КАК РОЖДАЕТСЯ МУДРОСТЬ…
- Вы знаете, как она рождается? – Жаздырхан слегка тронул меня за локоть. Но я и без того был весь внимание.
- Наверное, надо родиться мудрым, – неуверенно проговорил я и добавил на всякий случай. – Их отцы – мудрецы…
- Не только. Мудрости учат жизнь, опыт и, конечно, умные наставники, друзья. Говорят же, с кем поведёшься, того и наберёшься.
Открылась дверь кухни, жена Жаздырхана убрала посуду перед нами, поставила вазы с фруктами. Я достал из кармана перочинный нож, хотя на столе были столовые ножи, и стал срезать кожуру с большого краснощёкого алматинского «апорт». Мне показалось, что хозяин дома как-то бросил на меня мимолётный осуждающий взгляд, а я, словно оправдываясь, вспомнил покойного Берды Мурадовича Кербабаева, имевшего обыкновение носить при себе перочинный ножичек, с помощью которого он всегда кушал яблоки. Тогда я был молод и ещё не осознавал, что старому человеку, тем более с зубным протезом, невозможно надкусить целое яблоко.
- Я понимаю вас и не осуждаю, – Жаздырхан улыбнулся, разглядывая миниатюрный ножичек с перламутровой инкрустацией. – Хотел вам рассказать одну легенду, но ваш ножичек подсказал мне другую. Она, по-моему, интереснее и поучительнее.
Нас отвлёк телефонный звонок. На проводе – Гуванчбек. По голосу чувствую, улыбается, шутит, чем, мол, меня угощает Жаздырхан, доволен ли я поездкой по городу и уточняет завтрашнюю программу, собираясь поехать вместе со мной.
- У моего отца была любимая поговорка, – Жаздырхан достал откуда-то старый чёрный блокнот, хотел заглянуть в него, но, передумав, положил перед собой, повторился: – Да, поговорка… Чем знать в лицо тысячу мужей, лучше знать одного по имени; в гостях – знай, своё место; за чужим дестерханом свой нож не доставай». Я всё допытывался, что означают эти наставления, какой смысл в них кроется. И однажды мой аксакал разговорился…
… Старый дервиш, бродивший по свету, встретил на дороге юношу, довольного счастливого. «Куда путь держишь, добрый молодец?» – спросил старик. «Заработал я три золотых тылла, – ответил молодой человек. – Хочу истратить их, заплатить тому, кто даст мне три мудрых совета».
Дервиш согласился, взял у того деньги и сказал: «Чем знать в лицо тысячу мужей, лучше знать одного по имени; в гостях – знай, своё место; за чужим дестерханом свой нож не доставай». Затем он посоветовал молодому человеку: «А теперь шагай в соседнее село и скажи его жителям: к вам идёт важный гость, пусть встречают, как подобает…» Юноша так и поступил, а селяне его спрашивают: «Что за гость? Почему такие почести?!» – «Не знаю, кто такой и имя его мне неведомо…» Парню за бестолковость надавали тумаков, и он вернулся к старику. А тот ему: «Ты забыл мой первый совет. Не спросил, как меня зовут. Я – Хеким Лукман».
Юноша вернулся в аул и назвал имя гостя. Ему в ответ: «Так надо было и сказать». Их встретили с почестями, провели в красный угол. Юноша уселся подле Лукмана. Стали приходить именитые гости, усаживаться и юношу оттеснили к порогу юрты.
Принесли большие чаши с дымящимся паром бараниной. Старикам, как обычно, подали ножи, чтобы крошить мясо, но юноше нож не достался. Тогда он извлёк из чехла свой походный нож с серебряной насечкой на рукояти. Хозяин же дома положил глаз на необыкновенный нож в руках гостя: «В прошлом году я потерял такой же нож. Второго такого на всём белом свете не сыщешь…»
Юноша растерянно глянул на Хекима Лукмана – тот укоризненно покачал головой, дескать, забыл ты о моём втором и третьем советах. Как быть? Улучили момент, вышел во двор Лукман, а за ним юноша. «Не надо было тебе садиться рядом со мной, а раз уж сел, то не сдвигался бы с места, сидел бы, как вкопанный. И нож свой доставать не стоило…» И дал мудрец своему юному спутнику совет…
Вернулись в дом, и юноша трагичным голосом заявил хозяину: «Да, это нож не мой. В прошлом году убили моего отца, ограбили… Отняли караван верблюдов, двадцать вьюков заморских тканей, хорджун червонного золота… А нож этот торчал в сердце моего несчастного отца. Сам вытащил. Вот и хожу по сёлам, нож показываю, спрашиваю у людей, не знают ли, кому принадлежит это орудие убийства? Злодей должен ответить, уплатить мне хун за убитого…»
Все обратили свой взор на почётного гостя. Он рассудил – быть тому, что говорит молодой человек: хозяин дома должен поплатиться за свою алчность. А слово Хекима Лукмана – закон.
И стал юноша богатеем. Но его это не очень-то радовало: «Зачем мне столько добра?» – «А ты женись», – посоветовал мудрец. – «А ты жени меня, – не растерялся юноша, – и, чтобы невеста была мудра».
Хеким Лукман держал путь на какую-то свадьбу, в село, известное красивыми, умными девушками и он дал слово исполнить просьбу своего нового друга. Сказано – сделано. Сыграли шумную свадьбу и поселились молодожёны на большой караванной дороге. Супруги оказались на редкость хлебосольными, приедет гость – режут барана, два гостя – двух баранов… Так просадили всё своё добро, что в хозяйстве остался один конь и его решили продать. Ведёт его хозяин на базар, а навстречу богач в шикарной одежде: «Отдай коня за мой ханский, парчовый халат». Сговорились.
Идёт юноша, теперь уже, можно сказать, зрелый муж и зовут его Бахтияр, не налюбуется своим роскошным халатом. Встретился по дороге джигит, но без коня, зато с камчой, с рукоятью позолоченной. Тот предложил: давай за халат – камчу. Бахтияр согласился, но, не доходя до дома, сменял плеть на тюбетейку, шитую золотом.
Шагает Бахтияр, а у самого на сердце кошки скребут. Тюбетейку натягивает на голову поглубже, словно боясь, что и её лишится. Видит у Амударьи, на переправе застрял караван, бросился помогать караванщикам и уронил тюбетейку. Её тут же унесло бурливым потоком. Пригорюнился Бахтияр и поведал хозяину каравана о своей неудачной торговле.
Посочувствовал тот неудачнику и предложил: «Давай условимся. Обо всём расскажешь своей молодой жене. Если она будет ворчать, то я беру её в свои жёны. Отнесётся к твоему рассказу спокойно, я отдаю тебе свои богатства…»
Приехали к Бахтияру домой, и он рассказал обо всём случившемся. Жена помолчала и рассудила: «Сменял коня на халат, значит, быть тебе правителем ханства, камча же – сила, власть. Какой же ты хан, если не имеешь силы? А тюбетейка – это сказочная птица Симург, птица счастья что опустилась на твою голову… То, что река унесла её, утопила тюбетейку в своей пучине означает, что она поглотила все твои беды, горести и печали».
Хозяину каравана пришлось расстаться со своим богатством.
Мораль сей притчи: человеку, которому суждено быть счастливым достаётся хорошая жена, а народу, которому суждено быть счастливым – разумный предводитель. Такой, который не только хочет сделать свой народ счастливым, но и знает, как это сделать.
ПОХИЩЕНИЕ
Тот день забыть невозможно, богатый не только впечатлениями, но и причудами природы. С утра выпал густой туман, заслонив плотным белесым пологом ближний пирс, дальние деревья у ограды и даже солнце. Всё вокруг – садовые дорожки, крыша гостиничного коттеджа, асфальт, капот ожидавшего нас вездехода – было мокро, словно ночью прошёл ливень. Песок под ногами настолько пропитался влагой, что прилипал к обуви. Остро пахло ванилью, будто где-то рядом заработали цеха кондитерской фабрики. Этот пьянящий аромат, пахнувший детством, источал лох, серебристой стеной протянувшийся вдоль побережья.
Шофёр осторожно повёл машину сквозь рваные клочья тумана, который вскоре рассеялся, и весело засветило солнце. Парило. Гуванчбек, сидевший рядом с водителем, подал знак остановиться. Мы вышли из машины – нам навстречу летел рой, нет, туча каких-то насекомых. Они кружились в воздухе, сидели по обочинам дороги, облепили кусты, травы, росшие в низинах. Пригляделись – бабочки, оранжевого цвета с красноватым оттенком, с тёмными пятнами на крылышках. Красивое творение природы. Может вредители? В то же самое время нашествие этих перелётных насекомых из Египта пережили и в Туркменистане. Оно встревожило хлопкоробов: не повредят ли они хлопку и другим культурам? Их успокоило объяснение специалиста, энтомолога Мины Алексеевны Даричевой. Оказалось, что бабочки, прозванные в народе чертополоховой ветрянкой, питающиеся не только чертополохом, но и другими сорными травами – абсолютно безвредны. На латыни их именуют нимфалидами. Правда, красиво? Есть у них и более поэтичное имя – Ванесса.
Все эти подробности мне стали известны позже. Тогда же на Мангышлаке эти крылатые гости, их тихий грациозный полёт, сопровождаемый музыкой каспийских волн, вызвали у нас у всех восторг. Такое зрелище навряд ли ещё когда увидишь…
Вот он – Мангышлак, пустынный, необозримый, с манящим на горизонте маревом и, если не знать, что где-то сбоку плещется Каспий, то призрачную голубизну степи можно принять за морскую гладь.
Увидев эту землю единожды – только теперь я понимаю, почему о ней с такой неизбывной болью, а в последние дни со смертной тоской, рассказывал отец, – невозможно её забыть… Та же неизъяснимая грусть сквозила и в воспоминаниях его сверстников и родичей Ишана и Азана Таимовых, Айкеша Колатова, Айтджана Халдурдыева, Дурлибая Сафаева, Нурнепеса Оразбаева, , братьев-двойняшек Кияса и Ковуса, Боранбая, Джунелова,Айтджана Халдурдыева и многих других, родившихся на этой сказочной земле.
За все дни пребывания на Мангышлаке я посетил его многие уголки, наивно надеясь увидеть родные места своих предков такими, какими их оставили. От селений, некогда разбросанных в разных концах, ныне и следа не осталось. Лишь жалкие серые развалины да заброшенные мазары, ставшие жилищем сов, скорпионов и шакалов, встречались нам по пути.
Сохранившиеся в памяти ветеранов исторические названия, к сожалению, преданы небытию, переименованы: Гуррык в Ералиев, Туркменский залив – в Казахский, считавшаяся в СССР самой глубокой впадиной Батыр ныне называется Карагие… Да и Мангышлак, я уже говорил, стал Мангистау. Найдутся, возразят: это наше дело, воля независимой суверенной республики и нечего, дескать, нам советы подавать. Сами с усами! Однако, кто вправе переписывать историю? Чехарда с переименованием, не только на Мангышлаке, – это не что иное, как фальсификация истории. Эти действия походят на потуги недорослей, стремящихся возвестить о своей национальной «зрелости» и «самостоятельности». Ещё Сервантес, автор знаменитого «Дон Кихота», говорил, будь его воля, он казнил бы историка, искажающего историю, как фальшивомонетчика. А мне эти «истории» почему-то напоминают тех лоботрясов, норовящих оставить в недоступных нормальному человеку местах, надпись: «Здесь был Назаргельды» или «Баймурат + Гульширин = любовь». Это еще полбеды, что возьмёшь с недорослей? Печально, когда историю искажают в государственном масштабе, по воле недоучек, облечённых диктаторской властью.
А пока мы держим путь в сторону бывшего родового села Машрык-хана – Акчукур , о котором я уже писал ранее в одной из трёх «Песен о Родине», опубликованных в «Правде». Но, чувствуя некоторую недосказанность, вновь возвращаюсь к этой теме.
Я шагаю по двору, где некогда ходил Машрык хаджи. Осторожно, словно священнодействуя, ступаю по каменным плитам, выложенными ещё его сыновьями. Иду к видневшемуся в глубине двора колодезному срубу. Останавливаюсь у толстого пня, по бесчисленным виткам которого видно, что оно отжило от древности. Тутовое дерево, посаженное рукой самого аксакала. Дом, где он жил, тоже не сохранился – прошло почти два века как его заложил ещё Ходжаназар-ага – и новые хозяева его снесли, использовав кирпичи при возведении нового жилья.
Лишь высокий колодезный сруб с окованным железом деревянной крышкой – немой свидетель тому, что колодец отрыли мои родичи, которые, так же как и я, опускал в него вёдра в таинственную глубину, где под толщей известняка поблёскивала удивительная на вкус живительная влага.
Запахло колодезной водой и свежим сеном. Хозяева – каракулеводы разгружали с арбы снопы, складывая в невысокие круглые скирды. Весна выдалась необычно дождливая, с хорошим травостоем, что животноводы впрок запаслись кормами.
С ведра громко капала вода, ветер доносил редкие капли дождя. Рокот морских волн уносил меня в далёкое прошлое…
В тени шелковицы сидели двое, гость из Санкт-Петербурга и Машрык-ага. То было где-то в самом конце XIX или в начале XX-го века, когда Россией правил Николай Второй, а мангышлакский аксакал, побывавший на приёме у российского царя, познакомился в Северной столице с чудаковатым, но добрым человеком, оказавшимся учёным Николаем Ивановичем Андрусовым. Он проявлял живой интерес к Кара-Богазу и Мангышлаку и откуда-то узнав, что в Петербурге появился туркменский старейшина, поспешил к нему на встречу. Тогда-то Машрык-хан и пригласил Андрусова на полуостров. Тот приглашение принял.
Машрык-хан – человек искушённый, знал, чем заинтересовать учёного, поведал тому о своём необычном колодце, в котором, несмотря на близкое соседство солёных вод Хазара, всегда родниковой свежести пресная вода, чего редко встретишь на побережье. А на большом аульном кладбище Кочкар Ата летом сушь неимоверная, а зимой его захлёстывают подземные воды.
Прежде чем побывать на Мангышлаке, Андрусов объездил Кара-Богаз, исследовал его богатства и по морю добрался да Акчукура.
Гость рассказывал необыкновенные вещи, и аксакал внимал ему, как внимает дитя сказочнику. Известный доктор геологии Андрусов, сумевший побудить государеву казну раскошелиться на организацию первой Карабогазской экспедиции, приобрёл в Астрахани парусный бот для плавания по заливу. Он был настолько нагружен, что его едва тащил буксир «Тамара». Но по закону подлости почти на широте Кара-Богаза свирепый норд-ост обрушился на судно, что оборвал трос и бот с оборудованием и припасами экспедиции исчез без следа, словно похищенный летучим голландцем. К счастью, экипаж не погиб, уцелели и инструменты с трёхмесячным запасом провизий.
И экспедиция в «Чёрную пасть» состоялась. Андрусов не сдавался, разыскивая злополучное судно, выброшенное на сушу между Красноводском и заливом, настойчиво вёл геологические исследования, установив причины и закономерность «втягивания» вод Каспия в залив. Вот что ещё говорил Н.И. Андрусов в своём докладе «О Карабугазском заливе» на заседании Российского географического общества: всякая живность гибнет в «чёрной пасти»; соль, солнце как цех копчения – рыба провяливается и просаливается. «Консервированной продукцией» усеяны берега. И учёный перед коллегами продемонстрировал прекрасно сохранившихся сазанов, которых хоть сейчас на стол.
Известный исследователь Северного Кавказа и юго-востока Закавказья, участник океанографических экспедиций на южных морях на дне Чёрного моря обнаружил живые организмы каспийской фауны, позволившие сделать обоснованный вывод, что Чёрное и Каспийское моря были единым целым, и они многие тысячелетия тому назад плескались в одних берегах.
Андрусов, изъездивший Мангышлак вдоль и поперёк, ещё тогда доказал, что в его недрах таятся сказочные богатства – нефть и газ, уголь и медная руда, розовый и жёлтый известняк и гипс, поваренная соль и марганцевые руды. На многих километрах простирались фосфоритные поля. На основе изученных материалов учёный, а затем и другие исследователи предлагали конкретные планы использования открытых им полезных ископаемых, считая, что эти подземные сокровища эффективнее поставить на службу человеку в комплексе с солями Кара-Богаз-Гола. Они указывали на пока ещё не изученные залежи Туаркырского каменного угля, распростёршегося на площади в тысячу шестьсот квадратных километров. На россыпи фосфоритов, что по соседству с мирабилитовыми промыслами. В своих записках исследователь края сокрушался, что надобно бы детально обследовать Карадаг, «обойдя все ущелья одно за другим, для чего у меня не было ни времени, ни средств».
Разве мог тогда академик Андрусов даже представить, что младший сын мангышлакского старейшины босоногий Керим, подававший гостю верблюжий чал и жадно внимавший его рассказам, станет со временем крупнейшим геологом республики, академиком и изучит горы Туар-Кыра, защитит докторскую диссертацию, предложит, как практически использовать подземные богатства, на которые некогда обратил внимание русский учёный. С годами Керим Керимович Машрыков разыщет сына Николая Ивановича, тоже геолога, и в память о своих отцах, их дружбе они совершат поездку по местам научной экспедиции Андрусова-старшего.
В Акчукуре мне вспомнился аксакал Хайбет Егшеев из совхоза «Туркменский» что на Ставропольщине, чьи предки некогда жили в мангышлакском Акчукуре и в память о родных местах своё село на российской земле назвали – Чукур.
- Кажется, перед самой Первой мировой войной, – рассказывал Хайбет Егшеев, – именно к нам, в аул приезжал Машрык-хан, чтобы посоветоваться со старейшинами о переезде своего племени ходжа. Договорились, даже место отвели. Началась война, потом революция и снова война, только гражданская…
Старшее поколение ставропольских туркмен трудилось в колхозах, носивших имена Кайгысыза Атабаева, Недирбая Айтакова. Старожилы помнят, как в тридцатых годах Туркменское правительство присылало сюда каракульских овец, племенных туркменских скакунов, намереваясь организовать на Ставропольщине конезавод. Ещё лет семнадцать-двадцать тому назад, а этот разговор состоялся в мае 1981 года, в начальных школах Туркменского района Ставропольского края преподавание велось на родном языке, а из Ашхабада сюда присылались туркменские учебники. А сейчас об этом одни воспоминания.
Обратный путь из Акчукура лежал через карьеры Жетыбая, где добывается розовый ракушечник, незаменимый строительный материал, пользующийся широким спросом. Гуванчбек не без гордости заметил, что эта продукция поставляется не только в города Союза, но и во Францию, Италию, Швейцарию.
Проделав довольно таки заметный крюк, мы повернули к морю, к местечку Сыгынды, который теперь тоже называют чуть иначе – Сегенды. Здесь некогда обитали мелики братский роду мамеша. Словом, мои сородичи. По соседству с ними жили бекимы, а также и абдалы.
Ничто здесь не напоминало о былой жизни, о некогда кипевших страстях, об извечной борьбе за хлеб насущный простых тружеников – рыбаков, чарвадаров – кочевников. Тут лишь ветер гулял по голым скалистым взгорьям, хрустела галька под ногами да ужи, извиваясь между камнями, юрко сползали в море.
Когда-то на этом месте был рыболовецкий колхоз, промышлявший красной рыбой, тюленями, а если заглянуть в седую старину, то, как утверждают историки, здесь, в основном, жило племя ходжа, сложившееся из двух групп миссионеров – потомков арабов, пришедших из Ирана и Хивы. Известный этнограф, исследователь истории происхождения туркмен Г.И. Карпов, выступая в журнале «Туркменоведение» / см. №№ 8-9, 1930 г., с. 40/ под псевдонимом А. Бахтиаров, в статье «Отуркменившееся племя нохур» считает, что миссионеры пользовались привилегиями, как и все ходжа, жившие среди других туркменских племён и проповедовавших идеи ислама. Они жили во всех восьми волостях Мангышлакского уезда, заселяя в основном побережье. И если в середине XIX века здесь насчитывалось семь тысяч кибиток туркмен, из коих незначительную часть представляло племя ходжа, то к 1913 году из одной тысячи двадцати пяти хозяйств игдыров, абдалов, човдуров лишь триста были ходжинцы. Около пятисот семейств игдыров кочевали вблизи залива Кара-Богаз.
Русские путешественники отмечали, что если у юго-западных туркмен, проживавших на острове Челекен, Эсенгулы преобладала власть ханов и беков, то на Мангышлаке главенствовали ишаны, муллы и казы, отличавшиеся «молчаливой важностью».
В дореволюционной литературе бытовало расхожее мнение, будто все мангышлакские туркмены, в частности ходжа, будучи потомками одного из чарыяров, занимаясь распространением мусульманства, пользовались какими-то исключительными преимуществами. Отнюдь. Во-первых, большинство их было безграмотное, грамота являлась прерогативой состоятельных, а они наперечёт, основная же масса отличалась исключительной бедностью. Скотоводство незначительное, земледелие очаговое, а ещё катастрофичнее экономическое и социальное положение рыбаков.
Посудите сами, доктор исторических наук А. Бегджанов, сам родом из этих мест, в своей работе «Гөмилен акабалар, гөчулен юртлар», изданной в Ашхабаде, в 1992 году, приводит любопытные данные, свидетельствующие о нищенском положении мангышлакских рыбаков. Волостной Машрык Ходжаназаров, сам не гнушавшийся рыболовства, помогал своим сородичам в доставке улова на приёмный пункт. Ежегодно рыбопромышленник З. Дубский принимал от рыбаков лишь одной волости до шести тысяч пудов ценнейших сортов красной рыбы. Несомненно, что он наживал на том огромнейший капитал. А рыбаки? Каждый из них в течение года зарабатывал сто двадцать – сто пятьдесят рублей, а долг превышал двухсот сорока рублей.
Понятно, почему в 1898 году около четырёхсот пятидесяти рыбаков трудившихся артелью, были вынуждены оставить привычное занятие и податься в степь пасти своё малочисленное поголовье скота, а кто его не имел, нанимались чабанами к богатеям, а иные подавались на заработки в Астрахань, Ставрополь. И всё равно вчерашние рыбаки оставались должниками Дубского и Авакова, подлинных хозяев этого края.
Мирным людям не было спасу от разбойного племени, грабили их ногайцы и калмыки. Не меньший разлад вносила междоусобица, род враждовал с родом, брат ополчался против брата.
Зачем мы остановились на этом пустынном берегу, где завывал лишь ветер да волны гулко бились о камни?.. Огляделся по сторонам и представил у нависшей над нами горной гряды село Сыгынды… Здесь прошло детство Айтджана Халдурдыева, будущего врача, а в перспективе «политзаключённого», о котором я писал в начале рукописи. Явственно вижу его от природы смуглое лицо, что даже прозвали «Гара Айтджаном» - «Чёрным Айтджаном», его златозубую, добрую улыбку, слышу его тихий голос…
- Почти весь род меликов жил в селе Сыгынды, – рассказывал он, – соседствовали с нами и другие рода. Я с матерью и старшим братом Гоныш жил в степи, на отгонном пастбище, отец трудился рабочим на промыслах Захария, бабушка с дедушкой рыбачили. Я, пожалуй, был самым счастливым ребёнком, с двумя бабушками, при живых родителях, которым, правда, хлеб доставался нелегко. Отец часто в назиданье говорил: «Ребенок, взращённый на сливках, прилежным не станет». Я хоть и любил сливки и носил их бабушкам и дедушке, живущим на берегу моря, а в кочевье возвращался с рыбой, но свой хлеб отрабатывал честно. Ходил в подпасках у брата Гоныша. Он тоже, как отец, был строг, не баловал меня, спуска не давал…
У ходжинцев бытовал строгий обычай: девушек своих в жёны чужим не выдавать. Порою даже на брак с дальним сородичем соглашались с неохотой. Нашему народу были чужды фантастические калымы, пышным цветом расцветшие в годы Советской власти, в центральных районах Туркменистана. На Мангышлаке довольствовались символической «суйт хакы» – «платой за материнское молоко». Чаще женились по сговору родителей, реже по любви, нередки были случаи умыкания…
И вот однажды юноши из рода беким похитили у нас девушку на выданье, имени не помню, и её подругу Мавыя, что случайно оказалась с ней. Похищенную увезли в степь, там справили свадьбу, а её сверстницу, чтобы не поднимала шума, не сбежала, опустили на время в самый глубокий заброшенный колодец на окраине села. Обошлись с ней, конечно, не по-человечески, приставили к ней стражу, опускали ей еду и держали до тех пор, пока не прошёл той молодожёнов…
В отместку мелики, кажется, Бекнепес-ага, и его друг Ковус-ага из рода абдал-ходжа и ещё несколько джигитов, повязав лица платками, на шести конях умыкнули дочь Гулбая, девушку из рода беким. Да неудачно, кагал поднялся. Девушка, её после прозвали Асыл – Повисшая, так отчаянно сопротивлялась похитителям, что с ней едва справились шестеро молодцов, опрокинув по пути кипящий казан, сварив двухлетнего мальчонку… В лиходеях она признала лишь одного – Джунела, сына Бекеша, которому после пришлось уплатить двойной хун: за Асыл, мальчика и погром, устроенный перестаравшимися молодцами.
Скандал был большой. Бекимы послали погоню, снарядив десять всадников из юношей аула. Мелики отвезли похищенную к одному из друзей, казаху по имени Юзбаши, который, узнав, что к его кочевью приближаются преследователи, послал навстречу двадцать молодцов с увесистыми чабанскими палками. Бекимы были настроены решительно, но и казахи не думали отступать. Назревала ссора, возможно, и кровопролитие. Но горячие головы остудили старейшины с той и другой стороны…
Девушку так и не отдали. Асыл, не единожды пытавшаяся бежать, нелегко смирялась с неволей. Юзбаши, выставив вокруг юрты надёжную охрану, говорил похищенной: «Птичка, спасаясь от беркута, забилась в кусты колючие. Неужто мой гостеприимный дом хуже этой колючки…» Он, наконец, уговорил девушку выйти замуж за того, ради кого её умыкнули. Хозяин дома справил девичник, подарил невесте белого инера и из своей юрты торжественно проводил её в дом жениха, сына своего друга. Так мог поступить, как говорят туркмены, Человек с большим сердцем.
Детская память хорошо запомнила отъезд из Мангышлака. Всем селом мы приехали в Гара Чекмен. Наша семья в ожидании парохода жила в заброшенной бане у одного русского чиновника. Нас хорошо кормили, предупредительно относились. Помню, отец всё говорил: «Какие хорошие люди!..» Играл я как-то с сыном хозяина дома, с мальчиком чуть постарше меня. Он нечаянно бросил мне в глаза горсть песку. Я чуть было не ослеп, плакал… Отец мальчика так нещадно бил сына, что мой брат Гоныш-ага заступился за него, отобрал пацана… В день отъезда чиновник с женой и сыном проводили нас, дали на дорогу хлеба, сахара и ещё какие-то продукты.
И мы двинулись в путь, кто берегом, пешим, на верблюдах, кто на пароходе, владельцы нава своим транспортом. Но парусниками в нашем селе владели лишь двое – Байнепес-ага, сын Назара молла и Шангрык, сын Бекеша. Нав был также и у Джунела-ага, брата Шангрыка, но тот, выплачивая два хуна, разорился, продал судно.
В Ашхабаде я поступил в рабфак, почувствовал тягу к литературе, написал пьесу «Без калыма», которая была поставлена на сцене театра туркменской драмы. Тогда же занялся переводом, ибо знал русский язык. Одна переведённая работа мне запомнилась особенно. То была статья Владимира Ильича Ленина «О кооперации». Кумышали Бориев, возглавлявший тогда Туркменгосиздат, свёл меня с Недирбаем Айтаковым, который сказал, что перевод нам поручен двоим. Я раз-другой встречался с нашим высоким сородичем, вижу, человек он занятой, не стал ему докучать и сам потихоньку перевёл работу вождя, отдал затем её на просмотр Айтакову. Правда, он внимательно её вычитал, внёс существенные поправки, кажется, я что-то перевёл не так… Через некоторое время брошюра вышла на туркменском языке. Недирбай вызвал меня к себе и сказал: «Извини, я кое-что подправил, привел в точное соответствие с оргиналом… Получишь гонорар за перевод, возьми себе. Мне деньги не нужны. Купи себе костюм».
Через некоторое время я поступил в медицинский институт и был в числе первых его выпускников. А мой старший брат Гоныш Халдурдыев в 1935 году стал председателем Бурдалыкского райисполкома, а после зверского убийства первого секретаря Халачского райкома партии, брата выдвинули на этот пост.
В 1938 году его арестовали как «врага народа», обвинили в принадлежности к надуманной антисоветской террористической организации «Туркмен Азатлыгы», будто руководимой Атабаевым и Айтаковым, и расстреляли».
Эту историю из уст ныне покойного Айтджана Назаровича Халдурдыева я записал 14 февраля 1988 года. Её же описываю спустя семнадцать лет.
- Вы знаете, как она рождается? – Жаздырхан слегка тронул меня за локоть. Но я и без того был весь внимание.
- Наверное, надо родиться мудрым, – неуверенно проговорил я и добавил на всякий случай. – Их отцы – мудрецы…
- Не только. Мудрости учат жизнь, опыт и, конечно, умные наставники, друзья. Говорят же, с кем поведёшься, того и наберёшься.
Открылась дверь кухни, жена Жаздырхана убрала посуду перед нами, поставила вазы с фруктами. Я достал из кармана перочинный нож, хотя на столе были столовые ножи, и стал срезать кожуру с большого краснощёкого алматинского «апорт». Мне показалось, что хозяин дома как-то бросил на меня мимолётный осуждающий взгляд, а я, словно оправдываясь, вспомнил покойного Берды Мурадовича Кербабаева, имевшего обыкновение носить при себе перочинный ножичек, с помощью которого он всегда кушал яблоки. Тогда я был молод и ещё не осознавал, что старому человеку, тем более с зубным протезом, невозможно надкусить целое яблоко.
- Я понимаю вас и не осуждаю, – Жаздырхан улыбнулся, разглядывая миниатюрный ножичек с перламутровой инкрустацией. – Хотел вам рассказать одну легенду, но ваш ножичек подсказал мне другую. Она, по-моему, интереснее и поучительнее.
Нас отвлёк телефонный звонок. На проводе – Гуванчбек. По голосу чувствую, улыбается, шутит, чем, мол, меня угощает Жаздырхан, доволен ли я поездкой по городу и уточняет завтрашнюю программу, собираясь поехать вместе со мной.
- У моего отца была любимая поговорка, – Жаздырхан достал откуда-то старый чёрный блокнот, хотел заглянуть в него, но, передумав, положил перед собой, повторился: – Да, поговорка… Чем знать в лицо тысячу мужей, лучше знать одного по имени; в гостях – знай, своё место; за чужим дестерханом свой нож не доставай». Я всё допытывался, что означают эти наставления, какой смысл в них кроется. И однажды мой аксакал разговорился…
… Старый дервиш, бродивший по свету, встретил на дороге юношу, довольного счастливого. «Куда путь держишь, добрый молодец?» – спросил старик. «Заработал я три золотых тылла, – ответил молодой человек. – Хочу истратить их, заплатить тому, кто даст мне три мудрых совета».
Дервиш согласился, взял у того деньги и сказал: «Чем знать в лицо тысячу мужей, лучше знать одного по имени; в гостях – знай, своё место; за чужим дестерханом свой нож не доставай». Затем он посоветовал молодому человеку: «А теперь шагай в соседнее село и скажи его жителям: к вам идёт важный гость, пусть встречают, как подобает…» Юноша так и поступил, а селяне его спрашивают: «Что за гость? Почему такие почести?!» – «Не знаю, кто такой и имя его мне неведомо…» Парню за бестолковость надавали тумаков, и он вернулся к старику. А тот ему: «Ты забыл мой первый совет. Не спросил, как меня зовут. Я – Хеким Лукман».
Юноша вернулся в аул и назвал имя гостя. Ему в ответ: «Так надо было и сказать». Их встретили с почестями, провели в красный угол. Юноша уселся подле Лукмана. Стали приходить именитые гости, усаживаться и юношу оттеснили к порогу юрты.
Принесли большие чаши с дымящимся паром бараниной. Старикам, как обычно, подали ножи, чтобы крошить мясо, но юноше нож не достался. Тогда он извлёк из чехла свой походный нож с серебряной насечкой на рукояти. Хозяин же дома положил глаз на необыкновенный нож в руках гостя: «В прошлом году я потерял такой же нож. Второго такого на всём белом свете не сыщешь…»
Юноша растерянно глянул на Хекима Лукмана – тот укоризненно покачал головой, дескать, забыл ты о моём втором и третьем советах. Как быть? Улучили момент, вышел во двор Лукман, а за ним юноша. «Не надо было тебе садиться рядом со мной, а раз уж сел, то не сдвигался бы с места, сидел бы, как вкопанный. И нож свой доставать не стоило…» И дал мудрец своему юному спутнику совет…
Вернулись в дом, и юноша трагичным голосом заявил хозяину: «Да, это нож не мой. В прошлом году убили моего отца, ограбили… Отняли караван верблюдов, двадцать вьюков заморских тканей, хорджун червонного золота… А нож этот торчал в сердце моего несчастного отца. Сам вытащил. Вот и хожу по сёлам, нож показываю, спрашиваю у людей, не знают ли, кому принадлежит это орудие убийства? Злодей должен ответить, уплатить мне хун за убитого…»
Все обратили свой взор на почётного гостя. Он рассудил – быть тому, что говорит молодой человек: хозяин дома должен поплатиться за свою алчность. А слово Хекима Лукмана – закон.
И стал юноша богатеем. Но его это не очень-то радовало: «Зачем мне столько добра?» – «А ты женись», – посоветовал мудрец. – «А ты жени меня, – не растерялся юноша, – и, чтобы невеста была мудра».
Хеким Лукман держал путь на какую-то свадьбу, в село, известное красивыми, умными девушками и он дал слово исполнить просьбу своего нового друга. Сказано – сделано. Сыграли шумную свадьбу и поселились молодожёны на большой караванной дороге. Супруги оказались на редкость хлебосольными, приедет гость – режут барана, два гостя – двух баранов… Так просадили всё своё добро, что в хозяйстве остался один конь и его решили продать. Ведёт его хозяин на базар, а навстречу богач в шикарной одежде: «Отдай коня за мой ханский, парчовый халат». Сговорились.
Идёт юноша, теперь уже, можно сказать, зрелый муж и зовут его Бахтияр, не налюбуется своим роскошным халатом. Встретился по дороге джигит, но без коня, зато с камчой, с рукоятью позолоченной. Тот предложил: давай за халат – камчу. Бахтияр согласился, но, не доходя до дома, сменял плеть на тюбетейку, шитую золотом.
Шагает Бахтияр, а у самого на сердце кошки скребут. Тюбетейку натягивает на голову поглубже, словно боясь, что и её лишится. Видит у Амударьи, на переправе застрял караван, бросился помогать караванщикам и уронил тюбетейку. Её тут же унесло бурливым потоком. Пригорюнился Бахтияр и поведал хозяину каравана о своей неудачной торговле.
Посочувствовал тот неудачнику и предложил: «Давай условимся. Обо всём расскажешь своей молодой жене. Если она будет ворчать, то я беру её в свои жёны. Отнесётся к твоему рассказу спокойно, я отдаю тебе свои богатства…»
Приехали к Бахтияру домой, и он рассказал обо всём случившемся. Жена помолчала и рассудила: «Сменял коня на халат, значит, быть тебе правителем ханства, камча же – сила, власть. Какой же ты хан, если не имеешь силы? А тюбетейка – это сказочная птица Симург, птица счастья что опустилась на твою голову… То, что река унесла её, утопила тюбетейку в своей пучине означает, что она поглотила все твои беды, горести и печали».
Хозяину каравана пришлось расстаться со своим богатством.
Мораль сей притчи: человеку, которому суждено быть счастливым достаётся хорошая жена, а народу, которому суждено быть счастливым – разумный предводитель. Такой, который не только хочет сделать свой народ счастливым, но и знает, как это сделать.
ПОХИЩЕНИЕ
Тот день забыть невозможно, богатый не только впечатлениями, но и причудами природы. С утра выпал густой туман, заслонив плотным белесым пологом ближний пирс, дальние деревья у ограды и даже солнце. Всё вокруг – садовые дорожки, крыша гостиничного коттеджа, асфальт, капот ожидавшего нас вездехода – было мокро, словно ночью прошёл ливень. Песок под ногами настолько пропитался влагой, что прилипал к обуви. Остро пахло ванилью, будто где-то рядом заработали цеха кондитерской фабрики. Этот пьянящий аромат, пахнувший детством, источал лох, серебристой стеной протянувшийся вдоль побережья.
Шофёр осторожно повёл машину сквозь рваные клочья тумана, который вскоре рассеялся, и весело засветило солнце. Парило. Гуванчбек, сидевший рядом с водителем, подал знак остановиться. Мы вышли из машины – нам навстречу летел рой, нет, туча каких-то насекомых. Они кружились в воздухе, сидели по обочинам дороги, облепили кусты, травы, росшие в низинах. Пригляделись – бабочки, оранжевого цвета с красноватым оттенком, с тёмными пятнами на крылышках. Красивое творение природы. Может вредители? В то же самое время нашествие этих перелётных насекомых из Египта пережили и в Туркменистане. Оно встревожило хлопкоробов: не повредят ли они хлопку и другим культурам? Их успокоило объяснение специалиста, энтомолога Мины Алексеевны Даричевой. Оказалось, что бабочки, прозванные в народе чертополоховой ветрянкой, питающиеся не только чертополохом, но и другими сорными травами – абсолютно безвредны. На латыни их именуют нимфалидами. Правда, красиво? Есть у них и более поэтичное имя – Ванесса.
Все эти подробности мне стали известны позже. Тогда же на Мангышлаке эти крылатые гости, их тихий грациозный полёт, сопровождаемый музыкой каспийских волн, вызвали у нас у всех восторг. Такое зрелище навряд ли ещё когда увидишь…
Вот он – Мангышлак, пустынный, необозримый, с манящим на горизонте маревом и, если не знать, что где-то сбоку плещется Каспий, то призрачную голубизну степи можно принять за морскую гладь.
Увидев эту землю единожды – только теперь я понимаю, почему о ней с такой неизбывной болью, а в последние дни со смертной тоской, рассказывал отец, – невозможно её забыть… Та же неизъяснимая грусть сквозила и в воспоминаниях его сверстников и родичей Ишана и Азана Таимовых, Айкеша Колатова, Айтджана Халдурдыева, Дурлибая Сафаева, Нурнепеса Оразбаева, , братьев-двойняшек Кияса и Ковуса, Боранбая, Джунелова,Айтджана Халдурдыева и многих других, родившихся на этой сказочной земле.
За все дни пребывания на Мангышлаке я посетил его многие уголки, наивно надеясь увидеть родные места своих предков такими, какими их оставили. От селений, некогда разбросанных в разных концах, ныне и следа не осталось. Лишь жалкие серые развалины да заброшенные мазары, ставшие жилищем сов, скорпионов и шакалов, встречались нам по пути.
Сохранившиеся в памяти ветеранов исторические названия, к сожалению, преданы небытию, переименованы: Гуррык в Ералиев, Туркменский залив – в Казахский, считавшаяся в СССР самой глубокой впадиной Батыр ныне называется Карагие… Да и Мангышлак, я уже говорил, стал Мангистау. Найдутся, возразят: это наше дело, воля независимой суверенной республики и нечего, дескать, нам советы подавать. Сами с усами! Однако, кто вправе переписывать историю? Чехарда с переименованием, не только на Мангышлаке, – это не что иное, как фальсификация истории. Эти действия походят на потуги недорослей, стремящихся возвестить о своей национальной «зрелости» и «самостоятельности». Ещё Сервантес, автор знаменитого «Дон Кихота», говорил, будь его воля, он казнил бы историка, искажающего историю, как фальшивомонетчика. А мне эти «истории» почему-то напоминают тех лоботрясов, норовящих оставить в недоступных нормальному человеку местах, надпись: «Здесь был Назаргельды» или «Баймурат + Гульширин = любовь». Это еще полбеды, что возьмёшь с недорослей? Печально, когда историю искажают в государственном масштабе, по воле недоучек, облечённых диктаторской властью.
А пока мы держим путь в сторону бывшего родового села Машрык-хана – Акчукур , о котором я уже писал ранее в одной из трёх «Песен о Родине», опубликованных в «Правде». Но, чувствуя некоторую недосказанность, вновь возвращаюсь к этой теме.
Я шагаю по двору, где некогда ходил Машрык хаджи. Осторожно, словно священнодействуя, ступаю по каменным плитам, выложенными ещё его сыновьями. Иду к видневшемуся в глубине двора колодезному срубу. Останавливаюсь у толстого пня, по бесчисленным виткам которого видно, что оно отжило от древности. Тутовое дерево, посаженное рукой самого аксакала. Дом, где он жил, тоже не сохранился – прошло почти два века как его заложил ещё Ходжаназар-ага – и новые хозяева его снесли, использовав кирпичи при возведении нового жилья.
Лишь высокий колодезный сруб с окованным железом деревянной крышкой – немой свидетель тому, что колодец отрыли мои родичи, которые, так же как и я, опускал в него вёдра в таинственную глубину, где под толщей известняка поблёскивала удивительная на вкус живительная влага.
Запахло колодезной водой и свежим сеном. Хозяева – каракулеводы разгружали с арбы снопы, складывая в невысокие круглые скирды. Весна выдалась необычно дождливая, с хорошим травостоем, что животноводы впрок запаслись кормами.
С ведра громко капала вода, ветер доносил редкие капли дождя. Рокот морских волн уносил меня в далёкое прошлое…
В тени шелковицы сидели двое, гость из Санкт-Петербурга и Машрык-ага. То было где-то в самом конце XIX или в начале XX-го века, когда Россией правил Николай Второй, а мангышлакский аксакал, побывавший на приёме у российского царя, познакомился в Северной столице с чудаковатым, но добрым человеком, оказавшимся учёным Николаем Ивановичем Андрусовым. Он проявлял живой интерес к Кара-Богазу и Мангышлаку и откуда-то узнав, что в Петербурге появился туркменский старейшина, поспешил к нему на встречу. Тогда-то Машрык-хан и пригласил Андрусова на полуостров. Тот приглашение принял.
Машрык-хан – человек искушённый, знал, чем заинтересовать учёного, поведал тому о своём необычном колодце, в котором, несмотря на близкое соседство солёных вод Хазара, всегда родниковой свежести пресная вода, чего редко встретишь на побережье. А на большом аульном кладбище Кочкар Ата летом сушь неимоверная, а зимой его захлёстывают подземные воды.
Прежде чем побывать на Мангышлаке, Андрусов объездил Кара-Богаз, исследовал его богатства и по морю добрался да Акчукура.
Гость рассказывал необыкновенные вещи, и аксакал внимал ему, как внимает дитя сказочнику. Известный доктор геологии Андрусов, сумевший побудить государеву казну раскошелиться на организацию первой Карабогазской экспедиции, приобрёл в Астрахани парусный бот для плавания по заливу. Он был настолько нагружен, что его едва тащил буксир «Тамара». Но по закону подлости почти на широте Кара-Богаза свирепый норд-ост обрушился на судно, что оборвал трос и бот с оборудованием и припасами экспедиции исчез без следа, словно похищенный летучим голландцем. К счастью, экипаж не погиб, уцелели и инструменты с трёхмесячным запасом провизий.
И экспедиция в «Чёрную пасть» состоялась. Андрусов не сдавался, разыскивая злополучное судно, выброшенное на сушу между Красноводском и заливом, настойчиво вёл геологические исследования, установив причины и закономерность «втягивания» вод Каспия в залив. Вот что ещё говорил Н.И. Андрусов в своём докладе «О Карабугазском заливе» на заседании Российского географического общества: всякая живность гибнет в «чёрной пасти»; соль, солнце как цех копчения – рыба провяливается и просаливается. «Консервированной продукцией» усеяны берега. И учёный перед коллегами продемонстрировал прекрасно сохранившихся сазанов, которых хоть сейчас на стол.
Известный исследователь Северного Кавказа и юго-востока Закавказья, участник океанографических экспедиций на южных морях на дне Чёрного моря обнаружил живые организмы каспийской фауны, позволившие сделать обоснованный вывод, что Чёрное и Каспийское моря были единым целым, и они многие тысячелетия тому назад плескались в одних берегах.
Андрусов, изъездивший Мангышлак вдоль и поперёк, ещё тогда доказал, что в его недрах таятся сказочные богатства – нефть и газ, уголь и медная руда, розовый и жёлтый известняк и гипс, поваренная соль и марганцевые руды. На многих километрах простирались фосфоритные поля. На основе изученных материалов учёный, а затем и другие исследователи предлагали конкретные планы использования открытых им полезных ископаемых, считая, что эти подземные сокровища эффективнее поставить на службу человеку в комплексе с солями Кара-Богаз-Гола. Они указывали на пока ещё не изученные залежи Туаркырского каменного угля, распростёршегося на площади в тысячу шестьсот квадратных километров. На россыпи фосфоритов, что по соседству с мирабилитовыми промыслами. В своих записках исследователь края сокрушался, что надобно бы детально обследовать Карадаг, «обойдя все ущелья одно за другим, для чего у меня не было ни времени, ни средств».
Разве мог тогда академик Андрусов даже представить, что младший сын мангышлакского старейшины босоногий Керим, подававший гостю верблюжий чал и жадно внимавший его рассказам, станет со временем крупнейшим геологом республики, академиком и изучит горы Туар-Кыра, защитит докторскую диссертацию, предложит, как практически использовать подземные богатства, на которые некогда обратил внимание русский учёный. С годами Керим Керимович Машрыков разыщет сына Николая Ивановича, тоже геолога, и в память о своих отцах, их дружбе они совершат поездку по местам научной экспедиции Андрусова-старшего.
В Акчукуре мне вспомнился аксакал Хайбет Егшеев из совхоза «Туркменский» что на Ставропольщине, чьи предки некогда жили в мангышлакском Акчукуре и в память о родных местах своё село на российской земле назвали – Чукур.
- Кажется, перед самой Первой мировой войной, – рассказывал Хайбет Егшеев, – именно к нам, в аул приезжал Машрык-хан, чтобы посоветоваться со старейшинами о переезде своего племени ходжа. Договорились, даже место отвели. Началась война, потом революция и снова война, только гражданская…
Старшее поколение ставропольских туркмен трудилось в колхозах, носивших имена Кайгысыза Атабаева, Недирбая Айтакова. Старожилы помнят, как в тридцатых годах Туркменское правительство присылало сюда каракульских овец, племенных туркменских скакунов, намереваясь организовать на Ставропольщине конезавод. Ещё лет семнадцать-двадцать тому назад, а этот разговор состоялся в мае 1981 года, в начальных школах Туркменского района Ставропольского края преподавание велось на родном языке, а из Ашхабада сюда присылались туркменские учебники. А сейчас об этом одни воспоминания.
Обратный путь из Акчукура лежал через карьеры Жетыбая, где добывается розовый ракушечник, незаменимый строительный материал, пользующийся широким спросом. Гуванчбек не без гордости заметил, что эта продукция поставляется не только в города Союза, но и во Францию, Италию, Швейцарию.
Проделав довольно таки заметный крюк, мы повернули к морю, к местечку Сыгынды, который теперь тоже называют чуть иначе – Сегенды. Здесь некогда обитали мелики братский роду мамеша. Словом, мои сородичи. По соседству с ними жили бекимы, а также и абдалы.
Ничто здесь не напоминало о былой жизни, о некогда кипевших страстях, об извечной борьбе за хлеб насущный простых тружеников – рыбаков, чарвадаров – кочевников. Тут лишь ветер гулял по голым скалистым взгорьям, хрустела галька под ногами да ужи, извиваясь между камнями, юрко сползали в море.
Когда-то на этом месте был рыболовецкий колхоз, промышлявший красной рыбой, тюленями, а если заглянуть в седую старину, то, как утверждают историки, здесь, в основном, жило племя ходжа, сложившееся из двух групп миссионеров – потомков арабов, пришедших из Ирана и Хивы. Известный этнограф, исследователь истории происхождения туркмен Г.И. Карпов, выступая в журнале «Туркменоведение» / см. №№ 8-9, 1930 г., с. 40/ под псевдонимом А. Бахтиаров, в статье «Отуркменившееся племя нохур» считает, что миссионеры пользовались привилегиями, как и все ходжа, жившие среди других туркменских племён и проповедовавших идеи ислама. Они жили во всех восьми волостях Мангышлакского уезда, заселяя в основном побережье. И если в середине XIX века здесь насчитывалось семь тысяч кибиток туркмен, из коих незначительную часть представляло племя ходжа, то к 1913 году из одной тысячи двадцати пяти хозяйств игдыров, абдалов, човдуров лишь триста были ходжинцы. Около пятисот семейств игдыров кочевали вблизи залива Кара-Богаз.
Русские путешественники отмечали, что если у юго-западных туркмен, проживавших на острове Челекен, Эсенгулы преобладала власть ханов и беков, то на Мангышлаке главенствовали ишаны, муллы и казы, отличавшиеся «молчаливой важностью».
В дореволюционной литературе бытовало расхожее мнение, будто все мангышлакские туркмены, в частности ходжа, будучи потомками одного из чарыяров, занимаясь распространением мусульманства, пользовались какими-то исключительными преимуществами. Отнюдь. Во-первых, большинство их было безграмотное, грамота являлась прерогативой состоятельных, а они наперечёт, основная же масса отличалась исключительной бедностью. Скотоводство незначительное, земледелие очаговое, а ещё катастрофичнее экономическое и социальное положение рыбаков.
Посудите сами, доктор исторических наук А. Бегджанов, сам родом из этих мест, в своей работе «Гөмилен акабалар, гөчулен юртлар», изданной в Ашхабаде, в 1992 году, приводит любопытные данные, свидетельствующие о нищенском положении мангышлакских рыбаков. Волостной Машрык Ходжаназаров, сам не гнушавшийся рыболовства, помогал своим сородичам в доставке улова на приёмный пункт. Ежегодно рыбопромышленник З. Дубский принимал от рыбаков лишь одной волости до шести тысяч пудов ценнейших сортов красной рыбы. Несомненно, что он наживал на том огромнейший капитал. А рыбаки? Каждый из них в течение года зарабатывал сто двадцать – сто пятьдесят рублей, а долг превышал двухсот сорока рублей.
Понятно, почему в 1898 году около четырёхсот пятидесяти рыбаков трудившихся артелью, были вынуждены оставить привычное занятие и податься в степь пасти своё малочисленное поголовье скота, а кто его не имел, нанимались чабанами к богатеям, а иные подавались на заработки в Астрахань, Ставрополь. И всё равно вчерашние рыбаки оставались должниками Дубского и Авакова, подлинных хозяев этого края.
Мирным людям не было спасу от разбойного племени, грабили их ногайцы и калмыки. Не меньший разлад вносила междоусобица, род враждовал с родом, брат ополчался против брата.
Зачем мы остановились на этом пустынном берегу, где завывал лишь ветер да волны гулко бились о камни?.. Огляделся по сторонам и представил у нависшей над нами горной гряды село Сыгынды… Здесь прошло детство Айтджана Халдурдыева, будущего врача, а в перспективе «политзаключённого», о котором я писал в начале рукописи. Явственно вижу его от природы смуглое лицо, что даже прозвали «Гара Айтджаном» - «Чёрным Айтджаном», его златозубую, добрую улыбку, слышу его тихий голос…
- Почти весь род меликов жил в селе Сыгынды, – рассказывал он, – соседствовали с нами и другие рода. Я с матерью и старшим братом Гоныш жил в степи, на отгонном пастбище, отец трудился рабочим на промыслах Захария, бабушка с дедушкой рыбачили. Я, пожалуй, был самым счастливым ребёнком, с двумя бабушками, при живых родителях, которым, правда, хлеб доставался нелегко. Отец часто в назиданье говорил: «Ребенок, взращённый на сливках, прилежным не станет». Я хоть и любил сливки и носил их бабушкам и дедушке, живущим на берегу моря, а в кочевье возвращался с рыбой, но свой хлеб отрабатывал честно. Ходил в подпасках у брата Гоныша. Он тоже, как отец, был строг, не баловал меня, спуска не давал…
У ходжинцев бытовал строгий обычай: девушек своих в жёны чужим не выдавать. Порою даже на брак с дальним сородичем соглашались с неохотой. Нашему народу были чужды фантастические калымы, пышным цветом расцветшие в годы Советской власти, в центральных районах Туркменистана. На Мангышлаке довольствовались символической «суйт хакы» – «платой за материнское молоко». Чаще женились по сговору родителей, реже по любви, нередки были случаи умыкания…
И вот однажды юноши из рода беким похитили у нас девушку на выданье, имени не помню, и её подругу Мавыя, что случайно оказалась с ней. Похищенную увезли в степь, там справили свадьбу, а её сверстницу, чтобы не поднимала шума, не сбежала, опустили на время в самый глубокий заброшенный колодец на окраине села. Обошлись с ней, конечно, не по-человечески, приставили к ней стражу, опускали ей еду и держали до тех пор, пока не прошёл той молодожёнов…
В отместку мелики, кажется, Бекнепес-ага, и его друг Ковус-ага из рода абдал-ходжа и ещё несколько джигитов, повязав лица платками, на шести конях умыкнули дочь Гулбая, девушку из рода беким. Да неудачно, кагал поднялся. Девушка, её после прозвали Асыл – Повисшая, так отчаянно сопротивлялась похитителям, что с ней едва справились шестеро молодцов, опрокинув по пути кипящий казан, сварив двухлетнего мальчонку… В лиходеях она признала лишь одного – Джунела, сына Бекеша, которому после пришлось уплатить двойной хун: за Асыл, мальчика и погром, устроенный перестаравшимися молодцами.
Скандал был большой. Бекимы послали погоню, снарядив десять всадников из юношей аула. Мелики отвезли похищенную к одному из друзей, казаху по имени Юзбаши, который, узнав, что к его кочевью приближаются преследователи, послал навстречу двадцать молодцов с увесистыми чабанскими палками. Бекимы были настроены решительно, но и казахи не думали отступать. Назревала ссора, возможно, и кровопролитие. Но горячие головы остудили старейшины с той и другой стороны…
Девушку так и не отдали. Асыл, не единожды пытавшаяся бежать, нелегко смирялась с неволей. Юзбаши, выставив вокруг юрты надёжную охрану, говорил похищенной: «Птичка, спасаясь от беркута, забилась в кусты колючие. Неужто мой гостеприимный дом хуже этой колючки…» Он, наконец, уговорил девушку выйти замуж за того, ради кого её умыкнули. Хозяин дома справил девичник, подарил невесте белого инера и из своей юрты торжественно проводил её в дом жениха, сына своего друга. Так мог поступить, как говорят туркмены, Человек с большим сердцем.
Детская память хорошо запомнила отъезд из Мангышлака. Всем селом мы приехали в Гара Чекмен. Наша семья в ожидании парохода жила в заброшенной бане у одного русского чиновника. Нас хорошо кормили, предупредительно относились. Помню, отец всё говорил: «Какие хорошие люди!..» Играл я как-то с сыном хозяина дома, с мальчиком чуть постарше меня. Он нечаянно бросил мне в глаза горсть песку. Я чуть было не ослеп, плакал… Отец мальчика так нещадно бил сына, что мой брат Гоныш-ага заступился за него, отобрал пацана… В день отъезда чиновник с женой и сыном проводили нас, дали на дорогу хлеба, сахара и ещё какие-то продукты.
И мы двинулись в путь, кто берегом, пешим, на верблюдах, кто на пароходе, владельцы нава своим транспортом. Но парусниками в нашем селе владели лишь двое – Байнепес-ага, сын Назара молла и Шангрык, сын Бекеша. Нав был также и у Джунела-ага, брата Шангрыка, но тот, выплачивая два хуна, разорился, продал судно.
В Ашхабаде я поступил в рабфак, почувствовал тягу к литературе, написал пьесу «Без калыма», которая была поставлена на сцене театра туркменской драмы. Тогда же занялся переводом, ибо знал русский язык. Одна переведённая работа мне запомнилась особенно. То была статья Владимира Ильича Ленина «О кооперации». Кумышали Бориев, возглавлявший тогда Туркменгосиздат, свёл меня с Недирбаем Айтаковым, который сказал, что перевод нам поручен двоим. Я раз-другой встречался с нашим высоким сородичем, вижу, человек он занятой, не стал ему докучать и сам потихоньку перевёл работу вождя, отдал затем её на просмотр Айтакову. Правда, он внимательно её вычитал, внёс существенные поправки, кажется, я что-то перевёл не так… Через некоторое время брошюра вышла на туркменском языке. Недирбай вызвал меня к себе и сказал: «Извини, я кое-что подправил, привел в точное соответствие с оргиналом… Получишь гонорар за перевод, возьми себе. Мне деньги не нужны. Купи себе костюм».
Через некоторое время я поступил в медицинский институт и был в числе первых его выпускников. А мой старший брат Гоныш Халдурдыев в 1935 году стал председателем Бурдалыкского райисполкома, а после зверского убийства первого секретаря Халачского райкома партии, брата выдвинули на этот пост.
В 1938 году его арестовали как «врага народа», обвинили в принадлежности к надуманной антисоветской террористической организации «Туркмен Азатлыгы», будто руководимой Атабаевым и Айтаковым, и расстреляли».
Эту историю из уст ныне покойного Айтджана Назаровича Халдурдыева я записал 14 февраля 1988 года. Её же описываю спустя семнадцать лет.
