 |
| Михаил Гольдштейн |
В жизни любого человека обязательно совершаются события, которые с момента рождения, как вехи, делят его жизнь на полосы, на этапы и периоды. Часто эти события являются судьбоносными, они определяют дальнейшее поведение человека, его взгляды на происходящее, являются ориентирами в его дальнейшей жизни. Такими событиями могут быть, казалось бы, обычные вещи: поступление в ту, а не иную школу, именно в этот, а не в какой-то другой институт, переезд не в этот, а в другой город, случайная встреча, болезнь или авария. В моей жизни, например, таких событий было достаточно много. Ашхабадское землетрясение, пережитое в детские годы, оказалось именно таким значимым событием, которое чётко поделило мою маленькую биографию на две части: до землетрясения и после.
Оно запечатлелось в моей памяти, оно оказало влияние на моё дальнейшее отношение к жизни, оно волнует меня до сих пор. Поэтому начну я свой рассказ с событий, которые происходили в моей жизни до.…
ДО ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ
Через год после окончания войны мне уже исполнилось пять лет, и мы с мамой засобирались уезжать из Забайкалья в Туркмению к отцу, которого перевели туда служить. То есть, опять же, строить и укреплять на этот раз южные границы Советского Союза. Он написал нам письмо, что уже служит там, что ему дали жильё, и что он ждёт нас.
Наши сборы были очень коротки – несколько старых чемоданов с пожитками и ещё, я хорошо это запомнил, детская ванна из оцинкованной жести, чем-то набитая, обтянутая сверху байковым одеялом и перетянутая верёвками. Всё это именовалось загадочным словом „багаж“. То есть мы ехали в пассажирском вагоне, а багаж отдельно от нас - в багажном. И ещё в моей памяти остался большой мешок, набитый пирожками, которые мама напекла в дорогу. Пирожки были с черёмухой и ещё с какой-то сибирской ягодой. Перед отъездом мама с подругой сходили в тайгу по ягоды и потом целый день вдвоём пекли пирожки. Эти пирожки почему-то мне так понравились, что казалось, ничего более вкусного раньше я не ел.
Добирались до Ашхабада девять дней, сейчас этот путь занял бы максимум четыре. Поезд часто останавливался на каких-то разъездах посреди поля, а мимо пролетали, то обгоняя нас в попутном, то в противоположном направлении, составы, груженные войсками и военной техникой. В нашем поезде тоже было много военных, но большинство из них уже отслужили и возвращались с Дальнего Востока по домам. Настроение у людей вокруг было приподнятое, много шутили, смеялись, рассказывали разные истории. Со мной заговаривали, дарили на память всякие интересные вещи: открытку, гильзу от патрона или что-нибудь вкусненькое. А я им исполнял песню "Варяг", которую мы хором пели в детском садике, и с гордостью говорил, что мой папа тоже военный и мы с мамой едем к нему.
Наконец, мы приехали в Ташкент. Это огромный азиатский город и крупнейшая узловая железнодорожная станция. Можно сказать, что со всех четырёх частей света сходятся здесь железные дороги: из Москвы, с Сибири, с Кавказа и Каспия, из южных азиатских республик. Здесь нам предстояло сделать пересадку на другой поезд, двигающийся на запад вдоль южных границ нашей страны в сторону Каспийского моря. Там, где-то через двое суток пути, находился таинственный и неизвестный город Ашхабад – цель нашего путешествия. (...)
В те послевоенные годы на крупных узловых станциях все прибывающие пассажиры обязаны были пройти специальную санитарную обработку. Без этого сесть на поезд для дальнейшего следования было невозможно. Санобработка состояла из двух процедур – из обязательного купания в бане и термической обработки горячим воздухом всей твоей одежды, которую ты снял с себя. А неприятность этой процедуры состояла в том, что помывочное отделение в бане было общим для мужчин и женщин. Только получив справку о прохождении спецсанобработки, пассажир мог продолжать путь дальше.
Такие меры были вынужденными, потому что вся послевоенная страна была завшивлена и в любой момент могла вспыхнуть эпидемия чумы, холеры, сибирской язвы или ещё какой-нибудь гадости. Следует сказать, что именно эти меры не допустили в стране каких-либо серьёзных эпидемий, и, в конце концов, через пару лет обстановка успокоилась.(...)
В Ашхабад прибыли ранним утром. Никто нас не встречал, поезда тогда ходили ещё не по строгому расписанию. Яркое солнечное утро, необыкновенно сухо и тепло, конец мая. На вокзале никакой особой толчеи, снова получение багажа, и я, как обычно, опять оказываюсь на куче вещей в качестве сторожа, а мама побежала куда-то звонить по телефону.
Я сижу, оглядываюсь по сторонам и вижу перед собой двух пацанов возрастом чуть старше меня. Они лазают под огромным деревом, что-то собирают с земли и отправляют в рот. Периодически бросают в дерево кусок толстой палки или камни, а оттуда сыпятся на землю какие-то плоды. Рты, щёки и руки у них перепачканы фиолетовым соком этих плодов, а на лицах - выражение высшей степени удовлетворения и блаженства.
Нет, оставаться равнодушным к этой картине было выше моих сил. Меня как ветром сдуло с моего поста, и в мгновение ока я оказался рядом с пацанами. Они не возражали и даже сунули мне в руки палку, чтобы я тоже бросил в дерево. Я бросил - вниз посыпались ягоды. Я поднял одну, осторожно сжал её зубами. Мягкий кисло-сладкий вкус спелого тутовника заполнил мой рот и стал растекаться по всему организму. Это было настоящее потрясение, я остолбенел от удовольствия. Я взял в рот ещё одну ягоду, потом другую, и вскоре начисто забыл обо всём на свете. Пацаны уже насытились и понимающе посматривали в мою сторну, то и дело подавая то палку, то камень. (...)
Тем временем подъехала подвода, запряжённая лошадью, которой управлял солдат-пограничник. Наш багаж был тут же погружен, подвода уехала, и мы втроём пошли пешком через весь Ашхабад к себе домой.(...)
Ашхабад – это, прежде всего, столица огромной по территории республики Советского Союза, но с малочисленным населением. Значительная часть территории занята пустыней и горами. И только небольшие участочки земли – оазисы заняты под города и посёлки. Численность населения Ашхабада в те годы составляла примерно 115 тыс. человек. Это были люди самых разных национальностей, причём местное население – туркмены составляло меньшую часть жителей города. В основном, они жили в пригороде и в посёлках вокруг города.
Как и в любой столице, в Ашхабаде размещалось правительство республики, много министерств и ведомств. Поэтому значительную часть населения города составляли чиновники и служащие учреждений. А, кроме того, - медицинские и научные работники, работники искусства, промышленности, торговли, железнодорожники, школьники, студенты и очень много военных.
В городе было два базара, оперный театр, два кинотеатра, Совет Министров, ЦК партии, Академия наук, Университет, Медицинский и Сельскохозяйственный институты, магазины, рестораны, три парка культуры, плавательный бассейн, киностудия, школы, больницы, банк, несколько промышленных предприятий и пр. и пр. Город занимал вытянутую полосу относительно равнинной площади между грядой гор Копетдага с юга и пустыней Кара-Кум с севера. Планировка города тоже была нехитрая – три длинные прямые улицы. Главные улицы города - проспект Сталина (позже - Проспект Свободы), улица Энгельса и улица Первомайская. Пересекались эти улицы большим количеством разных улиц и улочек в направлении от пустыни к горам. К одной из этих улочек под названием улица Крылова, расположенной в юго-западной части города, мы и направлялись.
Конечно, ничего из того, что я только что рассказал об Ашхабаде, мне тогда ещё не было известно. Я просто шёл рядом со своими родителями и не переставал удивляться всему увиденному. Оштукатуренные и выбеленные стены невысоких домов, длинные, такие же белые, заборы с калитками и воротами, из-за которых видны фруктовые деревья и слышен лай собак. Вдоль дороги растут высоченные лиственные деревья, кроны которых соединяются вверху, образуя по всей длине улицы зелёный, непроницаемый для солнца, шатёр. Между тротуарами и дорогой по обеим сторонам рядом с растущими деревьями проложены арыки, по которым с журчанием бежит вода.
Всё это было так не похоже на мрачный и суровый край, откуда мы приехали. Яркий ослепительный свет солнца, изредка пробивавшийся сквозь листву, незнакомые пьянящие запахи цветущих южных деревьев, пение птиц, радостное настроение мамы и, главное, идущий рядом с нами человек - мой папа, такой желанный, но пока ещё незнакомый, – всё это наполняло мою детскую душу восторгом.(...)
Мы подошли к деревянным воротам с калиткой, на которой был прибит металлический номер 19.
- Всё, пришли! – отец спустил меня наземь.
Во дворе стояла подвода с лошадью. Солдат уже разгрузил вещи и помог отцу занести их в дом. Я же стоял в стороне и крутил во все стороны головой, разглядывая окружающую обстановку. Теперь это мой дом, мой двор, мой новый, надеюсь, счастливый мир.
Дом был одноэтажный и очень большой. Построен он был ещё в царское время и жил здесь когда-то знатный военный чин. В доме было много высоченных больших комнат, впоследствии разгороженных на отдельные квартиры. Наша квартира представляла собой огромных размеров комнату в правой угловой части дома и небольшую пристройку сбоку дома, которая служила кухней. Входить нужно было сначала в кухню, а из неё - в комнату. Внутренние размеры комнаты показались мне настолько большими, что я как бы в ней потерялся.
- Вот твоя кровать, – показал отец на узкую солдатскую койку в углу.
Я уже не шевелил ни ногами, ни языком от усталости. Всё, путь окончен, я дома. Мама раздела меня, уложила в кровать, и я забылся в счастливом сне.
Проснулся только на следующее утро. Папа уже ушёл на работу, а мама раскладывала наши нехитрые пожитки. В комнате кроме моей койки у противоположной стены стояла родительская двуспальная железная кровать, большой прямоугольный стол, две солдатские тумбочки у кроватей, старый платяной шкаф, этажерка и несколько табуреток. На кухне стоял обшарпанный кухонный стол, а в углу – кирпичная печка с чугунной плитой сверху. Такая же печь была и у нас в Забайкалье, мама на ней готовила еду. Тепла от протопленной печи ещё надолго хватало, чтобы обогреть нашу маленькую комнатёнку.
Здесь же для отопления служила высокая, до потолка, круглая голландская печь, занимавшая угол у родительской стенки. Топить её можно было всем, чем придется. Всё, что горело, всё годилось для неё. Она нагревалась довольно быстро и пока топилась, в комнате стояла жара.
Осмотрев наше жилище, я вышел наружу и нос к носу столкнулся с пацаном примерно моих лет.
- Я – Борька Оськин, – слёту заявил он мне, – а ты кто?
- Миша, – неуверенно ответил я.
- Я знаю, вы вчера приехали, давай дружить!?
Оказывается, этот тип поджидал меня у дверей с раннего утра. Одет он был в трусы и майку, босой, из-под копны белых, выгоревших на солнце, волос торчали два пронзительно голубых глаза. Он излучал столько дружелюбия, уверенности и оптимизма, что мне не оставалось ничего, как ответить:
- Давай! Покажи мне двор?!
Дружбу он понимал вполне конкретно и поэтому сразу же положил свою руку мне на плечо, и мы вприпрыжку побежали осматривать теперь уже наши совместные владения.
Борька Оськин – это был первый в моей жизни настоящий друг. Несмотря на свой малый возраст, я впервые ощутил прелесть дружбы, понимания друг друга с полуслова, полунамёка. Мы стали друзья – не разлей вода. Каждое утро он поджидал меня у дверей нашей кухни, и мы мчались совершать наши детские подвиги. Говорил он всегда безапелляционно и так, будто всё, к чему он прикасался, было особенным и самым лучшим. Но странное дело - никогда не возражал, если я заявлял о своих приоритетах. Он был изобретателен, предприимчив и необыкновенно человечен в свои неполные шесть лет. Никогда и ни с кем в жизни я не чувствовал себя так легко и свободно, как с Борькой, хохоча и потешаясь над его выходками и проделками. К сожалению, неотвратимые события разлучили нас, но память об этой дружбе осталась до сих пор.
Жил Борька в той части дома, что выходила на задний двор. Их семья занимала три комнаты и веранду по всей длине дома. Отец его был крупным военным начальником, за ним каждое утро приезжала легковая машина. У Борьки были ещё два старших брата, которые, практически, не обращали на нас никакого внимания. Правда средний, Лёнька, сделал и подарил нам рогатки, из которых мы охотились на горляшек. Мать, высокая черноволосая красавица-казачка, была вечно занята собой. Нами же занималась препротивнейшая Борькина бабушка. Мы строили ей разные козни, не слушались её, а она беззлобно нас ругала.
Наш двор предоставлял нам все возможности для разнообразной и безоблачной пацанячей жизни. Громадная территория заднего двора была свободна от растительности и служила нам площадкой для игр. Ближе к забору она была покрыта вначале редкими деревьями и кустами, а дальше – непролазными зарослями ежевики. С правой стороны от дома тоже была свободная площадка, а дальше, вглубь двора, росла роща высоких, абсолютно прямых, туевых деревьев. Они стояли ровными рядами через одинаковые расстояния друг от друга, как солдаты в строю. Ещё дальше – настоящая чащоба из акаций, ойлантуса, ежевики.
С левой стороны двора стояло в ряд несколько невысоких домиков, слепившихся между собой. Раньше там было, скорее всего, жильё для слуг и хозяйственные помещения. Теперь же всё это было разделено на отдельные квартиры и заселено офицерскими семьями. Из семи или восьми, живших там семей, я запомнил только две.
Первая – это тётка и её толстый, обрюзгший муж, вечно навеселе. Эта тётка кричала нам:
- Эй, Мишка, Борька, идите сюда! Я сварила варенье, можете облизать тазик и тарелку!
Вначале мы рьяно принялись за вылизывание остатков варенья со стенок тазика, где оно варилось, и с тарелки, где лежала ложка для его перемешивания, но потом поняли всю унизительность ситуации и отказались от этой затеи. Тётку же мы глухо возненавидели.
Вторая семья – это красивая белокурая молодая женщина по имени Оксана, жившая с матерью. Мать была учительницей в школе, а Оксана служила в Министерстве Внутренних дел, кажется, она была секретарём министра. Когда Оксана приходила с работы домой и шла по двору от калитки к своей квартире, мы с Борькой, прячась за деревьями, наблюдали за ней, полные восторга. Она шла в лёгком шёлковом платье, облегающем её красивую фигуру, на высоких каблуках, с сумочкой подмышкой, накрашенными губами и всегда весёлым выражением лица. От неё исходил свет, божественное сияние. Она знала, что мы где-то рядом и кричала:
- Эй, шпана, быстро ко мне!
Мы вылезали из засады, и она, смеясь, угощала нас конфетами.
Подходило к концу первое лето моей новой жизни. После Сибири начисто исчезла бледность, я окреп, загорел и ничем не отличался от шалопая Борьки. К нам во двор въехала ещё одна семья военного, поселившись в левой торцевой части нашего большого дома, там, оказывается, пустовали две комнаты. Новые соседи были татарами, но что это такое, нас с Борькой мало интересовало. Главное, что там был такой же, как и мы, пацан - наш ровесник по имени Вадька. Мы быстро познакомились и приняли его в свою компанию. А через несколько дней обучили его нашей любимой песне „Варяг“ и, обнявшись за плечи, ходили по двору и горланили:
- Врагуне сдаётся наш гордый Варяг, пощады никто не желает.
Однажды вечером приходит отец с работы и говорит:
- Завтра, Мишка, мы будем строить с тобой сарай. Скоро зима, а хранить нам уголь и дрова негде. Будешь мне помогать.
Назавтра было солнечное воскресное утро. Отец в живописном виде – в майке, трусах и повязанной на голове пиратским манером косынке, двинулся с лопатой и топором в руках в заросли возле забора со стороны нашей квартиры. Оказывается, там спрятался старый полуразрушенный сарай, от которого осталась только часть стен. Вокруг валялись булыжники, так называемый „рваный камень“, из которого он и был сложен. Мы сюда с Борькой не лазили, поскольку здесь было сыро, темно и страшно.
Отец вырубил и вычистил площадь вокруг сарая, вскопал яму для глины, всыпал туда опилок, наносил воды и стал перемешивать лопатой глинистый раствор. На этом растворе, укладывая тут же валявшиеся булыжники, он стал возводить стены сарая до необходимой вышины. Работал он самозабвенно, явно с удовольствием, насвистывая и напевая при этом различные арии из опер. У него был красивый баритон и отличный слух. Я пытался повторять эти мелодии, голосом мне удавалось, а свист никак не получался, как я ни старался. Отец похвалил меня и отметил, что у меня тоже отличный музыкальный слух, я видел, что ему это понравилось. Позже я понял, что он, как и я, присматривается ко мне и привыкает. Тогда же я дал себе обещание, что научусь вместе с Борькой свистеть. Это было бы так здорово, ходить и насвистывать всякие мелодии!
За три или четыре воскресенья сарай, в конце концов, был построен. Крыша была сделана из деревянных стропил и досчатого настила, на который сверху уложили рубероид. Внутри отец сделал выгородку для угля и соорудил верстак для столярных работ – позже на нём он смастерил несколько табуреток. Через несколько дней привезли из какoго-то таинственного „стройдвора“ кучу деревянных обрезков и огромное количество опилок. Их мы с мамой заносили в сарай несколько дней. Теперь было, чем кормить нашу прожорливую голландскую печь.
Топилась она так. Сначала туда закладывались бумага, щепки и деревянные обрезки. Когда дрова разгорались, засыпался уголь. А когда уголь раскалялся докрасна, сверху через специальную воронку на него засыпались опилки. Они не горели, а тлели. Засыплешь несколько вёдер опилок на ночь - и всю ночь наша большая комната стоит тёплая.
К концу года случилось два важных события. Первое – к нам приехала из Днепропетровска жить моя бабушка, папина мама. Это была невысокого роста, худощавая, ещё не седая и подвижная женщина. Она была учительницей русского языка и литературы, а почти в сорок лет получила дополнительное образование, чтобы преподавать ещё и математику. Всю свою жизнь она занималась просветительством, много знала и с удовольствием отдавала свои знания людям. Она очень быстро сдружилась с Оксаниной мамой и стала работать с ней в одной и той же школе. Это была женская школа. Ученицы её любили и толпами приходили к нам домой по любому поводу. Идти с ней по улице было невозможно, потому что постоянно к ней подбегали какие-то девчонки или останавливали их родители.
Наши же отношения поначалу никак не складывались. Всю силу своих знаний, мощь своего педагогического характера решила она применить к своему единственному внуку, чтобы сделать из него образованного, умного мальчика. Но натолкнулась на глухую стену непонимания и нежелания заниматься всякой ерундой. Ну, скажите, что могло быть лучше для меня, чем общество дорогих моему сердцу друзей Борьки Оськина и Вадьки? (...)
Шёл 1947 год, второй послевоенный. Это был трудный год для всего нашего народа. Летом в стране разразился страшный голод. Особенно сильно пострадали города и деревни Поволжья. Люди бросали насиженные места, свой родной кров и уезжали куда угодно, лишь бы можно было прокормиться. Вот тогда-то, как много позже рассказывала мне жена, её бабушка, получив известие о том, что муж пропал без вести на войне, забрала троих детей и уехала из своей деревни в Горьковской области в Ашхабад. Этим она спасла от голодной смерти и детей и себя. Многие семьи тогда переехали в Ашхабад. Но, убегая от одной беды, они, того не зная сами, неожиданно для себя вскоре попали в другую.
Республики Средней Азии приняли тогда много людей из России, по сути, спасая их от голодной смерти. Основное население Туркмении жило главным образом в сельской местности и заботилось само о своём выживании. Но в городах голод давал о себе знать в полный голос. В продуктовых магазинах стояли длиннющие очереди буквально за любым продуктом: за сахаром, селёдкой, хозяйственным мылом, растительным маслом, рыбными и мясными консервами, различными крупами, но главным образом – за хлебом. Нам в этом смысле было несколько легче, поскольку отец, как военнослужащий, получал продуктовый паёк на каждого члена семьи. Но паёк - всего лишь подспорье, а основное питание нужно было покупать в магазинах и на базаре.
Мама часто уходила в город за покупками, простаивая подолгу в продуктовых очередях. Продукты отпускали в одни руки в ограниченном количестве, и поэтому она брала меня с собой, чтобы удвоить количество купленной муки или сахара. Многие женщины держали на руках грудных детей всё по той же причине. Люди шли на любые хитрости: занимали очередь по нескольку раз, подставляли в уже занятую очередь своих знакомых, ставили в очередь целый выводок детей, брали на время себе чужого ребёнка – лишь бы побольше купить крупы, масла, сахара и т.д. Часто в очередях возникали настоящие коллективные побоища, постоянно крутились воры-карманники.
Я думаю, что именно эти очереди и послужили истоками первых конфликтов на почве национальной неприязни. Местное население по большей части плохо говорило по-русски, с сильным характерным акцентом, и это вызывало насмешки и издевательства со стороны приезжих русских. Ну, как же, они ведь народ-победитель! Сталин в своей победной речи провозгласил тост за русский народ, поставив его на первое место в содружестве наций Советского Союза. Простые люди понимали это буквально, считая, что русский человек действительно лучше всех остальных и очень гордились своим русским происхождением.
Вот так появилось и росло очень страшное явление - русский шовинизм, восхваление русской нации и принижение роли народов других национальностей. Эта гниль, эта проказа постепенно подспудно разлагала единство и равенство народов огромной многонациональной страны и, в конце концов, расшатала основополагающий фундамент многонационального государства. Но всё это произошло значительно позже, через много лет. А сейчас, когда я был ещё совсем маленьким, я наблюдал эти грязные сцены, и в моей душе уже тогда зрело возмущение от вопиющей несправедливости.
Местное население в очередях было представлено в основном женщинами. Одеты они были в национальные платья с металлическими украшениями и головные уборы цилиндрической формы. Рты у них были прикрыты платками. Деньги они держали в сшитых и украшенных узорами мешочках на верёвочках, перекинутых вокруг шеи. Мешочек с деньгами хранился под платьем на груди. Стояли они в очереди с суровым, неприступным видом, окружённые, как правило, детьми разного возраста. Но куда девалась эта суровость, когда несколько женщин-туркменок собирались вместе. Они могли тут же в сторонке присесть на пол или на землю в тени, поджав крестиком под себя ноги, отчего их длинные до пят узкие платья натягивались впереди, образуя столик. Несколькими ловкими движениями поправляли чёрные и прямые волосы на голове, опять нахлобучивали головной убор, поправляли халат, платок и начинали беседовать. Лица их сразу оживали, они шутили, смеялись, и было видно, что им приятно посплетничать друг с дружкой.
Особенно мне нравились молодые женщины-туркменки. Тeмноокие, белозубые – настоящие восточные пери. Но встречались среди них и светловолосые, и рыжие с зелёными или голубыми глазами. Они очень выделялись среди своих, хотя были одеты и разговаривали одинаково со всеми. Откуда мне было тогда знать о родоплеменном делении и национальном многообразии этого древнего народа! Я стоял рядом, разинув рот, и прислушивался к незнакомой речи и, если кто-то из них бросал по моему адресу шутку, немедленно ретировался к своей маме. Наговорившись, они расходились по своим очередям и тут же получали очередную порцию хамства от рядом стоящих. Лица их суровели, и они опять становились неприступными.
Однажды в очереди я чуть было не погиб. Это было в гастрономе, который стоял как раз на том месте, где сейчас расположен жилой дом с аптекой возле Русского базара. Гастроном был длинный, узкий и очень тесный. „Давали“, как тогда было принято говорить, хлопковое или на том же наречии „постное“ масло. Стояла огромная очередь, хвост которой тянулся далеко на улицу. В руках у людей были чистые бутылки из-под вина, пива, водки. Продавец разливал в них масло мерными кружками, и очередь шла довольно быстро. У прилавка стоял милиционер, наблюдая за порядком. Впереди маячила фигура здоровенного мужика, заслоняя свет, а сзади, плотно прижавшись ко мне, стояла мама. Мы были уже рядом с прилавком.
Вдруг по очереди прошёл слух, что масло заканчивается. Задние, вытянув шеи, в едином порыве подались вперёд, одновременно крича и возмущаясь. Усилия пары сотен людей сложились и тяжёлым грузом надавили на впереди стоящих. И горе было тому, кто находился у прилавка, и если он к тому же был слаб. Для меня стоящий впереди мужик был словно неподвижная твёрдая стена, он упёрся руками в прилавок и плевать хотел на то, что происходит сзади него. Мамино тело вдавилось в меня, моя грудная клетка сжалась. Бессильный что-либо сделать, я выпустил из груди воздух и, теряя сознание, закричал.
И тут произошло чудо. Мама, - откуда взялась в ней эта сила! - упёрлась ногами в пол, а руками в спину мужика и одним махом оттеснила от меня напиравшую толпу. Люди, стоявшие на ступеньках у входа в гастроном, даже попадали с ног. Схватив меня на руки и оттащив в сторону, она принялась приводить меня в чувство. Вся в слезах, проклиная и масло, и очередь, и голодное время, она собралась уйти из магазина, но люди остановили её. Они забрали у неё бутылки, деньги и всё это передали вперёд продавцу. Помятые, но счастливые, что остались живы, с постным маслом на руках мы вышли из магазина под одобрительные возгласы толпы. Ещё бы - людям было известно, что в продуктовых очередях в то нелёгкое время было задавлено насмерть несколько человек взрослых и детей.
Борьба за существование сводилась не только к доставанию продуктов и стоянию в очередях. Мои родители решили организовать натуральное хозяйство. Рядом с домом справа они расчистили территорию и вскопали огород, где посадили лук, помидоры, капусту и всякую зелень. А в нашем сарае завели цыплят и кроликов. Всё бы ничего, но подросшие цыплята стали делать набеги на наш огород. Гонять их стало моей обязанностью. Как я ненавидел их вечно голодных, нахальных и хитрых!
Одна из сцен того голодного времени буквально потрясла меня и врезалась в мою детскую память навсегда. Однажды мы с мамой, как всегда, пошли в город за покупками в район Русского базара. Мне нравилось приходить сюда – здесь всегда было много народа и очень интересно. При подходе к базару по улице Карла Либкнехта, раньше ул. Кирпичная, на всём протяжении стояли будочки сапожников и чистильщиков обуви, выносные лотки с галантерейными товарами. К базару подъезжали телеги, запряженные одним или двумя верблюдами, привозившие на продажу арбузы, дыни, ящики с помидорами, виноградом и прочей зеленью. Верблюдов выпрягали, усаживали на землю, чем-то кормили и поили водой. Они всё время жуют, шевеля огромными губами, и косят на тебя огромный, внимательный глаз. Находиться рядом с этими гигантами очень страшно.
Ещё более захватывающее зрелище представляют ишаки. Маленькие, похожие на лошадок, животные с длинными огромными ушами – настоящие трудяги. Их запрягают в арбу – двухколёсную телегу или используют как вьючный транспорт. Тянет такой ишачок арбу, гружённую мешками, по бокам телеги крутятся два огромных колеса, на самом верху взгромоздился мальчишка в тюбетейке, и диву даёшься, как это такое маленькое животное может тащить это всё за собой.
А навьюченный со всех сторон ишак – это вообще умора. Идёт навстречу тебе гора мешков, между ними видна ослиная морда с огромными ушами, а внизу – маленькие семенящие ножки с копытами. Наверху этого движущегося сооружения сидит, поджав под себя ноги, старикашка с жидкой бородёнкой, шамкающий беззубым ртом. На голове у него тюрбан или баранья папаха, а в руках палочка, которой он правит своим ишаком.
Но самое интересное – это ишачий концерт. Разгруженные и развьюченные на базаре ишаки привязываются к ограде забора или любому столбу, стоят, отдыхают. Но вдруг, в определённое время дня, они все одновременно оживают и начинают страшным голосом орать:
- Иии... ааа..., и-и... а-а..., и... - а....
 |
| Торговля коврами |
Эти истошные звуки на мгновение то вдруг сливаются, образуя слаженный хор, то опять расходятся, и начинается ужасная какофония звуков. Кто-то из них замолкает, но подхлёстываемый остальными, опять начинает свою громогласную песню, вливая свой голос в общий нестройный хор. Всё это продолжается минут пятнадцать. Пацаны вокруг прыгают, хохочут, передразнивают хористов. Взрослые улыбаются, переглядываются – можно сверять часы. Равнодушных нет, ишаки - настоящие народные артисты.
В предчувствии предстоящего удовольствия увидеть приятные и радостные для себя картины окружающей жизни шёл я рядом со своей мамой и вдруг на подходе к Русскому базару увидел нечто иное. Вся улица Кирпичная от Первомайской до Энгельса была забита людьми. Все головы повёрнуты в направлении хлебного магазина. Чем ближе к нему, тем плотность толпы повышалась, а у самого магазина толпа представляла собой монолит.
Хлеба в городе явно недоставало. Ждали подхода каждой хлебной машины. Когда начинали продавать хлеб, в магазин из очереди впускали по несколько человек и так, пока не кончится привезенный хлеб. А дальше – ожидание очередной машины. Ждать приходилось сутками, с ночёвками и перекличками. Нервы у народа и у милиционеров начали сдавать. Часто вспыхивающие драки у входа в магазин переросли в одну общую с милицией. Одного милиционера разоружили и просто избили. На помощь подоспела конная милиция.
В этот момент мы с мамой как раз и оказались рядом. Озверевшие милиционеры стали наезжать на толпу лошадьми, стараясь схватить зачинщиков беспорядка. Те убегают, прячутся в толпе. Драка переросла в побоище. Протискиваясь между людьми возле ограды театра, расположенного напротив, мы постарались как можно быстрее убраться отсюда. Послышались выстрелы, крики, стоны, топот бегущих и орущих людей, но мы были уже далеко.
Потом я узнал, что там было задавлено насмерть несколько человек взрослых и детей, погиб один милиционер. Наружные стёкла витрин хлебного магазина, входные двери – всё было разбито. Уже тогда я воочию увидел и осознал разрушительную силу и мощь человеческой толпы. Недаром правители всех времён и народов панически боялись неуправляемой толпы, хотя зачастую сами стремились использовать её силу в собственных интересах. В умелых руках толпа становится очень эффективным оружием. (...)
Но я вспоминаю совсем о других временах, которые называются „сталинская эпоха послевоенного периода“. Да, Сталин тогда был ещё жив. Он совершенно не боялся обвинений в свой адрес, какие бы ярлыки на него ни навешивали. Он только что вышел победителем из смертоносной кровопролитной войны, и его авторитет и популярность были непререкаемы. Нужно было перестраивать народное хозяйство на мирный лад, восстанавливать города, предприятия. Но началась другая, „холодная“ война. Две мировые политические системы, капитализм и социализм, ощетинившись, начали демонстрировать свою силу друг перед другом – наращивать вооружения, осваивать новые военные технологии, укреплять границы своих территорий, объединяться в военные блоки. В этих условиях любое недовольство населения внутри страны рассматривалось как бунт, как пособничество лагерю капитализма. Такие народные волнения не часто, но всё же иногда стихийно вспыхивали в различных городах страны и жестоко подавлялись. Вот и в Ашхабаде хлебный бунт был мгновенно погашен, зачинщики арестованы и отправлены в тюрьму.
Впитывая в себя окружающую историческую действительность вместе с моими дворовыми друзьями, со своей семьёй, со своей страной я рос, умнел и набирался опыта. (...)
Примерно в это же время произошло ещё одно событие дворового масштаба – моего друга Борьку Оськина родители определили в школу. Его бурная натура нуждалась в каких-то переменах, и они решили, что так будет лучше. По их мнению, деятельный, способный, умный Борька легко сможет осилить в свои шесть лет программу первого класса. Но они жестоко просчитались, они не учли сильного и независимого характера Борьки. Он просто не хотел учиться так, как это полагалось в школе.
Сидеть смирно на уроках, не размахивать руками, сдерживать свои эмоции, писать по целым строчкам одну и ту же букву – для Борьки это было выше всяких сил. Он приходил из школы весь расхристанный, растрёпанный, сбрасывал с себя ненавистные ранец и школьную форму и радостный бежал к нам с Вадькой, с нетерпением поджидавшим его. Весь наш двор был в курсе Борькиных несчастий и сочувственно подшучивал над ним.
Как-то Борька возвращается из школы на удивление весёлый, вприпрыжку бежит через двор и ещё от калитки кричит:
- Бабушка, бабушка, я единицу получил!
Наконец-то свершилось. Он получил не двойку и не тройку, как всегда, а единицу. Ещё никто в классе не получал такой оценки, а он получил. Его восторгу не было предела. Весь двор смеялся гомерическим хохотом, и это стало нашей дворовой маленькой весёлой историей.
В конце концов, Борьку, конечно же, оставили на второй год, и со следующей осени мы должны были вместе идти в первый класс, но, как оказалось, в разные школы. Борька в шестую, а я в пятую.
Наступило лето 1948 года. Освободившийся от школы Борька вместе с мамой и бабушкой уехал в деревню куда-то под Краснодаром. Меня же родители отправили в пионерский лагерь, расположенный в горном посёлке Фирюза. Это был ещё один значительный фрагмент моей юной доземлетрясенческой жизни, оставивший в памяти массу воспоминаний.
 |
| Дореволюционная дорога на Фирюзу. Слева узкоколейка, т.е. туда ходили поезда |
Дорога в Фирюзу была узкой и достаточно опасной. Тогда она не была асфальтированной, а была покрыта гравием, пропитанным гудроном. Ехали мы на грузовой машине со скамьями в кузове. Расстояние в 40 километров машина преодолевала за два часа, быстрее двигаться было нельзя. При подъезде к горному ущелью все выходили возле узенькой речушки Золотой Ключик, пили холодную родниковую воду, набирали её в бутылки и опять рассаживались по машинам. Въезд в ущелье встречал прохладой растущих по бокам дороги деревьев и журчанием горной речки Фирюзинки. Дорога поднималась всё выше, начинались крутые повороты, ущелье всё сужалось и, наконец, становилось таким узким, что оставалось место только для дороги, узенькой речки и густых зарослей ежевики по обоим берегам. По бокам возвышались скалистые стены гор полукилометровой вышины.
В одном месте дорога проходила под нависшей скалой. Стоя в машине можно было дотянуться до неё рукой. Казалось, что скала обязательно должна обрушиться на тебя в тот момент, когда ты будешь под ней проезжать. Много позже так и случилось. Скала действительно обрушилась, её ещё дополнительно взорвали, завалы убрали, дорогу спрямили и расширили. Сегодня дорога в Фирюзу – благоустроенная асфальтированная магистраль, по которой на огромной скорости мчатся автомобили и курсируют комфортабельные автобусы.
 |
| Дорога на Фирюзу, послевоенный снимок |
Неожиданно отвесные скалы заканчиваются, ущелье раздвигается и открывается панорама на посёлок Вановский. Налево поворот – дальше в горы к пограничной заставе, направо – дорога ведёт в другой горный посёлок Чули, а прямо через Вановский – к цели нашего путешествия в Фирюзу.
Вановский – это, прежде всего, огромный яблоневый сад по обеим сторонам дороги. Здесь горный прохладный климат, не то, что в Ашхабаде. Яблоки вызревают большие и вкусные, на зависть городским садоводам. Эти яблоки я пробовал в детстве, ел в юношеском возрасте, угощался и угощал ими своих гостей, уже будучи совершенно взрослым человеком. И всегда наслаждался вкусом этих яблок, их ароматом.
Вскоре дорога заканчивается, она пересекает по небольшому мостику речку Фирюзинку и начинается посёлок Фирюза. Здесь я много раз бывал и в качестве пионера в пионерлагере, и отдыхающим на даче, и гидом, привозившим своих высокопоставленных гостей из московского министерства. И всегда Фирюза вызывала у меня чувство восторга. А тогда летом 1948 года всё было впервые.
Справа за оградой располагался большой плавательный бассейн, дальше – городской парк, напротив – маленький деловой центр посёлка с базаром и магазинами. Выше справа ещё одна достопримечательность Фирюзы – огромное, сросшееся из нескольких стволов дерево–чинар, имеющее даже своё собственное имя: „Семь братьев и одна сестра“. Толщина его такова, что обхватить его могут, взявшись за руки, не менее одиннадцати взрослых человек. У этого дерева своя легенда. (...)
Память о тех временах хранят также две полуразрушенные сторожевые башни, расположившиеся на горе справа от дороги. Тогда по Фирюзинскому ущелью проходила вполне легальная торговая тропа, по которой шли караваны навьюченных животных с товарами из Персии в Россию. Здесь же, пока граница не была заперта наглухо, проходил излюбленный путь контрабандистов, торговавших оружием и наркотиками.
Вообще-то раньше Фирюза принадлежала Ирану и была летней резиденцией и местом отдыха иранского шаха. Но в советское время, незадолго до войны, она отошла к Туркмении, а часть туркменских территорий на равнине были в обмен переданы Ирану. Постепенно Фирюза превратилась в настоящий курортный центр трудящихся Туркмении. Здесь различные ведомства выстроили санатории, дома отдыха, пионерские лагеря, дачи для своих первых лиц.
Пионерлагерь, куда направлялись мы, принадлежал Министерству внутренних дел – самому богатому по тем временам ведомству. На нашей территории был свой открытый плавательный бассейн, спальные корпуса пионерских отрядов, отличная библиотека, столовая, кухня, летний кинотеатр, баня, душевая с гелиоподогревом, большая парадная площадь с трибуной. С одной стороны к лагерю примыкал дом отдыха работников МВД, с другой – дача самого Министра.
 |
| Городской парк, разбитый в городе при царе |
Первым делом по прибытии мы были подвергнуты тщательному медицинскому осмотру. Осматривали зубы, кожу, проверяли на вшивость, измеряли температуру. Больных отделяли и определяли в изолятор. Мальчиков остригли наголо, одежду отправили в пропарочную камеру и затем оставили в камере хранения. Нам выдали пионерскую форму, повседневную и парадную. Следить за ней, стирать, гладить, было нашим святым делом.
Пионерская лагерная жизнь захватила меня с головой. Мне всё здесь нравилось: разучивание отрядных песен, дежурство в столовой и на кухне, подъём и отбой под звуки горна, еда в огромной столовой под стук мисок и ложек, кино, библиотека, новые друзья и мало ли что ещё. Свободного времени для безделья и болтанки просто не было. С нами постоянно занимались педагоги и вожатые, сами - молодые люди, студенты университета или пединститута.
Утром горнист будит весь лагерь, и мы поотрядно собираемся на центральной площади, где под баян под руководством физрука делаем зарядку. Потом бежим приводить себя в порядок и уже одетые в парадную форму, то есть в белые отглаженные рубашки и синие шорты, строимся на площадке. Начинается процедура подъёма флага.
Перед общим строем старший пионервожатый принимает рапорты председателей отрядов, затем сам рапортует начальнику лагеря, а тот уже здоровается со всеми призывом: „Пионеры, будьте готовы!“.
И весь лагерь хором отвечает: „Всегда готовы!“.
Затем отдаётся команда поднять флаг. Под звук Гимна Советского Союза, исполнявшимся баянистом, красный флаг каждое утро взвивается над лагерем по высокой мачте возле трибуны. Право подъёма флага предоставлялось председателю дежурившего в тот день отряда.
Как я хотел быть пионером, носить красный галстук и тоже отдавать рапорт и поднимать флаг! Но я был ещё мал, мне исполнилось тогда только семь лет, и наш отряд был не пионерский, а октябрятский. Настоящая пионерская жизнь пришла ко мне позже в этом же лагере, куда я на протяжении восьми лет подряд ездил на летние каникулы. А тогда всё было впервые, в новинку, и я, как губка, впитывал в себя эту интересную, хорошо организованную жизнь и всё увиденное вокруг.
С площади отряды шли в столовую, самые маленькие, то есть мы, шли первыми. После завтрака начиналась уборка территории, подготовка номеров самодеятельности к открытию лагеря, а ближе к обеду – купание в бассейне. Дальше – обед, дневной сон, свободное время, ужин, кино или танцы и отбой.
Несколько слов о танцах. Наши танцы совсем не были похожи на разнузданные движения современных мальчиков и девочек, стоящих друг против друга, а то и поодиночке, и вихляющих ногами и задом. Во-первых, наши танцы имели звучные названия: падеспань, падекатр, краковяк, полька-тройка и так далее. А внешне это напоминало танцы при дворе французского короля со всякими переходами, поклонами, обменами партнёрами и встречными рукопожатиями. Но были и очень весёлые, живые, аж сердце выпрыгивало.
К началу открытия лагеря приехал военный духовой оркестр МВД со своим ансамблем. Там служили, в основном, солдаты-сверхсрочники, оркестр имел строгий распорядок дня, много репетировал сам и с нами.
На открытие лагеря было приглашено много разного народа – городские и поселковые власти, гости из министерства и, конечно же, родители. После праздничного ужина началась торжественная линейка, а потом праздничный концерт. Все очень волновались, так как каждый из нас обязательно участвовал в каком-нибудь концертном номере. Я, например, должен был петь в младшей хоровой группе и в сводном хоре пионерлагеря. Среди нас нашлись и танцоры, и солисты-певцы, и декламаторы. Были выступления и солистов военного ансамбля. Концерт получился на славу.
Потом был зажжён огромный пионерский костёр. И вдруг, неожиданно для всех, начался фейерверк. Оказывается, наши шефы решили сделать сюрприз. Взрывались петарды, вращались немыслимые огни, солдаты стреляли из ракетниц. А на горе возле лагеря зажглись крупными буквами слова: „С л а в а С т а л и н у !“. Да, в те времена дух Сталина витал над всем, что делал советский народ: работал, учился или отдыхал. Вечер закончился общими танцами под аккомпанемент духового оркестра.
Будни пионерского лагеря захватили меня, семилетнего малыша, без остатка. Было так много нового и интересного, что голова шла кругом; походы в ущелье и в горы, встречи с пограничниками, концерты самодеятельности и, конечно, дружба с новыми товарищами. Но особенно нравились мне коллективные выходы нашего пионерского лагеря в город, то есть в центральный парк посёлка Фирюза. Обставлялось это очень торжественно.
Все мы, одетые в парадную форму, выстраивались поотрядно. Впереди - старший пионервожатый, знаменосец и группа барабанщиков. За ними – военный духовой оркестр, и далее – отряды. Под звуки марша или дробь барабанов строем выходим мы за ворота лагеря и направляемся вниз к городскому парку. Как правило, это происходит в воскресенье, Фирюза заполнена отдыхающими ашхабадцами. Все смотрят на шагающие в ногу отряды. Знамя в руках знаменосца и красные галстуки на груди пионеров горят алым цветом, поселковая пацанва бежит следом, а мы гордо маршируем. В парке все разбегаются кто куда, а к кому приехали родители – гуляют вместе с ними. Я же со своими новыми друзьями покупаю мороженое и кручусь где-нибудь возле оркестра. Военный оркестр рассаживается в центре парка недалеко от фонтана и начинает исполнять самые разные произведения. Но особенно мне нравились вальсы Штрауса и вальс „Амурские волны“.
Вспоминая о хорошем, о каких-то радостных событиях, я хочу донести своё восприятие жизни в те годы. Не следует забывать, что совсем недавно закончилась война. Отдельные неприятности и даже голод 1947 года воспринимались как нечто временное, что следует преодолеть. Советский народ жил в ожидании чуда счастливой жизни, она вот-вот должна была наступить. И это настроение передавалось и нам, малышам. Разве сам факт отправки большого числа детей в пионерлагеря для отдыха и оздоровления – это не знаковый показатель улучшения жизни в тот период?
Не знаю почему, но мои воспоминания того непростого периода времени, несмотря на достаточно тяжёлые послевоенные годы жизни, носят откровенно розовый цвет. Скорей всего, это связано с особенностью человеческой памяти – со временем забывать всё плохое, выбрасывать негатив. Нормальный, здоровый человек всегда нацелен на лучшее. Наверное, как раз в этом и проявляется инстинкт самосохранения. А иначе люди жили бы очень недолго. Несчастный, подавленный человек теряет защиту от болезней, и если долгое время не может справиться с собой и взять себя в руки, через некоторое время может и умереть.
Конечно же, случались и конфликты в нашей пацанячей среде. С одним мальчишкой мы сильно поспорили, раскричались и, чуть было, не подрались. Сейчас я не помню предмета спора, но это и неважно. Главное, что драться с ним я и не собирался, а настоять на своём всё же хотелось. Возможно, мы бы и решили наш спор миром, но тут вмешались старшие ребята и заявили, что мы должны драться «до первой крови». Они же назначили время и место встречи.
Когда со своими «секундантами» я пришёл к виноградной беседке в дальнем углу лагеря, там уже было полно пацанов из разных отрядов. Нас стали подзадоривать, давать советы как драться, короче, устроили шоу, гладиаторский бой. Я был крупнее и сильнее, но драться не умел, не было опыта. Мой противник был шустрее и наглее. Он изготовил кулаки по-боксерски и стал наскакивать на меня. Мне было очень стыдно, тем более, что никакого зла к нему я не испытывал. Я отпихивал его и порывался уйти с поля боя, но крики, свист и обзывания остановили меня. Тогда я резко и сильно ударил своего противника в лицо, и неожиданно увидел, как кровь закапала у него из носа, и слёзы обиды и боли брызнули из глаз. Мои сторонники бросились ко мне поздравлять с победой, стали поднимать мою руку, хвалить, но радости я не испытывал никакой. Глядя на кровь и сопли поверженного противника, я сам готов был расплакаться.
Этот случай стал для меня уроком. Я понял, что нас просто использовали старшие пацаны, чтобы повеселиться, и по сути это была насмешка над нами обоими. Вот так и во взрослой жизни, и особенно в политике, конфликты и споры двух сторон оказываются зачастую наруку третьей стороне, которая незаметно подогревает и подзадоривает спорщиков. Уже тогда после этого случая своим детским умом я решил никогда не позволять втягивать себя в чужие игры.
И всё же самое главное ощущение тех лет - это атмосфера счастливой и разнообразной жизни, наполнявшей окружающий мир. А ведь до трагедии, до часа катастрофы оставалось совсем немного времени, и вот это счастье жизни могло совершенно неожиданно для меня оборваться, как это случилось для многих моих сверстников.
Но всё по порядку. После двух месяцев пребывания в Фирюзе я возвратился домой заметно окрепшим, повзрослевшим и полным желания идти учиться в школе. Я уже свободно читал, знал много стихов и песен, не боялся находиться в коллективе, понимал, что такое дисциплина. Короче, пионерский лагерь повлиял на меня благотворно.
Мои родители и младший брат тоже всё лето отсутствовали дома. Отец забрал меня из лагеря и опять уехал в Бахарден - небольшой посёлок в предгорьях Копетдага, где всё это время находились мама и брат. Там организовывался Бахарденский пограничный отряд, и в срочном порядке нужно было построить казармы для солдат, баню, прачечную, клуб, управление – целый военный городок. Отец руководил всем этим строительством. Вернулись они только к началу сентября.
И ещё одно немаловажное событие произошло летом того года – вышла замуж красавица Оксана. Её муж дядя Володя работал шофёром автобуса в том же министерстве, где работала и она. Он был старше неё, большой, сильный и очень добрый человек. Познакомившись с ним, мы с Борькой и Вадькой единогласно приняли его в круг своих друзей.
В конце августа наша семья наконец-то собралась вместе. Больше всех рад этому был мой брат Лёва. Он уже прекрасно стоял на ногах, хорошо разговаривал и был очень любопытен. Он ни на шаг не отходил от меня, а когда я оказывал ему внимание, он весь буквально светился от счастья. Иногда он надоедал мне, и я давал ему воспитательный шелобан или лёгкую затрещину, но ничто не могло повлиять на его отношение ко мне. Доброте его не было границ. Я его очень любил и он это чувствовал.
Наступило первое сентября. Мы всей троицей пошли в школу в первый класс. Школа, куда я попал, была построена ещё до революции. Раньше там была мужская гимназия. Высокое одноэтажное здание с крепкими толстыми стенами, большими светлыми окнами, мозаичным кафельным полом в коридорах, портретами русских писателей на стенах – всё это производило впечатление старинного солидного учебного заведения. Расположена она была в центре города возле Городской площади. Сейчас на её месте стоит президентский дворец.
Начало занятий в школе, в первом классе, не оставили в моей памяти сколько-нибудь заметного следа. Самое интересное – это была дорога в школу и обратно. Утром из дома мы выходили все вместе, я Борька и Вадька. Спускались по улице Крылова, поворачивали и шли по улице Шаумяна до площади, пересекали её и расходились – они налево в свою шестую школу, а я – прямо в пятую. Пока мы шли, мы заглядывали во все дворы, подбирали и пробовали сладкие стручки, упавшие с деревьев, не забывали подразнить чью-нибудь собаку за забором, обсуждали свои злободневные проблемы и расходились.
Первая моя учительница – опытная пожилая женщина, заслуженный учитель республики, быстро разобралась, кто есть кто, и более продвинутых отсадила назад, чтобы не мешали ей заниматься изучением азбуки с начинающими. Я попал за одну парту с второгодником, флегматичным здоровенным пацаном. Нам обоим было неинтересно слушать, как наши одноклассники осваивают азы букваря, и мы потихонечку болтали целыми уроками. Но зато на уроках чистописания мне приходилось сопеть и потеть, чтобы правильно вписывать буковки и слова между линеечками тетради, соблюдая наклон и параллельность. Моему соседу быстро надоело смотреть, как я стараюсь, и он решил меня выручить. В течение нескольких секунд он заполнил мою тетрадь нужными буквами. Вышло быстро, но некрасиво, и я получил двойку. С этих пор я решил, что учиться следует всё-таки самому, а не «загребать жар чужими руками».
Надо сказать, что писали мы тогда перьевыми ручками со стальными перьями, обмакивая их в чернила. Чернильницы-непроливайки носили мы в специальном мешочке. Чернильницы, конечно же, проливались, и наши руки, а часто и одежда, были всегда запачканы чернилами.
Сентябрь прошёл быстро и незаметно. Стояли солнечные, тёплые, погожие дни. Осень в Ашхабаде – это, на мой взгляд, самое замечательное время. Только что ушло жаркое, изнывающее лето, когда от жары негде спрятаться, потому что даже в тени деревьев температура днём стоит выше сорока, а часто и за сорок пять градусов по Цельсию. После трёх месяцев летней жары наступающие осенние дни – настоящая благодать, отдых для тела и души. Тогда ведь не было ни кондиционеров, ни холодильников, ни даже нормальных вентиляторов. Иногда по утрам стоит густой туман, но только выйдет солнышко, как туман тут же рассеивается и наступает мягкий тёплый день. Солнце греет, но не жжёт, воздух сухой, дышится легко.
В это время ашхабадские базары ломятся от плодов земли туркменской. Прямо на земле лежат кучи арбузов и дынь. В ларьках и на прилавках продаётся разнообразная зелень, помидоры, капуста, виноград и многое другое, что способны дать тяжёлый труд крестьян, вода и жаркое солнце. Даже наш маленький огород, он тоже принёс свои плоды. В это лето и осень я по-настоящему узнал вкус урюка, груш, дынь, арбузов и особенно - винограда. Слаще чем в Туркмении я нигде и никогда винограда не ел. (...)
Итак, прошёл обычный, ничем не примечательный день 5 октября 1948 года. Вся наша семья и большинство ашхабадцев в своих домах и квартирах спокойно легли спать в свои постели, совершенно не подозревая, что через несколько часов произойдёт страшная катастрофа. Случится трагедия, которая сломает жизнь большинству из них, а оставшимся в живых нанесёт вечно больную, незаживающую до конца жизни, рану.
Продолжение следует
Интернет-портал „Воспоминания“ создан под кураторством
журнала „Партнер“ и общества „Würde im Alter“.
Руководители проекта: Михаил Вайсбанд - главный редактор журнала «Партнёр»;
Дмитрий Питерский - председатель правления общества „Würde im Alter“
