Вызова из «Правды» долго ждать не пришлось.
Сергей Иванович Селюк, возглавлявший отдел партийной жизни, определил мне рабочее место: «Поработаешь у нас. А то у тебя наша тематика узкое место…» В редакции это был единственный отдел, который имел ко мне претензии. Действительно, с этой темой у меня что-то не ладилось. Душа моя больше лежала к научным, экологическим, нравственно-этическим проблемам.
Через дня три-четыре меня пригласил к себе главный. Чувствовал себя я уверенно, ибо не ведал за собой никакой вины и, главное, надеялся на справедливость Павла Алексеевича. Он расспросил меня о житие-бытие, над чем работаю, поинтересовался, почему не пишу о партийной жизни республики, напомнив, что «Правда» – газета, прежде всего, партийная. «Что-то у меня не получается, – признался я, – написал два-три материала, отдел их забраковал. Уж больно много в партийной жизни формализма, казёнщины. Живинки нет, больше проформы, чем содержания…» – «Вот об этом и напиши, – сразу подхватил Сатюков. – Это же интересно! У тебя, наверное, есть конкретные факты?..» Однако шеф никак не приступал к разговору, ради которого меня вызвали : часто отвлекала кремлёвская «вертушка». И чтобы облегчить задачу, не отнимать у него драгоценное время, я выложил без обиняков:
– Я знаю, зачем вы меня вызвали, Павел Алексеевич. По поводу письма ЦК…
Сатюков удивленно взглянул на меня, достал из папки знакомое мне письмо, протянул его через стол.
– Я знаком с ним, – сказал я, тут же вернув письмо. – Ещё в Ашхабаде, правда, читал копию…
– Это хорошо, что у тебя такие… друзья, – он в изумлении поднял брови, довольно рассмеялся. – Да ещё в самом аппарате ЦК.
– Это, прежде всего, друзья «Правды». Будь в письме хотя бы доля истины, то меня, пожалуй, с ним не ознакомили бы.
Павел Алексеевич был откровенен. Обвинения, что республику я больше представляю в негативном плане, нежели в позитивном, он отмёл сразу. По публикации среди собкоров я шёл в первой тройке. Республиканские деятели уподобились той унтер-офицерской вдове, отхлеставшей саму себя. Не столь давно по представлению «Правды» я был удостоен ордена «Знак Почёта», против награждения которым руководство ЦК не возражало; за месяц до бездоказательного письма сам Б. Овезов восторженно отозвался о моей работе приезжавшему на очередной съезд Компартии Туркменистана, члену редколлегии «Правды», с которым мы освещали это событие…
– А не может республика послать в ЦК КПСС какие-то на тебя компроматериалы? – с сомнением спросил Сатюков.
– Во-первых, таких материалов нет в природе, ибо я ничего не совершал порочащего звания правдиста. Во-вторых, если даже что-то и состряпали, то об отправке их в Москву я знал бы непременно. Располагай они такими материалами, то прислали бы всё до кучи…
Сатюков посмотрел на меня раздумчиво, и заговорил доверительно:
– Давай, Рахим, поговорим по-мужски. Меня смущает в письме единственная строка «неправильное поведение в быту». Может у тебя там, какой роман состоялся? Дело-то молодое…
– Скажу как на духу, Павел Алексеевич. На курорт я всегда езжу с женой… В Москве, не скрою, случались романы. А вот в Туркмении – это исключается, там меня знают, там я, как под стеклянным колпаком, куда ни повернусь, видно.
– Всё, спасибо, братец, за откровенность, убедил меня, – и громко рассмеялся. – Иди, работай спокойно. Через недельки две можешь отчалить домой. А как ответить товарищу Овезову, мы подумаем…
Тот день был для меня памятным. В гостиницу «Минск», где я остановился, пришёл мой старый друг, однополчанин, ашхабадец Владимир Петрович Нестеренко. О нём я уже упоминал. С ним мы кончали университет, затем вместе работали на Туркменском радио, но так случилось, что он в начале шестидесятых годов переехал в Москву и вот мы встретились. Долго просидели в гостиничном ресторане, пока нас оттуда не попросили. Проводив Володю до станции метро «Пушкинская», я вернулся в номер. Едва сомкнул глаза, раздался телефонный звонок. В трубке голос Аверченко, ответственного секретаря «Правды». Я не удивился: московский выпуск выходил примерно в это время.
«Спишь что ли? – усталым голосом спросил он. – Я все провода оборвал. Тебя шеф хочет видеть…» – «Зачем? Что случилось?» – «Это он сам тебе скажет».
Так поздно… Сердце ёкнуло. Дома что случилось? Иль новая «телега» из Ашхабада пришла?.. По пустякам Сатюков вызывать не станет.
«Сейчас не могу, Борис Ефимович…» – «Поня-ятно, – иронично протянул он. – Но придётся явиться, Рахим. Главный всё-таки желает…» – «Да вы не то подумали, – ответил я в таком же тоне. – Только что из ресторана. Выпивши… Удобно ли в таком виде к Павлу Алексеевичу ?!.»
Аверченко помолчал, что-то буркнул, в аппарате раздались короткие гудки. Сна, как ни в одном глазу… Минут через десять на проводе снова Аверченко:
– Ты хоть на своих двоих стоишь?
– Я же сказал, что выпивши. А не пьян. Если надо на голове могу стоять. Просто считаю, что с запашком спиртного, появляться среди трезвых неприлично. А тут к самому главному…
– Давай, Рахим, без восточной… философии…
– Это не «философия», а восточный этикет…
– Хорошо-хорошо, давай, вскоре машина будет у гостиницы.
Меня, конечно, встревожил неожиданный вызов да ещё в неурочное время. С опаской переступил порог кабинета главного. Никогда не обращал внимания на его стены фанерованные красным деревом, и на пол, застеленный, как в Кремле, красной ковровой дорожкой с зелёной каймой. Разглядывал их, словно прощался, видел в последний раз. И пока я шёл от двери к столу шефа он, поднявшись с места, внимательно взглянул на мои ноги.
– Ты чего клевещешь на себя? – улыбнулся Сатюков. Я твёрдой походкой подошёл к нему и пожал протянутую мне руку. – Сказали, что ты пьян…
– Прошу извинения, Павел Алексеевич. С другом встретился. Ну и…
– Я собрался тебе вытрезвиловку с похмелья устроить, – он кивнул на приставленный к его рабочему столу длинный стол, на нём стояли четыре стакана крепко заваренного чёрного чая с лимоном. Рядом в корзиночке – неизменные маленькие баранки, в сахарнице пиленый рафинад.
Услышав его благожелательный тон, у меня отлегло от сердца. Он пригласил за стол, кивнул на стаканы с чаем.
– Завтра полетишь в Афганистан, – он глянул на большие часы, стоявшие сбоку от дверей – стрелки показывали десять минут второго. – Вернее, уже сегодня. Я только что со Старой площади, с заседания Президиума ЦК КПСС, решено послать в Афганистан правительственную делегацию во главе с товарищем Хрущёвым. Ты поедешь нашим спецкором. Документы, валюту получишь в Кабуле, в советском посольстве. Шифровка туда уже ушла.
Прощаясь, Сатюков сказал: «Вернёшься домой, нанесёшь визит в ЦК, в отдел пропаганды, расскажешь о поездке любому инструктору, затем заведующему отделом, а секретари тебя сами пригласят, попросят поделиться впечатлениями об Афганистане. Это и будет нашим ответом товарищу Овезову на его письмо».
Павел Алексеевич как в воду глядел. Вернувшись из Афганистана, я последовал совету главного и меня, действительно, не замедлил пригласить сам Овезов и после часовой беседы попросил встретиться с коллективом ЦК и Ашхабадского горкома партии.
Утром в аэропорту /это было 2 сентября 1964 года/ выясняется, что делегацию возглавляет Алексей Николаевич Косыгин, в ту пору первый заместитель председателя Совета Министров СССР. А Хрущёв поехал в Чехословакию, ровно через тридцать три дня его сместят с поста. Видимо, уже тогда готовились к его смене и «переиграли» Афганистан на Чехословакию.
В корреспондентскую группу (меня назначили её руководителем) входили журналисты «Известий», радио, телевидения, АПН, ТАСС. Нам с помощником Косыгина поручили подготовить его речь , которую он должен был произнести, ступив на афганскую землю. У него, вероятно, и времени не было подготовить её. В салоне самолёта ещё до Ташкента мы написали речь, принесли на просмотр Косыгину. Он внимательно прочитал и сказал: «Неплохое выступление. Но уберите одну фразу. Она может поссорить нас с афганским королём».
Замечание сделал ровным, спокойным тоном, без тени упрёка и вообще за семь дней, которые я был рядом с ним, ни разу не слышал, чтобы он на кого-то повысил голос. Алексей Николаевич предупредил: «Мы подлетаем к Ташкенту. Там нас будут встречать. Вы обязательно пообедайте, а потом будете продолжать работу». Вот такая маленькая деталь, а за ней – черта характера, внимательность, человечность, отношение ко всем, как к равным.
Мы сопровождали Косыгина повсюду: на перевале Гиндукуша, головокружительном Саланге, где советские и афганские строители построили на этой заоблачной горной системе автомобильную дорогу Джабаль-ус-Сирадж – Доши, в цехах элеватора хлебокомбината, на домостроительном комбинате, на головном узле Джелалабадского канала и на других предприятиях, сооружённых при техническом и материальном содействии Советского Союза. Каждый писал отчёты для своего издания, а я отдавал их помощнику Косыгина – таков был порядок. Но это длилось лишь первые два-три дня, затем каждый передавал по телеграфу в Москву самостоятельно, без всякого просмотра.
Как-то в Кабуле, вечером, когда мы уже отдыхали в гостинице, вызывают меня по телефону, к Косыгину. Еду к нему, естественно, волнуюсь…
У ворот королевской резиденции, где главе советской делегации были отведены апартаменты, меня встречает помощник в сопровождении афганского офицера. Они доводят меня до приёмной Косыгина; я осторожно толкаю дверь кабинета – она почему-то не открывается, видно, оробел, оказывается, торкался не в ту половину, вовремя подоспел помощник, который помог справиться и со второй дверью, иначе потерялся бы в тамбуре…
Я вошёл в довольно-таки большой кабинет, где за столом, на котором возвышалась стопка советских газет, сидел Алексей Николаевич. Перед ним лежал развернутый свежий номер газеты «Правда». Он встал, поздоровался со мной за руку, и пригласил сесть за столик, приставленный к его столу. Кося взглядом на «Правду», я заметил на её внутренней полосе свою информацию, переданную ещё из Ташкента. Сердце радостно забилось – это была моя первая журналистская публикация из-за рубежа. Маленькая, но моя. Радость тут же сменилась тревогой: зачем всё-таки вызвали?.. Нашёл какую-то ошибку? А он
тихим голосом, по-домашнему, будто успокаивая, говорит:
– Я прочёл ваши материалы. Написано конкретно, правильно всё. Есть пожелание: пишите больше о наших друзьях – афганцах, о строителях советских и афганских, о взаимоотношениях специалистов, о новых стройках, возводимых здесь, о советско-афганской дружбе, об отношении местных жителей к Советской стране… И, пожалуйста, поменьше упоминайте мою фамилию…
– Хорошо, Алексей Николаевич, - воспрял я духом, - пожелания ваши учту и передам коллегам. В планах «Правды», после этой поездки, запланирована моя командировка в Афганистан, чтобы написать о новой строящейся дороге Кушка-Герат-Кандагар…
– А что вы будете туда-сюда кататься? – заметил он. – Оставайтесь здесь после визита. Как делегация уедет, вы займётесь тут своим делом.
Сейчас об этом даже вспоминать смешно, я забеспокоился, как же это так, вроде самовольно, без разрешения своего главного редактора, останусь здесь. Не будет же Косыгин о нашем разговоре докладывать Сатюкову.
Надо отдать должное Алексею Николаевичу, который очень серьёзно, без тени улыбки или какого-то апломба или недовольства, ответил на мой наивный лепет: он сам об этом позаботится, поговорит с моим главным редактором, с которым встречается на Президиуме ЦК КПСС. И тут же вызвал помощника:
– Передайте Сергею Фёдоровичу /Антонов – был в то время советским послом в Афганистане/, чтобы товарищу Эсенову оформили документы, выдали валюту, машину выделили и всё, что необходимо для поездки по стране. Пусть едет, пишет о строителях. – Затем, помолчав, обратился ко мне: – Если есть надобность, вы можете вернуться в Кабул и отсюда вылететь в Москву или Ташкент рейсовым самолётом. Но, видимо, будет удобнее попасть домой через Кушку. Если я не ошибаюсь, вы представляете «Правду» в Туркмении?
Я, как говорится, был на седьмом небе, лишь молча кивая Алексею Николаевичу, а он, вероятно, заметив мой завороженный взгляд на «Правде», взял со стола пару экземпляров и протянул их мне: «Тут ваши публикации о визите». Это был дорогой подарок. Когда я ещё вернусь домой и увижу свою газету, а Косыгину самолёт фельдсвязи регулярно доставлял из Москвы свежую почту. Несмотря на высокое разрешение, я всё же отстучал Сатюкову телеграмму, что остаюсь в Афганистане ещё дней пятнадцать-двадцать.
На следующий день на приёме в советском посольстве в честь афганского премьер-министра и членов королевского правительства, я сидел чуть поодаль, напротив Косыгина, но так, что хорошо его видел и слышал. Перехватив его взгляд, я кивнул – он, заметив, ответил едва заметной улыбкой и тут же подозвал помощника и что-то тому сказал. Тот через весь зал подошёл ко мне, и мы с ним вместе пришли к помощнику посла, у которого были уже приготовлены и валюта и документы с визой на поездку по Афганистану.
Поездка была плодотворной, я побывал во многих городах и селениях страны, встречался со священнослужителями, помещиками, скотоводами, ремесленниками, военными, строителями и всюду мне оказали тёплое гостеприимство. Те годы, по-моему, были золотой порой во взаимоотношениях между Советским Союзом и Афганистаном, когда слово «шурави» – «советский» звучало, как магическое заклинание и для советского человека на афганской земле были открыты не только двери, но и сердца многих афганцев.
Печально, что мы свершили святотатство, нарушив все нормы человеческой морали, вероломно ворвались в дом соседа, развязав войну, разрушив его очаг, предали поруганию всё доброе, что создавалось годами. А если бы афганцы так поступили с нами? Говорят же туркмены: «Приложи раскалённые уголья к своему телу, если не жгут, отдай другому».
Позже родилась книжка «Афганские страницы». Интересно как она потом попала к Косыгину. Её отвезли Балыш Овезов и Председатель Совета Министров ТССР Абды Анналиев и лично вручили Алексею Николаевичу.
Встречался я с Косыгиным и немного позже, когда он, но уже в качестве Председателя Совета Министров СССР приезжал на сорокалетие Туркменистана. Это было в том же, 1964 году, поздней осенью, после смещения Хрущёва. Вместе Овезовым и другими руководителями он обходил праздничные юрты, разбитые на ипподроме. Когда в одной из таких юрт всем разлили – кому коньяк, водку или вино, Алексей Николаевич взял бокал с вином и, слегка пригубив, поставил на место. Я обратил внимание, что в тот момент он, как показалось, виновато улыбался, дескать, не обессудьте, я не пью… Он редко улыбался, на его лице я не замечал дежурной улыбки, как у иных. Если он улыбался, то светлели его небольшие тёмные глаза, а улыбка озаряла всё его круглое, лобастое лицо. Так мог улыбаться человек с чистой совестью. А вообще он был всё такой же, молчаливый, с сосредоточенным выражением на лице слушал пояснения Овезова и других сопровождающих лиц.
Как ни досадно, и в этот раз, не сводя глаз с Косыгина, я также оплошал; простояв с ним рядом, чокнувшись бокалами, даже не поблагодарил его за предоставленную возможность совершить незабываемое путешествие.
После отъезда Косыгина я как-то встретился с Балышем Овезовичем, и он рассказал мне о том, как Алексей Николаевич, будучи наркомом текстильной промышленности СССР, многое сделал для организации текстильной промышленности Туркменистана. Приехав на короткое время в нашу республику, он нашёл время побывать на Ашхабадской шёлкомотальной фабрике, на текстильном комбинате. Видимо, в нём никогда не умирала профессия инженера-текстильщика, когда он в молодости работал мастером, начальником цеха, директором текстильной фабрики и председателем исполкома Ленсовета.
1965 год принято считать началом «косыгинской реформы», первой в стране крупной хозяйственной послевоенной перестройки. Он был из плеяды обновителей Отечества. «Только не надо его встраивать в предтечи нынешних реформ, – предупреждал один из моих друзей-правдистов. – Он делал социализм лучше и человечнее. К сожалению, таких теперь нет».
А мой родич и друг, ветеран минувшей войны, защитник обороны Ленинграда Азан Таимов, видевший в блокадном городе-герое Алексея Николаевича, с восторгом рассказывал, как в январе 1942 года Косыгин, будучи заместителем председателем Совнаркома СССР был послан в Ленинград уполномоченным Госкомитета обороны и горожане и войска сразу почувствовали его прибытие. А Юрий Воронов, подтверждая, что активная деятельность Косыгина по обеспечению города хлебом, продовольствием спасла жизни тысячам ленинградцев, добавил: «Знаменитая «Дорога жизни» – это его, Алексея Николаевича, дорога».
