Я сам не раз под судом был и тоже лапшу на уши вешал всем. Наступила нехорошая пауза.
       - Я каким - то внутренним чутьем это понял.

Тофик прошёлся  по камере. Потом резко повернулся:

     - Тогда рассказывай. - За что ты, сел?

     - За покушение на разбой.

Ты рассказывай, поподробнее.

      - Подробно рассказывал следователю. Его мой ответ взорвал.

Он подскочил ко мне и на повышенных тонах, стал кричать.

      - Да ты, в натуре, знаешь, с кем разговариваешь? - У меня три ходки!

    Я понял, -  чего я боялся, то  и произошло. Попал к ранее судимым. Надо искать пути отступления.   Крик, повышенный тон разговора Тофика подействовал на меня, как какой - то эликсир. Забыл, что нахожусь в тюрьме. Спокойно ему ответил, - если я что - то не так ответил, то извиняюсь.

       Я первый раз в тюрьме и не знаю тюремных законов.  Прошу вас рассказать, что и как.

       Мерген обратился к Тофику.

           - Отстань от парня? Ты не видишь? - кто перед тобой?

             Мерген, повернувшись к Тофику.

             Пусть он немного аклимается.

         - А потом?

         - Он все расскажет.

          После слов Мергена обстановка в камере немного разрядилась, но меня внутренне всего трясло. В коридоре послышался, шум и через некоторое время открылась кормушка. Баландер сказал, чтобы принимали, обед и наш разговор отодвинулся, куда - то в сторону.  Тофик сказал одному из заключённых:

         - Иди, подай чашки.
        Началось движение, заключённые стали вставать со шконок, расстелили потрёпанную клеёнку, на пол разложили хлеб и стали получать железные чашки с баландой. Сидящий рядом со мной, сказал:

         - Давай Александр, - ты ведь с этапа, наверное, жрать хочешь, как волк. И дал мне кусок хлеба. Пододвинул одну из чашек.

       Я посмотрел в чашку. Там была каша. Из чего она  не понял. Съев одну ложку содержимого, не мог проглотить, хотел выплюнуть, но через силу проглотил и делал вид, что ем. Затем взял кружку с чаем и стал, есть хлеб, запивая чаем, а вернее подкрашенной водой. Керим и Мерген ели, что - то из банки, при этом о чём - то тихо переговариваясь. Я понял, -  говорят они обо мне.

   Странное чувство овладело мною, такое, словно бы я внезапно попал из мира цивилизованного в другой - пещерный. А впрочем, если вдуматься, так ведь оно и есть! Сумрачный этот мир не знает жалости: здесь царят изначальные инстинкты. Деликатность, мягкость, услужливость - все эти неинтеллигентные свойства воспринимаются тут, как нечто ущербное, как постыдные признаки слабости. А слабым быть нельзя! Для того чтобы уцелеть и выстоять, надо драться за жизнь, завоёвывать право на неё. Надо любить жизнь свирепо и властно.

     Осмотревшись, я посчитал, - ели семнадцать человек, а конок было семь двухъярусных: значит, троим, придется спать на полу, в том числе и мне.

        Но не это меня беспокоило, а беспокоил разговор с Тофиком. Стал внутренне себя ругать о том, что с первой минуты нахождения в камере, я не правильно себя повел. Стал прокручивать варианты, что они могут сделать: избить не дамся, буду драться, а если наваляться,  несколько человек   дело будет плохо, а вдруг опустят? После этих мыслей у меня мороз по коже прошел. Надо искать варианты, а вариантов не было. Вместе с тем мой сосед, сказал:

        – Ты, что заснул?

        - Я встрепенулся. Он сказал:

        - Давай чашку.

   Я подал ему. - Тофик встал.  Подошёл ко мне.  Спросил:

       - Ну, ты ёрш вымахал. Какой у тебя рост?

       Я ответил, - сто девяносто восемь. – Ну,  если сто девяносто восемь, то собери чашки и кружки, поставь, и указал, куда их поставить, и убери клеёнку? Я всё это сделал. Он тогда позвал к себе на шконку:

       - Садись рядом.  Я сел. - Он тихим голосом спросил:

       - Ты чего это залупаешся? - Я ответил:

       - Но я ведь извинился. -  Это ты правильно сделал. - Но этим ты не отделаешься. Что я должен сделать?

         Он ответил, -  что подумает. Затем спросил, - где я жил? - кто мои родители? - кто следователь, - какая милиция меня задерживала. Я ответил, - что живу в Ашхабаде, отец - начальник управления строительства, следователь Азатлыкской прокуратуры, задерживала Городская полиция.

        - Ты говоришь правду?

        - Зачем мне  придумывать.  В общем, проверить не трудно, и спросил, - отец знает, что ты уже в СИЗО?

        - Наверно нет, но скоро узнает. Я тогда его спросил, - может ли он  организовать отправку записки в Ашхабад.  Он меня поправил, - не записку, а маляву.

 Тогда он сказал:

         -  Твой отец если получит маляву сразу приедет? -  У него деньги есть?

      -  Да, у отца есть деньги, а если нет то, найдет. Тофик приказал Бяшиму, дать ручку и бумагу, Бяшим, покопавшись в матрасе, вытащил ручку и ученическую тетрадь. Принёс всё это и подав Тофику, сказал:

       -  В этом деле есть и его доля.

       - Я спросил: - Что это за доля?
На что Тофик ответил:

       - Ты задаешь много вопросов, в тюрьме это не принято, за это надо платить. Я стушевался и задал вопрос: - За что платить?

 Он засмеялся и обратившись к сокамерникам, сказал, - он должен платить? - Мерген ответил, – должен. Остальные сокамерники промолчали. Я решил не пререкаться и посмотреть, что будет дальше, и понял, что попал, в непонятку. Тофик дал мне тетрадь и ручку, сказал:

       -  Пиши. 

       -  Что писать?

     Подошёл Мерген и сказал, - ты что, пацан, под дурака косишь? Виновен - плати. А заплатить тебе придется.  Я промолчал. Решил оттянуть время и написать, что прикажут. А ночью все обдумаю и приму решение, как вести себя дальше.  Я обратился к Тофику:

      -  Хорошо, диктуйте.  Он, отвалившись к стенке, сказал:

      - Пиши мелким почерком, но чтобы ясно было, что пишешь! Стал диктовать: -    Дорогие родители! Я нахожусь в Тедженской тюрьме. Прибыл 11 июня, здесь очень плохо кормят. Кто принесёт Вам записку, - передайте ему чай, сигареты - 30 пачек с фильтром, колбасы 5 батонов, кубики пачку, деньги 50 долларов. Если не передадите, мне будет очень плохо. Я проиграл в карты.  Перестал писать, сказал Тофику:

      - Таких денег у отца нет! Он не передаст, он уже занимал деньги, когда нанимал адвоката и платил ментам, когда передавал передачи ночью в ИВС. На что Тофик ответил:

            - А ты пиши слезливее. Он пришлёт!

      Я ответил, -  нет! Лучше поменьше надо просить, тогда он займёт и передаст. Он ответил:

            - Ты, что это гоняешь! - Он же начальник?

       Затем Мерген отозвал Тофика, они о чём  -  то пошептались, после чего Тофик, сказал: – Ладно.  Напиши 30, что я и сделал.  Затем он сказал:

       - Всё перепиши, - и показал размер малявы. Я переписал и отдал ему. Он сделал маленький пакетик и спрятал в носок.  Мне сказал:

             -  Иди на своё место, -  и показал в угол, где сидели на кошме двое.  Я перешёл и сел.

Настроение у меня было отвратительное, я вспомнил инструкции Веточкина Виталика и понял, что попал в ловушку, и что в первый же день угодил в неё. Я сам, с первой минуты нахождения в камере не правильно повёл себя. Надо что - то делать, искать выход из создавшей ситуации, но в голову ничего не приходило, голова была чугунная, я ничего не соображал, хотелось выть.

       Оглядевшись кругом, я увидел в камере, что каждый занимался кто - чем и заметил, что  на меня никто не смотрел. Страшно хотелось курить и пить, вся  рубашка прилипла к телу. Я повернулся к соседу и спросил:

        - Можно попить?

  Он, видя моё состояние, встал и принёс чайник с водой. Я налил в кружку и залпом выпил. Вода была тёплая и вонючая, я налил ещё и снова выпил. Но жажду совсем не утолил, поблагодарив соседа, прислонился к стенке.

      Жара и духота в камере мешала думать, но физическое напряжение перевешивало душевные переживания и ком проблем, внезапно возникших в первый же день пребывания  в СИЗО. Я почувствовал приближение грозы, ведь в этот день решается моя дальнейшая арестантская жизнь, -  в какой среде я буду, в кругу нормальных арестантов или опущенных.

      За это я лягу костьми, в крайнем случае, наверно завалю, Трофика и тут же отогнал эту мысль. По моему делу меня могут осудить примерно на четыре года, а за убийство дадут очень много?

      От этих мыслей меня всего сковало, все мышцы задеревенели. Что происходит? Со мной раньше  такого состояния никогда не было, какой выход можно найти?

      Напряжение достигло предела, стал массировать мышцы рук, ног. Когда растирал правое колено, почувствовал, что оно действительно болит, его я ушиб еще, когда находился в ИВС. Что это, - от страха или возбуждения?  И подумал:  «наверно от всего».

      Так меня встретила  первая камера. Этого я не мог предусмотреть, а я то готовился все двадцать дней нахождения в ИВС и в один миг вся подготовка пошла коту под хвост.

Неужели, я оказался таким слабым, что при первой трудности, мгновенно развалился? Но нет, я как заклинание стал себе говорить:

     - Ты, Александр, выдержишь, ты выдержишь, расслабься, приведи себя в порядок, не распускай сопли?

       И, закрыв глаза, вспомнил свой дом, особенно холодильник. В нём, постоянно находилась холодная вода. Как хотелось подойти, открыть и выпил бы, наверное, целое ведро.  Так жутко стало, не по себе.  Открыв глаза, я вернулся в серую, грязную камеру, с её непонятным запахом, который сравнить было не с чем. Такого запаха, я никогда не чувствовал, я дышал уже другим воздухом: спёртым, тяжелым. Я был в тюрьме! Сосед спросил:

     -  С тобой всё в порядке? - и представился, что его зовут Курбан, он из Гями, сидит за наркотики.  Он мне сказал:

    -  За что сидишь ты? -   Ответил, -  по статье 231 разбой, а вернее я разбой не совершал, а на меня дали показания в том, что мы хотели совершить разбой. Он ответил:

    -  Тогда, ты выскочишь, если говоришь правду.  Он, улыбаясь, сказал:

    - Спроси, здесь любого и  тебе ответят, что все не виновные? Добавил, - я здесь нахожусь уже 6 месяцев, но никого не выпустили и не оправдали, и ты Александр, - так тебя зовут?

       Я ответил, -  да.

     - И ты темнишь? Затем примирительно:

    - Ты рассказывай? - Что, да как? - А  там разберёмся!  У нас в этой камере одни юристы сидят, всё понимают, всё растолкуют, подскажут, как себя вести со следователем, с кумом. Тофик знает, все ходы, и выходы у него всё схвачено? Он тебе всё растолкует. Он побеседует с тобой ночью. Я понял, - что - то здесь не так и чтобы не накалять обстановку ответил:

     - Хорошо, что есть с кем посоветоваться!  Тогда он сказал:

     - Ты ведь написал маляву домой? - Ты ведь не обманываешь? - Отец всё пришлет? Я ответил:

    -  Да. И здесь понял, - что они заодно, работают вместе. Они хотят меня доить. И что - то непонятно. Почему, так интересуются моим делом? И как они передадут записку? Не работают ли они на кума?  Если работают на кума, то они мне ничего не сделают  пока не получат передачу и деньги от отца, будут ждать и я что – ни будь, придумаю.

     После этих мыслей я немного успокоился, мышцы расслабились, стал себя лучше чувствовать. Курбан закурил, я жадными глазами смотрел, как он курить, заметив, что я смотрю на него. Он спросил:

       - Хочешь?  - Я ответил:

       - Да. - Он дал мне сигарету и сказал:

      - Отдашь? -  Я кивнул.

        Прикурив сигарету, затянулся, по телу прошло приятное чувство, вот что мне было нужно. Курбан стал расспрашивать про моё дело. Я ему рассказал, - что арестован за то, что мой знакомый Ершов Славик дал показания, о том, что вместе с моим другом Егоровым Колей хотели ограбить коммерческий ларёк, но ларёк не грабили, а пошли в сторону ларька и передумали, а  мы с Колей сели на такси и уехали домой.

       Ершов вернулся домой, около дома встретил своего друга Алексеева Олега, время было около двенадцати ночи. Он вынес моё ружье, которое, я ему принёс для того, чтобы поехать в субботу на Геок - тепинское озеро  пострелять уток. Он проверял ружьё, как оно работает и по неосторожности, выстрелил в Олега, который скончался.

       Ершов сам пришёл в Азатлыкскую полицию и написал явку с повинной.  Его начали бить. И он признался в несовершенном разбое  и назвал нас.  Курбан спросил:

        -  Почему он так сделал?

           Я ответил:

        -  Не знаю.

        -  А где он сейчас?

        -  Как где! -  Здесь! - Курбан мне не поверил  и сказал:

        -  Мы это проверим:

        -  Ночью отправим маляву и всё выясним.   Я ответил? -  Вы отправьте маляву Коле?

        - Он сидит с малолетками и всё расскажет. Как есть. Ершов ранее судим и он должен сидеть где - то рядом.

        -  Да! Ну, ты и напридумывал! -  сказал Курбан.  И обратился к Тофику:

        -  А у нас большой фантазёр сидит?

        -   Тот ответил:

         -  Ничего! -  Мы скоро всё выясним!

Курбан обратился ко мне, -  а что ещё шустранули, вместе с Колей и Славиком? Ведь у вас ещё были дела?

        -  Я ответил:

         -  За мной ничего нет!

         Тогда Курбан встал и сел на шконку к Тофику, и стал с ним тихо разговаривать. Я понял, что они разговаривают обо мне и мои подозрения стали усиливаться в том, что Курбан стукач, а на кого работает, на кума или на Тофика.

         В камере все затихли, кто спал, кто дремал, и после такого напряжения потянуло на сон, но, боясь, что может, что - то произойти, я только закрыл глаза и терпел, боясь заснуть. В таком состоянии, пролежал примерно полтора часа, посмотрев на решётку окна, увидел, что темнеет. В коридоре послышался шум, кто - то из сокамерников сказал:

     - Ужин давай. Показав на меня рукой. Расстилай клеёнку? Что я и сделал. Открылась кормушка, и стали подавать чашки с такой же кашей. Повторилось то же, что и в обед. Свою кашу я съел полностью, механически и, снова, когда поели, я собрал посуду и поставил около двери. Когда снова пришёл боландер за пустой посудой, Тофик подошёл к кормушке и передал баландеру записку.

        Я сел на своё место. Курбан подсев ко мне стал снова расспрашивать о моём деле, и я снова рассказал то, что рассказывал ранее. Тогда он стал спрашивать, знаю ли ребят, которые употребляют наркотики? Я ответил, - что знаю! Он стал намекать, если я напишу им записку они, могут привести или передать героин или передать, через отца.

       -  Я ответил:

       -  Нет! -  Я с ними не в таких близких отношениях.

    Курбан снова подошёл к Тофику и, глядя на меня, как я понял, передал содержание разговора, после чего Тофик сказал:

       - Ты пацан, за ночь подумай?  А на следующий день дай правильный ответ.

       - Понял?

  Я ответил: - Хорошо. А сам стал думать, что я им должен сказать. Ну ладно, как говорится в пословице, - утро вечера мудренее, там видно будет.

        В это же время Тофик вытащил из матраса сверток, в котором находился шприц, маленький флакончик из под пенициллина и зажигалкой стал подогревать флакончик в открытую, не боясь, что могут в глазок увидеть контролеры. И я убедился, что Тофик ничего не боится, но когда Тофик стал  резинкой перетягивать руку, он сказал Курбану, чтобы тот стал около кормушки. Мерген взял шприц и стал вводить Тофику в руку иглу, лицо у Тофика было серым, глаза на выкате, его всего трясло, как он жалок был в это время.

        Получив дозу наркотика, он откинулся назад и как будто задремал. Мерген такую же процедуру проделал и с Курбаном. В камере стояла гнетушаяя тишина, все обитатели камеры смотрели на Тофика и Курбана с какой - то не объяснимой тревогой или презрением. Скорее всего, в их взгляде было презрение или сами хотели уколоться.

          Все молчали, и это молчание мне о многом говорило: заключённые камеры, скоре всего не любят Тофика и, если что - то случиться, они его не поддержат. Результаты моих наблюдений не много успокоили и привели к мысли о том, что с Тофиком я справлюсь, неужели мои трёхлетние занятия дзюдо пропали даром. Стал обдумывать варианты, как его  вырубить, но это крайний вариант, надо думать?

          Сегодня я понял, как в мою ситуацию вписывается поговорка: - «С волками жить -  по - волчьи выть». Но нет, я выть не буду, и под таких, как Тофик, подстраиваться не буду.

         Он ведь наркоман, а это не авторитет. Наркоман авторитетом быть не может, это я хорошо усвоил из книг и от ребят ранее судимых. Он блефует и ничего не сделает серьёзного. Когда он кололся, как он был противен и под этого урода, я буду плясать?  Ложась спать, решил, если будет наезжать, - отвечу, другого выхода нет.

      Вспомнил слова Виталика в ИВС. Один раз дашь слабину, я дал, - заклюют. Это я чувствовал, уже начал поддакивать Тофику и написал записку, значит подошел к грани, а этого нельзя допустить, надо исправлять сложившуюся ситуацию.

         Тофик, провокатор и  он меня технично толкает к пропасти.  А пропастью будет то, что он хочет сделать меня своей шестёркой? -  А это конец!  Как я буду смотреть ребятам в лицо, а они меня уважали. Долго не мог уснуть, было душно, кошма не помогала, на цементе я ещё никогда не спал, тяжкие думы захлёстывали сознание.

        Не ожидал, что тюрьма так издевательски меня встретит. «Господи, помоги»,  - молила моя душа. На кого уповать – не знал я, а на себя после унизительного прошедшего дня почти не надеялся. Понимал, житуха будет несладкой, но всё в моих руках и завтра решу все, как надо.

Снились кошмарные сны, дрался с какими то, уродами, из фильмов ужасов. Они гоняли меня по каким - то лесам.

     Проснулся и обрадовался, как хорошо, что всё это было во сне. Но тут же вспомнил вчерашний день, и стало снова тревожно. Мне хотелось, чтобы и тюрьма была  лишь сном. Я повернулся к двери и в глаза ударил неяркий свет ночной лампочки, светивший из зарешеченного отверстия в стене. Нет, – тюрьма не сон. Сколько же сейчас времени? - Скоро ли побьем? -  думал я, поворачиваясь к стене.

      Я лежал, и мне не хотелось, чтобы наступило утро. Что принесет новый день? Уж лучше ночь. Тюремная ночь. Тебя никто не тронет. Или лучше – одиночка. Но вот дежурный закричал: - «Подьем!»  и стал ходить от двери к двери и стучать ключом, как молотком, в кормушки, крича по нескольку раз: - «Подьем»! Камера проснулась. Ребята не хотя вставали, потягивались, ругали дубака. Слышно было, как соседние камеры водили на оправку. И у нас у двери забренчал ключами дежурный.  На оправку! – распахнув дверь, - крикнул он. Я встал, все тело болело, все пошли на оправку. В туалете жарко. После оправки нас закрыли в камеру. Открылась, кормушка и баландера  стал накладывать кашу. Трофик, повернувшись, в мою сторону сказал:

       - Расстели клеёнку? Я расстелил. Сели  кушать, я ругал себя:

      - Ты снова выполняешь его указания. Через силу стал жевать противную кашу, знал, если не буду, есть, то ослабну, затем с хлебом выпил чай. Когда все поели, Трофик небрежно, сказал, глядя на меня:

        -        Убери посуду? -  Я, промолчал. -  Он снова, сказал ты, - что неслышишь?

 - Я ответил, - убирать не буду, так как вчера убирал.                                                                                                     Он подскочил ко мне, его глаза налились кровью, и сказал:

      -  Ты теперь будешь постоянный уборщик в нашей камере.

      -  Но это не правильно! - ответил я.

 Меня всего трясло, от возбуждения застучала кровь в висках, нервы были напряжены.   Он ответил:

      -  Я так хочу.

    - А я не хочу, и так не будет, - ответил я.  Я понимал, что за каждым шагом наблюдают десятки глаз, и что от моего поведения здесь во многом зависит моя дальнейшая судьба. Голова работала ясно, как никогда.  «Спокойно! -  Без паники»! – Одёрнул я себя. Холод тревоги вошёл в меня: на секунду пресёк дыхание, пробрал озноб по коже. Медленно, стараясь справиться с внезапным этим ознобом. На что, я рассчитывал? Трудно сказать! Была одна лишь отчаянная мысль. Надо идти навстречу страху, надо драться. Драться до последнего!

       Он, толкнул меня в грудь. Я отошёл к кормушке и стал к ней спиной. Он подбежал и хотел ударить. Я перехватил его руку и оттолкнул его. Тофик сделал широкий замах ногой, но я  левой рукой поймал его за штанину, а пальцами правой ладони со всей силы ткнул Тофика в пах.

      Тот широко открыл глаза, толстыми обезьяньими губами попытался набрать в легкие воздуха, а потом, стукнувшись затылком о стену, как мешок упал назад.

      - Убил! – ахнули хором со всех сторон сокамерники.

      - Беля, буду, пацаны, убил! – крикнул Морген. Да мы тебя здесь же, суку, закопаем!

      - Я видел, как обитатели камеры со всех сторон взяли меня в тесное кольцо.

      Так объединяются шакалы, чтобы разодрать ослабевшего волка. Что ж, подходите? Я стоял, прислонившись к двери. В воздухе на миг повисла ужасающая тишина. Потом из дальнего угла кто – то хрипло крикнул:

    - Эй, пузатый! Просыпайся, тут новенький на толковище претендует! Потолкуй с голубчиком!

         - Ну, чё ещё стряслось, бля? - Вишь, какая оглобля! - Фу ты ну ты прямо!

     - Так, - думал я, - разница в весе безнадёжная. Сбить его с ног не удастся. Значит, надо угадать у него самое  уязвимое место и врезать. Встал Мерген и сказал Тофику и пузатому:

     -  Подождите? -  Мы сейчас ему тёмную сделаем.

     И стал медленно подходить ко мне.  Я принял боевую стойку и сказал:

    -  Подойдешь, убью!  Он, видя, что я сделаю это, остановился в метре от меня.

    В глазах Тофика сверкнули искры животного страха. От меня, он ожидал всего – панического крика, ярости, слов ненависти, истерики, испуга. Он в камере до этого чувствовал себя, как рыба в воде. Облик его в это мгновение был дик, страшен, поразил меня своей бессердечной ненавистью.

     В это время, в коридоре послышался шум, открылась дверь и на пороге появился мордастый, с болезненно красными глазами и неожиданно маленьким носом – кнопкой, старшина. Я услышал громкий голос, - что у вас происходит? - Он приказал всем сесть, все присели.

          А ты, что?  Он обратился ко мне, в руках у него была резиновая дубинка. Он обратился к Тофику, - что происходить? Тофик ответил, - ничего.  А кто дежурный по камере? Он указал на меня.   Старшина обратился ко мне:

          -  Ты дежурный?

          -  Я ответил:

          -  Нет.

          -  Он тогда, спросил:

          -  Как фамилия?

          -  Я ответил:

          -  Широбоков.

        Вот ты мне и нужен.  Выходи,  и скомандовал:

        -  Руки назад, к стене лицом! Я выполнил его приказание.

От волнения закружилась голова, я облизнул пересохшие губы языком и почувствовал, как мой лоб покрылся крупными каплями пота. От унижения, ярости и запоздалого страха, меня колотила дрожь.

      Он закрыл камеру и сказал, - пошли? Я повернулся и пошел. Он приказал, - руки назад?  Пройдя метров двадцать,  он завел в кабинет. В кабинете сидел лейтенант. Он спросил, -  как фамилия? -  Я ответил. Он взял моё личное дело спросил, - из какой камеры? -  Я ответил: - Два семь.

      Он спросил, – судим? -  Нет.  Тогда лейтенант обратился к старшине:

      - Почему он находится в два семь?  Старшина ответил, -  это указание Мелева.

    Лейтенант промолчал. После чего меня сфотогрофиравали, взяли отпечатки пальцев, оформили форму, определённую в СИЗО. Лейтенант стал говорить, что я не должен делать и беспрекословно выполнять указания администрации СИЗО, за нарушения - карцер. Вопросы есть?   А что я могу?  Он ответил:

    - Если возникнут проблемы, стучи в дверь или напиши заявление на имя начальника СИЗО. Я спросил, - а как фамилия начальника СИЗО?

    Он ответил:

    -  Майор Худайбердыев.

      В это время открылась дверь, и в кабинет вошел симпатичный майор. Ему было лет сорок, гладко выбритый, подтянутый. Лейтенант вскочил и доложил, что он занимается инструктажем вновь прибывшего заключенного. Лейтенант обратился ко мне и сказал:

       -  А вот и наш начальник!-  Худайбердыев спросил:

       -  В чём дело?  Лейтенант ответил, -  только сейчас он спрашивал Вашу фамилию.

   Тогда Худайбердыев, обратившись ко мне, спросил, -  у вас есть вопросы?

      Я ответил, - нет.

    Это было первое и последнее, за все время пребывания в местах лишения свободы, чтобы начальник обращался с зеком на Вы и я это запомнил на всю жизнь. Худайбердыев обратился к лейтенанту:

      -   А у тебя есть ко мне вопросы?  Он ответил, - что есть.

      -  Какой вопрос? Да опять корпусной нарушает. Что он нарушает?  А вот свежий пример. Несудимого, его посадил к ранее судимым. Худайбердыев примирительно ответил, - вот ты разберись и исправь, а в отношении корпусного, напиши рапорт.

      Но он мне сказал, что он его посадил к ранее судимым по указанию вашего заместителя Меляева. А что Меляев не может, ошибиться? Ответил Худайбердыев. Ты поставлен здесь для того, чтобы наводить  порядок, а не жаловаться, корпусной твой подчиненный, - ты понял? Так точно!

     Худайбердыев повернулся и пошел, лейтенант вскочил и хотел идти с начальником СИЗО, на что последний сказал:

      -  Ты, занимайся, своим делом. И ушёл.

      Посидев минуты три, он, спросил меня, -  ты всё понял?  Я ответил, - да.

Лейтенант встал, подошел к двери и позвал корпусного.  Когда он вошёл, он спросил его, - когда он перестанет нарушать приказ? Корпусной ответил, - что  само руководство нарушает, а потом со стрелочника спрашивает. Он зло посмотрел, на меня  и сказал:

       - Это  за него?  Лейтенант ответил, -  он ни при чем.  Ты сам должен думать. Корпусной спросил:

       -  Куда теперь его?  Лейтенант, подумав, ответил, -  отведи его во вторую, там,  как вроде есть места.  А если нет, то сам определи.

        Взял журнал, посмотрел и сказал, -  да во вторую.  Там всего девять человек!

  Корпусной, повернувшись, зло сказал, -  иди? При этом сказал, играя дубинкой, -  врезал бы тебе! -  Я спросил, -  за что? -  Он ответил, - за всё!

       Я вышел в коридор. Старшина спросил, -  что есть в два семь? Я ответил, -  ничего нет.   Он промолчал.  Пройдя в конец коридора, подошли к камере.

     У меня было такое настроение, как будто  с плеч сняли страшную ношу, физиономия Трофика стояла перед глазами.

      Сразу вспомнил все напутствия Виталика, звон ключей старшины  опустили меня на землю, как я был благодарен старшине, его мне прислал всевышний.  Он начал открывать дверь.  Мне сказал грубо:

         - К стене, руки назад!

       Сразу же на меня навалился тот груз озабоченности, а вернее внутренний мандраж, то же состояние, что в камере два семь, но я быстро пришёл в себя, услышав скрип открываюшеися двери. Корпусной уже спокойно сказал:

      - Заходи?  Отступая в сторону, дал дорогу, мне пройти. Я не спеша, повернулся к двери и сразу, взглянул на порог, - там ничего не было. (Полотенце).

     Настроение сразу улучшилось, как - будто глотнул свежего воздуха. Зашёл, поздоровался и представился, что зовут меня Александр, статья  231 – 13.  Постоял, дождавшись, когда за мной, закроется дверь.

        Спросил, - где я могу приземлиться?  Со шконки встал заключённый и представился, - что его зовут Керим. Все обитатели камеры повернулись ко мне. Керим тогда сказал:

       -  В камере старший он и указал рукой  на заключённого.

    Ему было лет сорок, плотного телосложения, среднего роста, лицо худощавое, мужественное, по глазам его было видно, что он  не глуп и чрезвычайно хитёр. Но что – то высокомерно – насмешливое и жестокое было всегда в лице его и улыбка, все движения его были медленные, спокойные, самоуверенные, выражали, какую - то доброту, но он, очень строго сказал, показывая рукой:

         -  Вот, твоя  шконка.

     Я не знал, что делать, лезть на шконку или стоять. Наступила какая - то гнетущая пауза. Камера была маленькая, четыре на три метра, в ней стояло четыре двухъярусных шконки. Миша показал на шконку, примирительно сказал:

       -  Садись, что растерялся?

       -  Я присел.

       -  Тогда Миша сказал:

       -  У нас правильная хата и вести себя надо правильно, - ты откуда?  Ведь, как вроде сегодня этапа нет. При этом он посмотрел на остальных заключённых, которые настороженно смотрели на меня. Я ответил:

       - Прибыл позавчера, был в камере два семь, а после беседы со мной перевели сюда. Миша, спросил, -  почему?

        Я ответил, - во время беседы с лейтенантом и начальником СИЗО, те сказали, - что в камере два семь, сидят, ранее судимые и приказал, перевести в другую камеру. На что Керим, обратившись к Мише, воскликнул!

       -  А ты мне не верил. И я был там!  Я ведь говорил тебе, Миша, - что там суки сидят!  Эта два семь, - «Груз – хата», кума – Меляева.

       Миша, поднял руку и сказал, -  Керим, помолчи и тот, замолк. И обратившись ко мне, сказал, -   расскажи, о чём там тебя спрашивали?

       Я всё, как было, рассказал. И тут вскочил Керим и, обратившись к Мише сказал, - и у меня была, такая же ситуация, как и у него.  Миша, ведь что за стерва, гад, падаль, сука позорная, стервоза, сволочь, паскуда этот Тофик – персила. Миша его остановил.  Он, наверное, ещё бы выдал десяток ругательств. Миша сказал:

      - Сколько в твоей башке, дерьма хранится. Вся камера смеялась, Керима била дрожь. Что вы смеётесь, - сказал Керим.

      Этот Трофик, и ещё там есть, Морген – нохур, так беспредельничали надо мной, целую неделю! Из - за этих, подонков, я попал в карцер.

   Миша, обернувшись, к Кериму приказал замолчать. - А то расходился, все мы это проходили. И обратившись ко мне, спросил:

     - А что за записку, они заставили тебя написать? Я рассказал.  Миша, сказал:

     - Ты Карим только ругаешься, а предъявить Трофику ничего не можешь. Может, ты сам себя там не правильно вёл?  Вот они над тобой насмехались и издевались, и ты рассказывал им не только, про свое дело, за что сидишь, а и  про другие свои дела и своих друзей. Сначала научись язык держать за зубами, - потом возмущайся?

     Теперь ментам будет известно, что ты там ещё натворил, и пострадают, твои друзья. Менты твоих друзей пресануть, а если они признаются и тебе будет довесок, - понял? Керим, расстроившись, воскликнул, - вот суки!

       Если менто у меня будут спрашивать, про то, что я им говорил, и мне предъявят другую статью, я завалю, этого Трофика. А вот это, говорить, Керим, нельзя, -  ты ничему не научился, хотя опытный парень. Не подумал о том, что твой разговор может дойти до ушей ментов.

      И ещё, -  обратился Миша к Кериму, здесь за свои слова, надо отвечать, не ответишь, опустят. А что ты, сказал?  Керим  ответил:

  - Миша, за меня, не беспокойся, - я отвечу! Миша после разговора с Керимом, обратился к камере: «Вы ничего не слышали, это был сон». Обратившись ко мне, попросил, чтобы я, поподробнее рассказал, как я писал маляву.  Подумав, он сказал:

   - Саша? А ты не придумал то, - что рассказал? Я ответил, - что отвечаю!  Миша,  улыбнувшись,  сказал, -  хорошо, вот теперь у нас есть, что предъявить Тофику. Я задал вопрос.

      -  Но ведь отец передаст посылку в камеру Тофику?  На что Миша ответил:

      -  Что у тебя отец, лох?

      -  Нет.  Ну, тогда всё в порядке. Ведь ты не писал, чтобы передали в камеру два семь.  Так что Александр, если отец, что - то передаст, то получим, мы.

 Я успокоился, всё напряжение прошло, хотелось пить. Миша, обратившись ко мне, сказал, -  что не понятно, спроси. Давай осваивайся и стал знакомить с  находившимися в камере.  Керим, обратившись ко мне, сказал:

       - Саша,  эта камера не два семь, здесь дежурят по очереди. Какие возникнут вопросы, решаем, через него  и  показал, на Мишу.  Послышался шум, Керим сказал:

        - Обед! Яша, расстилай клеёнку?

       Тут же открылась, кормушка и баландёр громко крикнул:

        - Принимайте чашки!  Яша стал брать,  подал семь штук  и он сказал, - что нас восемь!

       Миша, сказал:

    - Баллы, давай, - указывая на угол. - У нас новичок и, обратившись ко мне, -  проголодался, наверное?  Смотри, как осунулся, все мы это проходили.

    Баллы вытащил из пакета лук, чурек, две банки консервов, свёрток с каурмой.  Присматривался к ним и по лицам,  по движениям их старался узнать, что они за люди, какие у них характеры, что они сделали, за что арестованы?

      Миша открыл банку с килькой в томатном соусе, подставил ко мне. Я отодвинул на середину и подумал, не проверка ли это, хотя сильно  чувствовал голод. Взял чашку с баландой, хлеб, дольку лука и неспеша, начал есть. Миша сказал:

      -  Саша, это твоя банка, ешь!  Я поблагодарил.

       Все ели, на меня никто  не обратил внимание, я макал хлеб в банку, Керим заметил и сказал:

         - Возьми банку в руки и ешь ложкой, здесь всех встречают килькой.

        На что Миша улыбаясь, ответил  шутя:

        - Керим, а ты ведь сразу сожрал всю банку  и чуть ни сьел все наши запасы.

      Я чувствовал во второй камере совсем другую обстановку, другой воздух, как будто подул свежий прохладный ветерок, хотя в камере стояла духота, температура была градусов тридцать. Я расслабился, наступило какое - то умиротворение, спокойствие, напряжение спало. Но я хорошо помнил, что это тюрьма, расслабляться нельзя, тех ошибок, которые совершил в два семь, больше не сделаю.

        И понял, как человеку мало надо. Изменилось ко мне отношение и резко улучшилось настроение, «ласка и собаке приятна», вспомнил пословицу. Такова горькая жизнь. Закончился обед, Баллы собрал чашки, клеёнку и положил в угол. Я встал, Керим подошёл ко мне, стал рядом и сказал:

       -  Ну, ты Саша и вымахал!

     Его голова не доходила мне до плеча. Поднявшись на второй ярус, прилёг, матрац был грязный, простыни не было, вместо подушки какой - то комок, но это не бетон,  на котором я спал в предыдущей камере.

      Прикрыв глаза, стал вспоминать события в 27 камере и стал спрашивать себя, - как это я растерялся и когда бы кинулся на меня Тофик, что бы я сделал. И сам себе ответил, - было бы  и ему плохо и мне.

     От всего пережитого мгновенно заснул, как - будто провалился в пропасть. Проспав часа четыре, проснулся от громкого разговора, встал, спустился вниз, сильно хотелось пить. Присев на шконку Керима, спросил его:

-  Вода, есть?

-  Он ответил:

-  Возьми в чайнике. Выпив две кружки, почувствовал себя хорошо. Керим, спросил:

  -  Ну, как, осваиваешься?

  -  Я ответил:

  -  Здесь лучше, чем в ИВС.

  -  Он воскликнул:

  -  Да что там три дня, ерунда!  Да нет, - ответил я. Меня там держали двадцать дней, до сих пор болят все бока.  Керим, спросил,  -  как двадцать, ведь положено три дня, в крайнем случае, десять! - А за что, тебя держали двадцать?

      Я ответил, - не знаю. Наверное, за тобой много грехов? -  спросил Керим.  Я ответил: -       Нет, не воровал, не грабил, не курил анашу.

       В разговор вмешался Миша и сказал Кериму,  - если захочет, расскажет, ты не лезь парню в душу, тоже опер нашелся.  Керим ответил:

        -  Ты что Миша, я же по дружески. То же друг нашёлся!

     Пусть парень придет в себя, а там посчитает нужным, расскажет, а не захочет, не скажет. Обратившись ко мне, сказал:

       -  Ты, Саша, смотрел кинофильм - «Семнадцать мгновений весны»?  Я ответил, -  да.

       Помнишь, Мюллер сказал, -  «если, что знают двое, то знает и свинья».  Я ответил: -  Помню. Запомни эти слова, они о многом говорят и непосредственно относятся к нашей среде.

       И  ещё к слову, есть такие слова древнего поэта Амара Хайяма:

                                         В этом мире враждебном не будь, дураком

                                         Полагаться не вздумай на тех, кто кругом.

                                         Трезвым оком взгляни на ближайшего друга –

                                         Друг, возможно, окажется злейшим врагом.

     Это, Саша, как дополнение к твоему рассказу, ведь тебя сдал твой кореш.  Я ответил: -  В общем, да!

     Да что там кривить душой, из - за своего ближайшего друга и я здесь. Хотел тебя успокоить, а этими словами только себя расстроил.

      При этом заметил, и в древние времена были подонки и сейчас остались, зачем их только земля рожает.

     А Бог где?  Тоже мне, нашёлся смотрящий, ничего не видит. Сколько несправедливости, сколько беспредела, то же мне демократия ё…..я.

      Господи, как подумаешь, сколько греха на людях. А горя – то, горя – конца и  краю нет.  Сегодня, ребята, Бог - это деньги и мы сидим за деньги. Кругом  так откровенно говорят, - сейчас человек - это деньги, деньги  -   это человек! Лёгкие деньги – они, не весят, ничего и чутья такого нет, что вот мол, ты заработал. Правильно старики говорили: - За что не доплатишь, того не доносишь.

       И тем не менее, надо  всё - таки во что - то, верить и продекламировал:

                                                           Нас не видно за стенами,

                                                           Каково мы здесь живём;

                                                           Бог творец небесный с нами,

                                                           Мы и здесь не пропадем

      И продолжил, - за последние восемь лет всё кверху ногами стало и на воле, и в зоне. Какую страшную власть дали ментам, КГБ, прокуратуре, судам. Такого, ребята, при Советской власти не было?

       Замолчал и стал ходить по камере, желваки ходили по лицу, руки сильно сжаты в кулаки. Он, что - то думал про себя. И вдруг сказал:

      -  Хотел его успокоить, -  указывая на меня, -  а сам себя накрутил.  Баллы сказал: -  Дядя Миша, вы Бога затронули, поэтому расстроились. На что Миша ответил:

      -  Баллы, кому лимоны, кому лимонные ящики?

      -  А мне что? -  спросил Баллы. -  Тебе всё. -  Как всё?

      -  Да, всё! -  Баллы,  шутя, ответил, - ну давайте?

     - Миша, картинно улыбнувшись, повернулся  и ответил, -  нету, да! Все в камере засмеялись. Керим обратился к Баллы и попросил, -  дай, лимончик?  На что Баллы  ответил:

      -   Пошёл, ты! И ребята стали подшучивать над  Баллы:

      -   Что, - наелся лимончиков?

      Затем, Баллы обратился к Мише, -  откуда вы всё знаете?  В школе хорошо учился и книг много прочитал, и в два раза больше тебя прожил. А особенно запоминается, когда попадаешь в экстремальную ситуацию.

     А вы лежите целыми днями и пялитесь друг на друга, - читать надо? Время быстро пройдёт. После чего, сказал, -  надо делом заниматься. И позвал меня к себе, сказал, -  надо написать маляву?

      Я хотел спросить, -  кому? - но промолчал. Он обратился к Кериму, -  давай бумагу и ручку. Тот подал пол-листа. Миша сказал:

     - Ну, ты и тормоз, - Керим? На чём Саша писать будет? Дай мою книгу -  при этом  заметил, Саша? - ты пиши мелкими печатными буквами.

      И стал диктовать: - Вечер добрый, Валера и братва 18 хаты. Как здоровье и всё взятое вместе, всё ли хорошо. Валера вас ввожу в курс, что на основании того, что в моей хате находятся свидетели, что хата 27, - это «Груз – хата» ментовская, там Тофик – персила беспредельничает, выбивает показания у вновь прибывших пацанов. На этом пока всё, всего вам хорошего и крепкого здоровья в жизни.

                              С уважением Миша. Х - 0 2  Срочно - без запала.  

Забрал записку, свернул её,  положил в матрас и сказал нам:

      -  Остальное не ваше дело. Я сказал, -  Миша? -  я очевидцем не буду?

       Он улыбнулся и ответил, -  это Александр, наш суд, если у тебя спросят, ты ответишь: -   «Да» или «нет»!

      А спрашивать тебя не будут, а спросят меня, я и отвечу. Беспредел надо пресекать, а то нас менты здесь скрутят в бараний рог.

      И я подумал, -  вот и началась, моя тюремная жизнь и сколько всего произошло за первые сутки. Как мало я знаю о тюремной жизни. Прочитанные книги, рассказы ранее судимых, как далеки они от реальной тюремной жизни.

      Никакие инструкции не помогают, надо всё прочувствовать внутри себя, каждой клеточкой мозга и всё запоминать мгновенно. Ведь конспектировать нельзя, надо запоминать, учиться у таких, как Миша. Даже простая записка, а вернее малява, у неё свой стиль, своя форма.

       А как он сказал! Очень хорошо запоминается, когда попадаешь в экстремальную ситуацию, сейчас я мог поминутно рассказать, обо всём что происходило в камере два семь.

     Хотел спросить, -  кто смотрящий в корпусе, изоляторе, что такое продол, кто - такой Валера?  Но решил подождать.

      Решил, придёт время, - спрошу. И подумал, вроде как камера нормальная. Посмотрю, что будет, но что - то настораживало, после предыдущей камеры, что - то пугало. Наверное, с новичками со всеми такое, бывает.

      Вспомнил слова Виталика: - Умей себя контролировать, управлять собой, контролируй страх, преодолей его и ты выживешь. Веди себя как мужик, не блатуй, не подстраивайся под кого - то в СИЗО. Там сидят временные люди, и они тоже стараются получить передачу, еду, сигареты, свидание. Ранее судимые, каждый третий стукач. Друзей в СИЗО нет, -  есть приспособленцы, и они тоже боятся чего -  то и кого - то?

      Хорошо говорить, - преодолей страх? Как его преодолеть? Как выявить  стукача? Вот это - вопрос и большой вопрос. Надо бороться, надо найти те формы существования, которые позволят выжить. Вопрос выживания и вопрос преодоления страха, – это главное. Буду присматриваться и меньше говорить, тогда и для стукача пищи не  будет.

      В этот первый день моей тюремной жизни, я сделал одно наблюдение и впоследствии убедился, что оно верно. А именно: вся администрация, кто бы они не были, начиная с непосредственно имевших связь с арестантами. Конвойные, коридорные, корпусные, солдаты, да все вообще, имевших, хоть какое – ни будь дело с заключёнными, как - то свысока смотрят на зеков. Точно они каждую минуту в беспокойстве ожидают, что зек нет – нет, да и бросится на кого – ни будь из них с ножом. Но что всего интереснее – сами зеки понимали, -  что их боятся и это видимо, придавало им куражу.

А между тем самый лучший начальник для зеков бывает именно тот, который не боится. Да и вообще - то, несмотря на кураж, самим зекам гораздо приятнее, когда к ним имеют доверие. Неожиданно ко мне подошёл Керим и обратился:

        -  Саша, давай сыграем в шашки? -  Я вздрогнул.  Он спросил:

        - Ты что, спишь? -  Нет, - ответил я, ещё не отошёл от своих мыслей.

        - А где шашки? - Он указал на пол:

        - А вот?

       На бетоне была нарисована шашечная доска, а он в целлофановом мешке показал шашки, сделанные из хлеба. Я ответил, -  нет желания. К нему подошёл Максат и сказал:

        - Керим, давай тебя обую и пару сортиров поставлю? - Ты, что ли, но ты даже не знаешь, как переставлять шашки. Максат насупившись, - я тебя сейчас покажу и сели. Тогда Керим сказал, - будем играть под интерес, кто проиграет, будет мяукать, как кошка. Проиграешь, будешь мяукать пять раз.

 Максат согласился, и начали играть, усевшись на пол скрестив ноги по - азиатски. Все стали следить за игрой. Первая партия прошла, спокойно и играющие молча передвигали шашки. Максат выиграл и предложил Кериму:

       -  Ну давай мяукай?

Керим ответил, - сыграем пять партий, тогда будет расчет. На что Максат сказал:

         -  Проиграл, плати? -   Мы не договаривались, про пять партий  и обратился к Мише,  -  скажи я прав?

 Миша ответил, шутя, - ну ты, огрызок собачий, плати?  Добавил, - Керим?   Тюремный долг, очень жесткий долг, кто не расплатится, отвечает задницей.

 Давай, давай Керим! После чего, он,  видя, что ему ничего не остаётся, как выполнять, тихо замяукал, все смеялись, даже угрюмый профессор Танрыкулиев улыбнулся.

       Насупившись, Керим обратился к Максату, что сидишь? - давай расставляй, шашки и продолжим игру.

 Выиграв три партии подряд, все видели, что Керим ворует шашки, - но молчали. Керим при этом заметил,  -  ты здесь только, научился, хлеб есть, правильно, а ещё радовался.

 Максат, обратился ко всем:

       -  Но он же мошенничает?  Керим ответил,  -  коль я плут, так и ты тут, ты меня поймал?

      И они начали ругаться и когда вскочили, Миша резко  их оборвал:

      -  А ну сядьте? Игроки разошлись и сели на  шконки.

Тогда Миша обратился к ним: - ещё раз повториться, накажу, а для начала Максат, ты будешь завтра дежурить по камере, а ты Керим после завтра.

Все молчали. Миша сказал:

- Чтобы не случилось, как у них. Всегда перед игрой надо обговаривать все условия игры.  Тогда не будет непонятки и недоразумений.

      Взял книгу и стал читать. Из этого эпизода, я понял, что пока играть ни в какие игры не буду. Тюремная жизнь, располагает к ссорам, вот только что чуть ли не возникла ссора из ничего. Это надо знать, понимать всё время держать себя в руках или уметь отвлекаться.

       С самого первого дня  моей жизни в тюрьме, я уже начал мечтать о свободе.  Расчет, когда кончаться мои тюремные годы, в тысяче разных видах и применениях, сделались моими любимыми занятиями. Я даже и думать  не мог  иначе. Уверен, что так поступает каждый, лишенный свободы.

     Лишение воли отзывалось, конечно, одинаково тяжело на всех заключённых. Но, говоря правду, я думаю, что образованный человек легче выносит, это лишение. У него обширнее внутренний мир, богаче те знания, которых никто и ничто, не может отнять у человека. У тёмного человека внутреннее я, беднее и потому он более нуждается в чисто внешних впечатлениях, которые заполняли бы его душевную пустоту и отвлекали от горьких дум. По той причине его сильнее тянут на волю и чисто физические инстинкты  и потребности.

      Кстати, я познакомлю ещё с одним обитателем моей камеры, чтобы понять окончательно, умственную и нравственную атмосферу, в которой мне приходилось жить и действовать.

       Вот - «тюремная трава без названия» - Атаев Яшка, по кличке, - «Тельпек -  баландёр».  В своём роде это любопытный экземпляр. Казалось, он и на свет родился для того, чтобы жить в тюрьме, выполняя именно должность баландёра. Маленький, жирненький, с обрюзшим красным лицом и отвисшим брюхом, с короткими ножками, ступавшими как – то тяжело и неловко, семеня мелкими шажками, он напоминал своей фигуркой  каракумского зверька - бурундука.

    В довершение сходства, цвет его волос был рыжий. Ничто в мире в такой степени не занимало и не волновало его, как чисто тюремные вопросы и интересы: карты, стрёма, курение анашы, промот вещей, расплата за них собственной шкурой.

      И трудно было даже представить себе, чтобы Яшка - Тельпек жил когда – ни будь на воле, и занимался каким – ни будь другим трудом, кроме ношения баланды. А между тем  и он когда – то жил, когда – то был человеком, имел жену детей. Он был родом из г. Мары.

     В четырнадцать лет он совершил кражу, по собственным его словам, впервые испортился. Забрили в солдаты, он был отправлен на службу в Ташкент, где скоро попал в штрафбат. Но, изведав ещё ребёнком, что такое тюрьма и арестантская жизнь, он никаких наказаний не боялся и быстро опускался по наклонной плоскости пьянства и краж.

     Одно только обстоятельство чуть было не отрезвило его. Его поймали один раз на краже коровы, связали, избили его белуджи и забили пять иголок в пятку, отпустили на все четыре стороны в Байрам – Алийском районе. Долго после того болела, у Яшки нога и ещё он показывал, ранки от вышедших у него иголок.   Через четыре дня, вдруг ночью открылась, кормушка,  и кто - то позвал:

        - Кто из вас Саша?

 Я вскочил. Подошел к кормушке, там стоял мужчина в гражданской одежде туркмен, на вид ему было лет 30. Он передал пакет. Я спросил, - от кого?

Он ответил, - в пакете письмо, прочитай, - узнаешь? Керим меня одернул и сказал:

       - Не задавай вопросы?  Я как ошпаренный, быстро сел на шконку и стал осматривать содержимое пакета.

      Там лежало: банка сгущенки, батон колбасы, общая тетрадь, большой кусок сала, блок сигарет, большая шоколадка, две пачки печенья и большое письмо. Керим спросил, - от кого? - Я на него посмотрел и ничего не ответил, а он больше не спрашивал.

      Сердце стало стучать, когда увидел  мелкий корявый почерк, то сразу узнал, что так пишет только один человек, - это отец. Я почувствовал что - то не вероятное, по телу прошел какой - то озноб, что раньше я никогда не ощущал, и мне это состояние было не знакомо. Посидев отрешенно минут 5-7, я успокоился и приступил к чтению.

 В камере стояла, какая - то гнетущая, пугающая  тишина, все спали. Время было, часа четыре. Мой сон как рукой сняло, я подошел к двери, там было светлей и начал читать. Отец писал:

       - Ты прошёл через ворота тюрьмы, нужно забыть на время обо всём, что теряешь, быть может, надолго – в жизни начинается новый этап твоей жизни.

         «Правильной жизни»  в местах лишения свободы, как и всему остальному, нужно учиться.

       Замкнутый мир камеры вынуждает к каждодневному самоконтролю, сдерживанию легко нарастающей агрессии. Придется думать не только о себе, но и о том, чтобы не нарушать душевный покой твоих сокамерников.

       Не  теряй самообладания, не забывай о тех проблемах, которые могут ожидать тебя в камере, нужно стараться не  «попасть в косяк».

        «Косяк» - это  «непонятна», нарушение правил. Сделаешь что – ни будь не так, ошибешься в словах или делах и всё – попал в «косяк».

        В местах лишения свободы человек попадает в экстремальную ситуацию. Очень трудно сохранить душевное спокойствие в условиях принудительной изоляции, когда ограничены  все возможности и желания.

       Опасение оказаться жертвой  «тюремных развлечений» вызывает страх, не уверенность в себе. Этот же страх усиливает не доверие к окружающим (кстати, особенно доверять никому не стоит) эмоциональную   не уравновешенность.

       Атмосфера страха и ожидания насилия таит в себе угрозу повышенного реагирования. Для того, чтобы ослабить страх делай упражнение, которое должно помочь тебе избавится от негативной энергии.

       Ляг на спину, согни правую руку в локте. Поставь кисть в такое положение, чтобы пальцы были направлены вперед. Сожми пальцы так, как будто ты держижся за ручку двери. Двигай рукой круговыми движениями, как будто толкаешь педаль, прикреплённую к колесу. Толкай и тяни воображаемый груз до тех пор, пока не устанет рука. Таким образом, ты выталкиваешь все невротические желания и отрицательную энергию.

       Ты, находясь в СИЗО, в зависимости от своих личных качеств и опыта тюремной жизни можешь по- разному, реагировать на  «камерную среду».

        Возможны варианты:

-       Ты безоговорочно принимаешь тюремные законы.

-      Соглашаешься с ними частично, в зависимости от категории сокамерников, если находятся в камере ранее осужденных, то принимай тюремные законы базоговорочно, если такие же, как ты, то присмотрись. Но лучше принимай.

-       Полностью отвергают законы тюрьмы, это быки, беспредельщики.

Последний путь самый опасный, ты его не принимай, постарайся перейти в другую камеру.

Самое страшное, в условиях жизни в замкнутом пространстве бывает невозможность сменить окружение.

        Элементы поведения в камере складывается постепенно. Очень часто в разговорах с осужденными будет, встречается такое выражение: - «У нас всё на нервах». Это действительно так. Обстановка у вас крайне нервная и напряженная. И, внутренний тюремный закон, как раз направлен на уменьшение этой напряженности. Он запрещает в полной мере проявлять свои эмоции, разрешает или запрещает твои действия, поведение.

    Я расценивю всё происходящее, как тяжелое испытание, которое выпало на твою бестолковую, дурную голову, мой любимый Джакана.  (Только отец меня так называл)

      Нужно тебе мобилизовать все свои силы и весь твой маленький опыт, чтобы выдержать это.

      Некоторых губит брезгливость, за тобой такой грешок, водиться, которую конечно, нельзя утрачивать. Но её демонстрация может привести к печальным последствиям. Например, отказываться от чашки чая, которая идет, по кругу и её из уважения тебе предложат. Хочешь, не хочешь – отхлёбывай, не обижай.

      Ты, Джакана хороший дзюдоист, баскетболист, этим никогда не бравируй и никому не говори. Какой–нибудь дохленький зек, которому и щелчка  много, чтобы раздавить, может дать по морде. Обычно эти плюгашки забитые ходят на зоне на цыпочках, но в СИЗО, распускаются.

      Если полезет такой – бей беспощадно. Если хватит на такое запала, то 90 процентов, что тебя не тронут. 10 процентов за то, что такие действия приведут к печальному результату. Но у вас там, 100 процентов гарантии не может быть, 90 – это предел.

       Надо бороться, надо найти те формы существования, которые позволят выжить. Вопросы выживания и вопрос преодоления страха – это главное.

Решить это никогда до конца не удаётся, потому что нет за колючей проволкой такого состояния, когда ты в абсолютной безопасности и ничего не боишься.

         Знание правил и традиций «тюремного общежития» не избавляют тебя от необходимости искать и находить, думать самостоятельно.

     Частью воровского закона являются правильные понятия, которые все заключенные должны соблюдать. Правильные понятия – это ещё и совесть заключенных, с которой ты должен сверять свои поступки, чтобы не испортить жизнь себе и другим; эта сама атмосфера жизни людей, оказавшая вместе на долгие годы в очень тяжелом положении.

      Вы сами будете создавать эту атмосферу и поддерживать для того, чтобы выйти на волю ценой меньшей крови. На воле многое в правильных понятиях может показаться диким, жестоким и даже бессмысленным (например, запрет носить ложку в верхнем кармане, класть надкусанный  кусок хлеба и т. п.) хотя каждое из таких понятий, безусловно, имеет определённую причину своего появления.

     О чём ещё можно тебя предупредить? Смотрят на человека, предположим, в течение месяца. Есть понятие:  «человек косящий». Если он не впитал в себе правильных понятий, не понял, как нужно себе вести, что можно, что нельзя, - этот человек «косящий».

       А это человек вообще опасный, от таких будь по дальше. Он может запороть любой косяк, за который ты можешь ответить, если будешь рядом.

     Нельзя просто пригрозить, а потом отказаться от этого. Если уж бросил, даже невзначай, какую то угрозу конвоиру или козлу, то должен её выполнить. Нужно отвечать за свои слова. В тюрьме не признаётся никакие изменения ситуации, не признаётся никакие  «нечаянно». Что значить «нечаянно»? Нечаянно – это значит, ты сам  что-то не предусмотрел. Нечаянно – тоже какой - то признак ненадёжности. Ценностью этого мира является человек, который вообще уверен, уверен в себе. В мире всё очень ненадёжно, ценностью становится надёжность. Привлекает надёжность человека.

     Надо Джакана, чтобы в твоей уверенности были уверены и остальные, чтобы человек, который идёт рядом с тобой, понимал, что ты сейчас ничего такого не натворишь, что сюда не бросятся овчарки.

        Поэтому авторитетом на зоне пользуются люди, в которых ощущается надежность. То есть человек стоит надежно, не размазывается, не говорить сегодня одно, завтра другое, не ищет мелкой выгоды, может быть, желает жить удобно.

     На самом деле у вас всегда выгода получается за счёт другого. Если тебе повезёт, то найдётся хороший, знающий человек, который подскажет, что делать. Если нет, – рассчитывай на себя.

   И самое главное! «Преодолевай страх. Иди ему навстречу, скажи сам себе, что преодолеваешь. Он существует только в тебе. Его нужно изгнать. Повторяй, что не боишься. Будешь храбрым. Преодолеешь страх. Он исчезнет, как тень, как туман». Я буду внимательно следить за тобой и твоим уголовным делом, оказывать всеобъемлимую помощь. Я с тобой рядом, ты почувствуешь это.

    Из содержания большого послания, я понял, что он сильно переживает, очень часто повторяется и просить вести себя достойно, давать отпор обидчикам при любых обстоятельствах, не унижаться не перед кем.

       В то же время, чтобы сам себя вел тихо не заметно, и за все время пребывания в тюрьме,  выполняй знаменитую зековскую триаду:

                                   «Не верь, Не бойся, Не проси».

      Он также дал советы:

1. Не нарушай тюремных законов. Помни, в тюрьме своя жизнь, в которой тебе предстоит жить.
2. Не укради у своих, не  «стучи» - главные  заповеди.
3. Помни: все, что может произойти с тобой, на 90% зависит от самого тебя, от того, как ты себя поведешь с самого начала.
4. Поменьше говори, больше слушай и присматривайся. Чем меньше говоришь, тем меньше вероятность попасть в «непонятку» - в «косяк».
5. Спроси у сокамерников! Что можно и чего нельзя.
6. Не задавай лишних вопросов, но если в чем – то  не  уверен - лучше спроси.
7. Делай то же, что и все.
8. Будь, сдержан в общении - «следи за своим базаром».
9. Прежде чем что - то сказать, очень хорошо подумай. Лучше промолчать, чем сказать не то, что надо.
10. Прежде чем что - то сделать, подумай еще больше. Каждый должен обдумывать свои поступки, чтобы не создать проблемы себе и другим.
11. Избегай прямого противоречия мнениям других, а также самоуверенного отстаивания своей точки зрения.
12. Избегай враждебности и конфликтов - им не место в «правильной хате».
13. Не навязывай своего мнения. Это не дает положительных результатов.
14. Не ищи легкой жизни - не сотрудничай с администрацией.
15. Не ищи мелкой выгоды.
16. Не жадничай. В трудное время надо делиться.
17. Нельзя без оснований требовать что - либо у других заключенных.
18. Не бойся сокамерников.
19. Не бойся тюремщиков.
20. Помни: страх вызывает нервное напряжение, беспокойство, делает тебя возбужденным.
21. Не допускай унижения своего достоинства со стороны администрации, особенно в присутствии «обиженных».
22. Не притворяйся: не строй из себя знатока «тюремных законов» и «авторитета», если таковым не являешься.
23. Не ругайся матом. В тюрьме и на зоне ответственность за слово гораздо больше, чем на свободе.
24. Никогда не говори «просто так». Такого понятия в тюрьме и на зоне не существует
25. Не забудь слово «нечайно».
26. Нельзя сказать, а потом отказаться от своих слов. Если что - то сказал, надо исполнять - «пацан сказал - пацан сделал».
27. Не вмешивайся не в свое дело. Каждый отвечает сам за себя. Нельзя отвечать за другого человека.
28. Не бери ничего, что упало рядом с дальняком
29. Не поднимай ничего с пола - «заминировано», не употребляй в пищу ничего из красных упаковок - «петушиный цвет».
30. Не бери без спросу ничего чужого. Прежде чем взять что - то, спроси разрешения.
31. Отдавай долги.
32. Помни, что никто не имеет права забирать твой  «положняк».
33. Не выполняй  чужой работы.
34. Заставить тебя убирать камеру вне очереди никто не имеет права.
35. Ничего не бери у «опушенных», не соприкасайся с ними, не пей из одной посуды, не трогай его вещей. Это последнее дело. Ему можно только давать, а брать нельзя.
36. По возможности не общайся с представителями администрации, а при непосредственном контакте с ними не теряй своего достоинства.
37. При возникновении конфликтов с другими осужденными, ни при каких обстоятельствах не обращайся за помощью к администрации.
38. По отношении к администрации веди себя осторожно и продуманно.
39. Следи за своим внешним видом, старайся всегда быть опрятным и аккуратным.  Предметы туалета - мыло, зубную пасту, приспособление для бритья,  я тебе передам  в ближайшее время.
40. Не поднимай предметов случайно найденных. Не подбирай «бычки» и объедки.
41. Не распространяй  непроверенную информацию и слухи. Строго следи за своей речью и критическими высказываниями в отношении других осужденных.
42. Не вмешивайся в чужие разговоры, пока не попросят.
43. Прислушивайся к мнению «авторитетов», но всегда имей свое мнение.
44. Надо «спать и видеть, как кошка, как спит наш кот Петруха» - всегда быть осторожным в отношении с окружающими.
45. Сохраняй выдержку и хладнокровие в сложных жизненных ситуациях.
46. Не предпринимай атак на физические или умственные недостатки сокамерника - это никогда не забывается и не прощается.
47. Подумай о том, что тюрьма и зона испытывает тебя на прочность.
48. Стремись сохранить свою психику в порядке.

       В конце письма отец просил, - постарайся вести дневник и все записывай, веди дневник обо всем, что с тобой будет происходить. Сокамерникам  говори то, что пишешь, это относится к твоему уголовному делу. Что будет говорить адвакат, - всё пиши, и запоминай.

      Выучи наизусть все пункты моих советов - это станет твоей Библией, законом. Письмо порви, не показывай никому. Я подумал, мой дорогой, почему ты не передал эти советы, когда я был в ИВС и сам ответил, - наверное, не мог.

     Мой сон как рукой сняло, уже рассветало, началось шевеление в корпусе и в камере, проснулся Керим и спросил, - что получил «маляву»?

      Я ответил, - да. Разговаривать, не было желания. Я откинулся к стенке и закрыл глаза, и очутился дома, на душе скребли кошки, всего перевернуло, подступили слезы, я встряхнул головой и увидел, что на меня смотрят несколько сокамерников.

Керим сказал:

      -  Что Саша, плохо?  Я ответил:

      - Пытаясь улыбнуться, -  все нормально. Затем притворился, что хочу спать, лег на спину, закрыл, глаза стал, вспоминать советы. Стал их систематизировать в уме и пришел, к выводу, что ничего нельзя делать. Мне стало страшно, я стал проверять себя, что запомнил, оказалось, я запомнил 45 советов, из 48-ми.

      Мой мозг впитывал все прочитанное, как губка. Такого состояния, со мной никогда не было, чтобы так быстро все запомнить, - что со мной происходит? Я приподнялся еще раз, прочитал послание, все правильно, я все запомнил. Но почему столько НЕ? Наверно отец перегнул палку.

       Тогда, я сел на шконку к Мише показал письмо и попросил его прочитать. Он прочитал и сказал, - твой отец пишет правильно и здесь должно быть не 48 пунктов, а все 80, ты это еще узнаешь.

        - А кто твой отец?

     - Я же вам говорил, - что начальник управления строительства. Саша, такое письмо мог написать очень опытный человек.

         Он судимый? -  Я ответил, -  нет.

Ты, пургу гонишь Саша? - ну ладно. Примирительно заметил, - потом разберёмся, пока это к делу не относится, это даже хорошо, будет дорога в Ашхабад.

         Сокамерники  стали просыпаться, я отдал пакет Мише и сказал, - это на всех, он ответил:

       -  Вот и ты становишься зеком?

       Каждая мелочь в камере мне интересна. Сколько людей, сколько судеб прошло через эту камеру. И сколько в этих стенах похоронено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром.

      Все мы в камере были настроены тяжело, но никто из нас так не пал духом как профессор медицинского института Танрыкулиев (http://www.centrasia.ru/person2.php?&st=1115539833) не воспринимал своего ареста так тяжело, до такой степени трагически.

    И не раз, сидя на полу, подперши короткой толстой рукой, большую голову свою, он смотрел, потерянными туманными глазами, в никуда.. Потом я много раз видел такие глаза, какие были в тот день у профессора. Я не знаю, какими словами определить эти глаза. В них мука, тревога, усталость загнанного зверя и где-то, на самом дне, полубезумный проблеск надежды. Наверно, у меня самого были потом такие же глаза.

      Всю силищу, которая рвалась из него, но которая не могла ему помочь пробить стены, он обращал на жалость к себе. А сидел он за хищение 25 тысяч долларов (которое ему придумали, работники КНБ). Глядя на него, а ему было около 60 лет.

     Я внутренне, сказал себе, - лучше умру, но таким никогда не буду. Этот развалившийся, профессор, как будто влил в меня, что-то непонятное сильное, мое душевное состояние приподнялось, мне стало значительно лучше, но в тоже время я испытывал к нему презрение, мне было не приятно.

       Разно себя держат арестанты при аресте. Разломить недоверие одних, очень трудное дело. День ото дня привыкают они к своей судьбе, начиная кое-что понимать. Танрыкулиев был другого склада, как будто он молчал много лет и вот арест, тюремная камера, возвратила ему дар речи.

    Он нашёл здесь возможность понять, самое важное, угадать ход времени, угадать собственную свою судьбу и понять, почему? Найти ответ на то огромное нависшее над всей его жизнью и судьбой, и не только над жизнью, и судьбою его, и сотен тысяч других, огромное исполинское, почему?

    Танрыкулиев рассказывал не оправдываясь, не спрашивая, а просто стараясь понять, сравнить, угадать.  С утра до вечера он ходил взад и вперёд по камере.

    А Плиев, напротив, был в камере самый бодрый человек, хотя по возрасту, он был единственный, кто не мог, рассчитывать пережить и вернутся на свободу. Он не говорил, за что сидит, но все знали, что его осудят на 20 лет. Обняв меня за плечи, он говорил, - Саша?

    - «Это что - стоять за правду, ты за правду посиди». Или учил меня напевать свою песню каторжанскую:

    -  Если погибнуть придется, в тюрьмах и шахтах сырых, дело всегда отзовется на поколениях живых! Потом, он мне сказал, что утром он заметил,  как я заискивающе разговаривал с корпусным. Я ответил, что я разговаривал нормально. Он примирительно сказал, - ладно не бери в голову.  И сказал, - запомни, если у заключенного появляется заискивающий взгляд, направленный либо на начальника тюрьмы, либо на надзирателя или контролёра, всё – такой человек не вернется к нормальной жизни. Он, конченый человек, как для зеков, так и для тюремщиков.  Верю! И пусть страницы эти, помогут сбыться этой вере. Толстые стены, за что вы меня мальчишку, замкнули, заточили, замуровали? Вывели на тридцати минутную прогулку, я встрепенулся: всё–таки воздух и над головой тедженское небо.

       Дыши Александр, глубже! Каменный дворик, высокие стены, вышки с часовым и небо с овчинку, а воздуху и не глотнёшь, так перехватывает дыхание. Надзиратели к тому же бояться, как бы мы не замедлили хождение по кругу (чего доброго, перемахнешь через стену).Давай быстрее! Давай! Нет уж к чертям такую прогулку, - лучше в камеру. С грохотом топаем обратно длинными коридорами. Вот и наша камера. Вечером, оглохший и отупевший от горчайших дум, я доверчиво отозвался на розыгрыш. Миша и Керим, начинали бриться и прихорашиваться. По их оживлённому разговору, я с удивлением узнал, - они идут в кино. Оказывается, в тюрьме ежедневно выделяют на камеру три билета и арестанты по очереди смотрят картины. Меня обрадовала эта новость. Сокамерники посоветовались и кто – то сочувственно сказал:

       - Слушай, иди вместо меня, вот мой билет!  У тебя тяжелое настроение, понимаю.

      Я давно сижу, привык, мне легче. «В самом деле, - подумал я. – Посмотрю кино и хоть забудусь на время». Керим поскоблил станком мои щеки, почистил руками мою одежду, поплевал на ладони. Меня растрогала его забота, я не знал, как благодарить. Он ответил, - что ты, мы все здесь братья! И вот трое счастливчиков с билетами: Миша, Керим и я, направились в кино. Погромыхали в дверь, ещё погромыхали и ещё, а когда она с лязгом открылась, перед надзирателем стоял я один, протягивая билет.

      Камера в восторге надрывала животы, выла и стонала. Надзиратель обругал меня и ушёл. Разочарование было оглушительным, а обман настолько предательским, что я упал вниз лицом, чтобы никого не видеть. Миша подошёл ко мне и сказал, - все мы через это проходили, не бери в голову.

                         

Продолжение следует