ЧАСТЬ ВТОРАЯ МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ
Студенчество моё сомкнулось с годами журналистскими.
Дверь в большую журналистику мне открыла «Правда», а пока же работа на радио была преддверием в беспокойный мир, которому преданно и беззаветно служить дано не каждому. Верным журналистике до конца дней своих остаётся человек долга, к тому же влюблённый в эту профессию. По статистике самая низкая продолжительность жизни у профессий горячего цеха – поваров, сталеваров, за ними следуют журналисты, часто испытывающие стрессовые нагрузки.
« У Р О К И » Д А Р В И Н А…»
Радио, с которого началась моя журналистская биография, конечно, не газета, в его передачах критика, даже аналитические материалы были не допустимы /«не давать пищу недругам за рубежом»/ и потому считалось, что труд радиожурналистов более спокоен, нежели газетчиков, коим дозволялось вскрывать изъяны, тормозящие движению общества к «сияющим вершинам коммунизма». Но и их критика была с оглядкой, дозированной, не покушающаяся на устои системы. Пороки, бытовавшие в современной жизни, считалось, доставались в наследство непременно от прошлого. И осуждение их дозволялось лишь с одной позиции: всё старое – вредно, реакционно и оно неприемлемо, всё новое – только доброе, ибо оно порождено советским строем.
Задача радиожурналистов заключалась в том, чтобы восславлять завоевания Октябрьской революции, советский образ жизни, петь осанну прозорливости и мудрости партии и её лидеров. Пропагандой этих идей занималась армия радио, а со временем и тележурналистов. Их деятельность направлялась и контролировалась многочисленными функционерами партийного аппарата райкомов, горкомов, обкомов и Центрального Комитета партии. Помимо них над журналистами неусыпно взирала цензура, именуемая Главлитом, без чьего штампа «разрешаю в свет» в эфир не шла ни одна передача, а газеты не печатали ни единой строчки. Помню, цензор запретил подготовленную мною праздничную передачу, посвящённую Дню Победы, где говорилось, что в годы войны на заводе «Красный молот» изготавливалась какая-то важная деталь боевой гранаты, а в Ягмане для нужд местной промышленности добывался бурый уголь. Запрещалось оглашать, к примеру, продукцию Красноводского нефтеперерабатывающего завода.
Руководству радио нередко приходилось сталкиваться с главлитовской узколобостью, чьи вериги ограничивали свободу творчества. Смерть же Сталина несколько расковала политическую сферу. Первые речи Хрущёва и других руководителей партии и правительства, иные решения ЦК уже несли с собой элементы новизны, правда, ещё робкие, но всё же… Словом, повеяло ветерком перемен. В культурной и политической жизни, в области журналистики начался поиск думающей творческой молодёжи, способной осмыслить наступающие перемены, шагать в ногу с требованиями дня, по-новому организовать работу средств массовой информации. Теперь людей раздражали статьи, замешанные на сиропе, начинающиеся с набившего оскомину сравнения: «Если до революции…»
Довлет Бабаевич, который на шесть лет был старше меня, тоже прошедший солдатскую школу, вместе со своим заместителем, одногодком Анатолием Григорьевичем Тихоновым, вчерашним боевым офицером формировали творческий коллектив радио в основном из молодых, демобилизованных воинов, выпускников вузов, подающих надежды. До моего прихода на радио себя уже зарекомендовали способными журналистами Аманмухаммед Оразмурадов и Арап Курбанов, выросшие со временем в известных писателей. В одно время со мной начал трудиться и сокурсник Анна Пайтык. Классным репортёром прослыл мой однополчанин Амангельды Мыщиев. Пришёл к нам и Тахир Дурдыев, выпускник факультета журналистики МГУ, который вырос в первого секретаря ЦК комсомола республики, а затем долгие годы в качестве Полномочного и Чрезвычайного посла достойно представлял за рубежом Советский Союз. Стал работать на радио и мой однополчанин и друг Володя Нестеренко, которому я составил протекцию и Довлет Бабаевич одобрил его кандидатуру на должность редактора музыкальных передач. Он помимо образования филолога имел и музыкальное. В одном коллективе со мной трудились талантливые журналисты Арап Курбанов, Илья Айзенберг, Амангельды Мыщиев и мой друг Анатолий Шалашов /мой соавтор исторической дилогии «Слёзы Турана»/, неповторимый диктор и замечательный человек Гельды Довлетов, которого в народе вполне заслуженно прозвали «туркменским Левитаном».
Названные мною имена и ещё несколько журналистов составляли здоровую часть коллектива, в основном – это творческие личности, на ком, как говорится, держалось радио. В их подборе заслуга, конечно, принадлежала Довлету Бабаевичу, человеку по натуре прямому, открытому и принципиальному, обладавшему редким даром, тонким нюхом на способных, перспективных представителей молодого поколения. Сам в своё время замеченный Шаджа Батыровым и выдвинутый с периферии в аппарат ЦК, а оттуда переведённый руководить Туркменским радио, он поддерживал и всячески поощрял таланты, творческую инициативу. В его характере, в отношении к людям, к делу было что-то от своего кумира Шаджа Батырова: Эсенов, как и его великий учитель, был прост и доступен. Работалось с ним вдохновенно и радостно, ибо он не только учил, но и учился у нас. Благодаря ему обогатился «золотой музыкальный фонд» республики, по его настоянию были записаны на магнитофонную ленту песни и музыка выдающихся бахши-композиторов и виртоузов-музыкантов Пурли Сарыева, Мыллы Тачмурадова, Сахи Джепбарова, Махтумкули Гарли, Чары Тачмамедова, Гельды Угурлиева и многих других. Он сделал всё для того, чтобы богатейшее культурное наследие не осталось втуне, а стало достоянием народа.
…В связи с награждением республики орденом Ленина в Туркменистан намечался приезд А. И. Микояна. Нам с А.Г. Тихоновым было велено отправилиться в Мары, чтобы там встретить высокого гостя и передать оттуда репортаж. Приехав на место, в гостинице Анатолий Григорьевич, посмеиваясь, сказал: «Будем готовить «болванку», чтобы достойно встретить гостя» По программе планировалось показать ему Мургабский оазис – родину тонковолокнистого хлопчатника. Поговаривали, что Анастас Иванович пожелал встретиться и с многочисленной диаспорой армян, проживавших в Мары.
… Поздняя осень. Небо сплошь заволокло серыми тучами. Несмотря на северный пронизывающий ветер, на лётном поле военного аэродрома яблоку негде упасть. А людские колонны всё подходили, со знамёнами, транспарантами, портретами вождей партии и правительства, заполонили даже неближние подступы к аэродрому. Тут и делегация аксакалов, тут и ансамбль белуджей в белоснежных национальных шароварах с экзотическими тюрбанами на головах, тут и разнаряженные девушки с хлебом-солью и букетами живых цветов… Среди них немало жгучих брюнеток – это армянки, тоже в национальных одеяниях. Поодаль лихо гарцевали всадники на туркменских скакунах. Виднелись верблюды, покрытые ковровыми попонами… Медь духового оркестра, перекликалась с нежными звуками армянской зурны.
Люди, задрав головы, беспрестанно поглядывали на сумрачное небо, откуда ожидали самолёт с важным гостем. Наряд милиции и военных плотно оцепил место предполагаемой остановки самолёта. Оттуда, к столу, уставленному радиоаппаратурой, пролегла красная ковровая дорожка, по которой Микоян, пройдя с сопровождающими его лицами к микрофону, должен был произнести короткую речь, поприветствовать встречающих. Мы с Тихоновым тоже были на взводе, готовые вести отсюда прямой репортаж.
Прошёл час-другой. Люди, собравшиеся тут с раннего утра, и не думали расходиться. А гостя всё нет. Наконец на горизонте показался самолёт. Он плавно приземлился и покатил по бетону, почему-то остановившись не у ковровой дорожки, а в дальнем углу аэродрома. Вдруг из-за камышей, разросшихся вдоль коллектора, окаймлявшего край лётного поля, показались незамеченные нами две «Чайки». Сверкая отполированными боками, они приблизились к самолёту, откуда сошли Микоян, наш первый и несколько человек охраны.
Аэродром взорвался аплодисментами. Люди, пока не чувствуя подвоха, ожидали, что «Чайки» повернут к ним, но они развернулись в противоположную сторону и, поднимая клубы пыли, умчались, будто за ними гнались волки. Народ не поверил своим глазам. Расходились молча, разочарованные. Лишь армяне по-своему что-то говорили на повышенных тонах, видимо осуждая «бегство» высокопоставленного земляка. Вспоминая этот пример, мягко говоря, неуважения к людям, я связываю его с другой историей.
В 70-х годах минувшего века мне в качестве секретаря правления Союза писателей СССР приходилось каждый год дежурить в доме на улице Воровского, 52 /ныне, как и до революции, Поварская/, в котором и ныне располагается Союз писателей. Он еще известен и как дом Ростовых, описанный Львом Толстым в романе «Война и мир». В 1918 году, после переезда российского правительства из Петрограда в Москву, рассказывал как-то Юрий Николаевич Верченко, секретарь правления Союза писателей СССР, в этом доме разместился Народный комиссариат по делам национальностей, где его народным комиссаром был Сталин, который занимал под кабинет одну из комнат. За Сталиным замечали одну странность: он никогда не пользовался парадной лестницей, постоянно заходил в дом по чёрному ходу и уходил тоже по нему. Когда его современники спросили, почему он не пользуется парадной дверью, он будто ответил: «Меньше будут видеть, больше будут бояться!»
Дыма не бывает без огня. Возможно, Микоян тоже так думал? Но ведь Микоян не Сталин. Так почему же он пренебрёг народом, так жаждавшим с ним встречи? Впрочем, стоит ли удивляться: вождь и соратник в отношении к людям не могли разниться, они как близнецы, вышедшие из одной «шинели» тоталитаризма.
Недалеко ушёл от учителей в своей амбициозности и тогдашний первый секретарь ЦК С. Бабаев, у которого после общения с высоким гостем «от радости вскружилась голова», что готов был трудовые успехи народа, награждение республики приписать себе в заслугу.
– Вы завистники, вы в трауре от высокой награды, – распекал он вызванных на ковёр руководителей радио. – Вы бы радовались, если Туркменистан провалил бы все планы, а меня Москва с треском освободила от должности. Почему скупитесь на передачи о наших грандиозных успехах? Почему не рассказываете обо всех, кто добыл для Туркменистана и его народа орден Ленина?..
Гордый и принципиальный Довлет Бабаевич не стал сносить незаслуженных упрёков, ибо знал истинную подоплёку разноса: первый давно намеревался освободиться от неудобного Эсенова, считая того «человеком Шаджа Батырова». Таким пороком страдала почти вся партийно-государственная элита. Вновь вставший у руля старался избавиться от кадров своего предшественника, будь хоть они семи пядей во лбу, и насадить повсюду,особенно на «хлебные», то бишь, престижные кресла «своих». .Так было всегда, так произошло и в этот раз.
…Вот и новое начальство. Кощунственным мне казалось, что в кабинете Довлета Бабаевича теперь сидел другой, чужой человек, ни на йоту не похожий на своего предшественника. То был вчерашний партийный чиновник, не имевший никакого отношения к журналистике, ни одного дня не проработавший ни в газете, ни на радио. Единственным его достоинством по тем временам было то, что он имел высшее партийное образование c мандатом ЦК, а раз так, то извольте считать его руководителем компетентным, потому… любить и жаловать. Но, как говорится, насильно мил не будешь. Народ завсегда встречает по одёжке, а провожает по уму.
Новое руководство вместе с собой привело «Тронная речь», произнесённая новым председателем на первом же совещании, ошеломила многих. Он обвинил своего предшественника в необъективности, будто тот «разложил коллектив», разведя в нём «любимчиков» и «нелюбимчиков» и теперь, мол, он правами «посланца партии» уполномочен восстановить «справедливость», то есть всех уравнять. «Я, как член ЦК Компартии Туркменистана /кстати, он часто козырял своим членством партийного органа/... Он так и поступил – противопоставил себе здоровую, творческую часть коллектива. Да и с людьми он был неровен, мог сделать бестактное, нередко несправедливое замечание, которое исходило от его некомпетентности, непрофессионализма. «У нашего башлыка, – заметил мой друг Володя Нестеренко, – феноменальная способность восстанавливать против себя людей… Вот такие, как он, и обосрали ленинские идеи…». Володя за свои слова поплатился, кто-то донёс на него /вскоре мы узнаем имя доносчика/ и ему пришлось подать заявление об увольнении «по собственному желанию».
Почти все действия новоявленного председателя были прямой противоположностью действиям Довлета Бабаевича. Ради справедливости следует сказать, что Довлет Эсенов, сам, будучи творческой личностью /он – автор нескольких сборников рассказов, фельетонов, очерков. Лауреат премии Союза журналистов СССР/, прежде всего, ценил и поощрял инициативных работников, старался привлечь к работе радио как можно широкий круг нестандартно мыслящей творческой интеллигенции. А посланец же ЦК, стремясь угодить первому секретарю ЦК, а также поддаваясь наговорам бесталанных случайных работников, Вся беда нового председателя была в том, что он не имел определённых принципов, был человеком далеко нетворческим и потому, легко подпадая под влияние недобросовестных людей.
Мои отношения с башлыком тоже складывались непросто. Однажды он, вызвав меня к себе, категорично заявил: «С завтрашнего дня передачи, подготовленные тобою, буду визировать я, – заметив на моём лице недоумение, он пояснил. – У главного редактора дел много и с русским языком он не в ладах.
В решении председателя, в функции которого не входило визирование передач, я усмотрел недоверие ко мне. На кого Бог, на того и люди? Это, конечно, коробило, но горькое чувство возмещалось веселившими меня полуанекдотическими выходками шефа, имевшего весьма смутное представление не только о русской, советской, зарубежной, но и туркменской литературе. Творчество и биография Махтумкули ему были знакомы лишь по газетным публикациям, собирательные образы Эпенди, Алдаркосе и реальный Кемине виделись ему одним лицом. американского же писателя Джека Лондона считал английским лишь потому, что Лондон являлся столицей Великобритании. Читая очередную передачу, он со смешком спросил меня: «Ты чего это в предложении «Ой, дивчина, шумит чай!» слово «чай» исправил на «гай»? Машинистка правильно же написала. Чай, перед тем как закипеть, шумит же…» – «Это опечатка, правильно будет «гай». Я едва удержался, чтобы не прыснуть от смеха. Наверное, не стоит человека винить во всех смертных грехах. Невозможно знать всё, как невозможно объять необъятное.
Больше всего меня возмущало, что шеф прочитывал подготовленные мною материалы перед самым их выходом в эфир. Правда, замечаниями или какими-либо поправками он себя не утруждал, но задержка вызывала нервозность не только у меня, но и у выпускающего, операторов, дикторов… Самое пародийное во всём этом было то, что он прежде чем читать или слушать очередную передачу нетерпеливо заглядывал в текст, чтобы узнать фамилию автора. И в зависимости кто он,башлык оценивал передачу, качество для него роли не играло, особенно, если материал шёл за подписью партийного или государственного чина, крупного хозяйственника, которые статьи сами не писали, за них трудились помощники или аппарат, а повышенный гонорар получали «авторы». Конечно, стилистика, форма подачи, занимательность материала его не интересовали, творческие вопросы находились за гранью его понимания. Больше всего его занимало то, чтобы в текст не закралась политическая ошибка, за что можно лишиться партбилета.
Чтобы убедиться, насколько объективен и компетентен шеф, я в некоторых текстах не стал проставлять фамилию автора. Тогда он взял за правило: прежде чем поставить свою подпись, непременно спрашивал «Кто автор?..» То ли шефу надоело столь непривычное занятие, то ли окончательно убедился, что визирование почётных лавров ему не принесёт, решил отказаться от подобного занятия, часто ввергавшего его в конфузливую ситуацию. Мне бы промолчать о том, но я то ли по молодости, то ли от внутреннего протеста против человека, занятого не своим делом, имел обыкновение в присутствии коллег отпускать колкости в адрес председателя. Мне это даром не прошло…
Как-то, давая оценку работе редакций, обо мне дважды повторил: «К редакции политвещания у меня претензий нет… Вот только Эсенов высокого о себе мнения и это у него от зазнайства». Всё и никаких пояснений.
На реплики шефа в мой адрес обратил внимание и Арап Курбанов, человек с юмором, которого в коллективе уважали за справедливость, за его беззлобные порою нелицеприятные шутки, в коих всегда была доля правды. Одному редактору, назовём его Аннасахатом Султановым, известному своим наушничеством, Арап со смешком говорил: «Имея одного такого «друга», как ты Аннасахат, и врагов не надо». На шутки Курбанова люди не обижались, ибо делал он это умело и к месту, и ему прощалось многое. Когда же шеф в очередной раз бросил камешек в мой огород, Арап с места подал голос:
– Вы знаете, башлык-ага, что говорил Шекспир о таких людях?
– О каких, Арап? Ты говоришь об Эсенове или о себе? – председатель, не ожидая подвоха, весело таращил и без того большие, бегающие глаза.
– Не только. О людях, знающих себе цену, – Арап поднялся с места. – Самолюбие, говорил великий драматург, не так заслуживает осуждения, как недостаток самоуважения.
– Спасибо, Арап, просветил, – с иронией ответил шеф и перевёл разговор на другую тему, не рискуя ввязываться с Арапом в диалог, где шеф мог окончательно подорвать и без того зыбкий авторите.
Упрёки председателя не давали мне покоя, больше всего меня задевало его недоверие . Чем объяснить его мелкие придирки? Со мной он был сух и официален, нарочито не замечал ни меня, ни редакцию политвещания, передававшую в эфир большое количество материалов, как на туркменском, так и на русском языках. .
Несмотря на мои старания, отношения с председателем по-прежнему не складывались. С чего им сложиться? Мы по- прежнему, испытывали друг к другу чувства антипатии. А флюиды неприязни меня так и распирали. Раздражала его мелочная опека, как могут раздражать и претить профессионалу дилетанты. Я чувствовал, что мне надо уходить из радио, оставлять полюбившуюся работу, распрощаться с коллективом, оказывавшим мне доверие, выразившееся в том,что коллеги второй год единогласно ибирали меня председателем профкома. Этим не мог похвастаться председатель, наделённый высокими полномочиями директивных органов: его кандидатуру дважды выдвигали в состав патбюро и дважды коммунисты подавляющим большинством голосов «прокатывали на вороных». Не смотря на всё это башлык, заручившись поддержкой ЦК, замыслил реорганизовать нашу редакцию, перевести меня из «ответственных» в рядовые редактора, чтобы вынудить уйти из радиокомитета.
Я был в смятении, хотя уже испытал на собственной шкуре, что журналистика – профессия беспокойная - я намеревался идти в аспирантуру, писать диссертацию – но всё же решил, что не в науке моё место - в журналистике, тем более я уже нашёл в ней сво тропинку… Своими сомнениями я поделился с коллегами. Они, словно сговорившис ь, в один голос отвергли моё решение, посоветовали никуда не уходить, а бороться за себя, за своё любимое дело. Я понял, что они не намерены сидеть сложа руки…
Особое участие в моей судьбе приняла корреспондент «Последних известий» Галина Семёновна Фрумес, женщина с большим жизненным опытом, годившаяся мне, пожалуй, в матери. Её биография была примечательна тем, что она в чине майора внутренних войск в 30-40-х годах служила начальником Ашхабадской тюрьмы и, несмотря на суровые порядки тех лет, отличалась гуманностью, что многие заключённые по освобождении не забывали её доброту и однажды в день её рождения пришли в тюрьму с букетами цветов и подарками. Строгому начальству было чуждо проявление подобных человеческих чувств и Галине Семёновне предложили подать заявление об отставке.
Не профессиональная журналистка, она обладала особым чутьём на интересные, сенсационные новости, умела в обычном увидеть необычное. Это в журналистике, вообще в творчестве, самое драгоценное. Обладая обаянием, плюс организаторскими способностями, она могла уговорить и привести в студию для выступления самого несговорчивого «занятого» человека, будь то министра, крупного учёного или партийного деятеля.
– Ты читал Дарвина? – наседала она, услышав о моём решении уволиться, и не дожидаясь ответа, продолжала. – Он доказал, что в природе идёт постоянная борьба за выживание, существование. Это закон природы… В людском мире происходит тоже самое, что и в животном, но лишь с разницей: волк не пожирает волка, а человек человека ест поедом. И в этой борьбе остаётся в живых сильный, а слабый гибнет, – она испытующе смотрела на меня большими с желтоватыми прожилками живыми глазами, словно проверяя, какое впечатление произвели её слова, и, сильно грассируя, продолжила не без упрёка. – А ты хотел спокойной жизни, да? Чтобы тебя всё время по головке гладили, да? По шерсти? Так, родной, не бывает. В природе, в мире нет покоя, ни человеку, ни зверю. Заруби это себе на носу. И борись, мой друг! Борись, если хочешь достичь в жизни своей цели…
И в самом деле, почему я должен уходить из коллектива, где я нашёл себя, где меня поддержали в трудную минуту, где я обрёл немало друзей. «Ты должен работать, без устали, – сказал я себе. – Больше писать, чаще печататься. Лишь так можно утвердиться и доказать своё право за место под солнцем. Это и будет тот бой, в котором ты должен одержать победу…»
Так, в нелёгком журналистском труде я боролся за себя, завоёвывая имя и, конечно, не побоюсь высоких слов, воспитывая в людях чувства гуманизма, патриотизма, нравственности. Моё имя стали называть в одном ряду с именем известных тогда журналистов, литераторов. Как тут не вспомнить «уроки» Дарвина, преподанные мудрой Галиной Фрумес?
Студенчество моё сомкнулось с годами журналистскими.
Дверь в большую журналистику мне открыла «Правда», а пока же работа на радио была преддверием в беспокойный мир, которому преданно и беззаветно служить дано не каждому. Верным журналистике до конца дней своих остаётся человек долга, к тому же влюблённый в эту профессию. По статистике самая низкая продолжительность жизни у профессий горячего цеха – поваров, сталеваров, за ними следуют журналисты, часто испытывающие стрессовые нагрузки.
« У Р О К И » Д А Р В И Н А…»
Радио, с которого началась моя журналистская биография, конечно, не газета, в его передачах критика, даже аналитические материалы были не допустимы /«не давать пищу недругам за рубежом»/ и потому считалось, что труд радиожурналистов более спокоен, нежели газетчиков, коим дозволялось вскрывать изъяны, тормозящие движению общества к «сияющим вершинам коммунизма». Но и их критика была с оглядкой, дозированной, не покушающаяся на устои системы. Пороки, бытовавшие в современной жизни, считалось, доставались в наследство непременно от прошлого. И осуждение их дозволялось лишь с одной позиции: всё старое – вредно, реакционно и оно неприемлемо, всё новое – только доброе, ибо оно порождено советским строем.
Задача радиожурналистов заключалась в том, чтобы восславлять завоевания Октябрьской революции, советский образ жизни, петь осанну прозорливости и мудрости партии и её лидеров. Пропагандой этих идей занималась армия радио, а со временем и тележурналистов. Их деятельность направлялась и контролировалась многочисленными функционерами партийного аппарата райкомов, горкомов, обкомов и Центрального Комитета партии. Помимо них над журналистами неусыпно взирала цензура, именуемая Главлитом, без чьего штампа «разрешаю в свет» в эфир не шла ни одна передача, а газеты не печатали ни единой строчки. Помню, цензор запретил подготовленную мною праздничную передачу, посвящённую Дню Победы, где говорилось, что в годы войны на заводе «Красный молот» изготавливалась какая-то важная деталь боевой гранаты, а в Ягмане для нужд местной промышленности добывался бурый уголь. Запрещалось оглашать, к примеру, продукцию Красноводского нефтеперерабатывающего завода.
Руководству радио нередко приходилось сталкиваться с главлитовской узколобостью, чьи вериги ограничивали свободу творчества. Смерть же Сталина несколько расковала политическую сферу. Первые речи Хрущёва и других руководителей партии и правительства, иные решения ЦК уже несли с собой элементы новизны, правда, ещё робкие, но всё же… Словом, повеяло ветерком перемен. В культурной и политической жизни, в области журналистики начался поиск думающей творческой молодёжи, способной осмыслить наступающие перемены, шагать в ногу с требованиями дня, по-новому организовать работу средств массовой информации. Теперь людей раздражали статьи, замешанные на сиропе, начинающиеся с набившего оскомину сравнения: «Если до революции…»
Довлет Бабаевич, который на шесть лет был старше меня, тоже прошедший солдатскую школу, вместе со своим заместителем, одногодком Анатолием Григорьевичем Тихоновым, вчерашним боевым офицером формировали творческий коллектив радио в основном из молодых, демобилизованных воинов, выпускников вузов, подающих надежды. До моего прихода на радио себя уже зарекомендовали способными журналистами Аманмухаммед Оразмурадов и Арап Курбанов, выросшие со временем в известных писателей. В одно время со мной начал трудиться и сокурсник Анна Пайтык. Классным репортёром прослыл мой однополчанин Амангельды Мыщиев. Пришёл к нам и Тахир Дурдыев, выпускник факультета журналистики МГУ, который вырос в первого секретаря ЦК комсомола республики, а затем долгие годы в качестве Полномочного и Чрезвычайного посла достойно представлял за рубежом Советский Союз. Стал работать на радио и мой однополчанин и друг Володя Нестеренко, которому я составил протекцию и Довлет Бабаевич одобрил его кандидатуру на должность редактора музыкальных передач. Он помимо образования филолога имел и музыкальное. В одном коллективе со мной трудились талантливые журналисты Арап Курбанов, Илья Айзенберг, Амангельды Мыщиев и мой друг Анатолий Шалашов /мой соавтор исторической дилогии «Слёзы Турана»/, неповторимый диктор и замечательный человек Гельды Довлетов, которого в народе вполне заслуженно прозвали «туркменским Левитаном».
Названные мною имена и ещё несколько журналистов составляли здоровую часть коллектива, в основном – это творческие личности, на ком, как говорится, держалось радио. В их подборе заслуга, конечно, принадлежала Довлету Бабаевичу, человеку по натуре прямому, открытому и принципиальному, обладавшему редким даром, тонким нюхом на способных, перспективных представителей молодого поколения. Сам в своё время замеченный Шаджа Батыровым и выдвинутый с периферии в аппарат ЦК, а оттуда переведённый руководить Туркменским радио, он поддерживал и всячески поощрял таланты, творческую инициативу. В его характере, в отношении к людям, к делу было что-то от своего кумира Шаджа Батырова: Эсенов, как и его великий учитель, был прост и доступен. Работалось с ним вдохновенно и радостно, ибо он не только учил, но и учился у нас. Благодаря ему обогатился «золотой музыкальный фонд» республики, по его настоянию были записаны на магнитофонную ленту песни и музыка выдающихся бахши-композиторов и виртоузов-музыкантов Пурли Сарыева, Мыллы Тачмурадова, Сахи Джепбарова, Махтумкули Гарли, Чары Тачмамедова, Гельды Угурлиева и многих других. Он сделал всё для того, чтобы богатейшее культурное наследие не осталось втуне, а стало достоянием народа.
…В связи с награждением республики орденом Ленина в Туркменистан намечался приезд А. И. Микояна. Нам с А.Г. Тихоновым было велено отправилиться в Мары, чтобы там встретить высокого гостя и передать оттуда репортаж. Приехав на место, в гостинице Анатолий Григорьевич, посмеиваясь, сказал: «Будем готовить «болванку», чтобы достойно встретить гостя» По программе планировалось показать ему Мургабский оазис – родину тонковолокнистого хлопчатника. Поговаривали, что Анастас Иванович пожелал встретиться и с многочисленной диаспорой армян, проживавших в Мары.
… Поздняя осень. Небо сплошь заволокло серыми тучами. Несмотря на северный пронизывающий ветер, на лётном поле военного аэродрома яблоку негде упасть. А людские колонны всё подходили, со знамёнами, транспарантами, портретами вождей партии и правительства, заполонили даже неближние подступы к аэродрому. Тут и делегация аксакалов, тут и ансамбль белуджей в белоснежных национальных шароварах с экзотическими тюрбанами на головах, тут и разнаряженные девушки с хлебом-солью и букетами живых цветов… Среди них немало жгучих брюнеток – это армянки, тоже в национальных одеяниях. Поодаль лихо гарцевали всадники на туркменских скакунах. Виднелись верблюды, покрытые ковровыми попонами… Медь духового оркестра, перекликалась с нежными звуками армянской зурны.
Люди, задрав головы, беспрестанно поглядывали на сумрачное небо, откуда ожидали самолёт с важным гостем. Наряд милиции и военных плотно оцепил место предполагаемой остановки самолёта. Оттуда, к столу, уставленному радиоаппаратурой, пролегла красная ковровая дорожка, по которой Микоян, пройдя с сопровождающими его лицами к микрофону, должен был произнести короткую речь, поприветствовать встречающих. Мы с Тихоновым тоже были на взводе, готовые вести отсюда прямой репортаж.
Прошёл час-другой. Люди, собравшиеся тут с раннего утра, и не думали расходиться. А гостя всё нет. Наконец на горизонте показался самолёт. Он плавно приземлился и покатил по бетону, почему-то остановившись не у ковровой дорожки, а в дальнем углу аэродрома. Вдруг из-за камышей, разросшихся вдоль коллектора, окаймлявшего край лётного поля, показались незамеченные нами две «Чайки». Сверкая отполированными боками, они приблизились к самолёту, откуда сошли Микоян, наш первый и несколько человек охраны.
Аэродром взорвался аплодисментами. Люди, пока не чувствуя подвоха, ожидали, что «Чайки» повернут к ним, но они развернулись в противоположную сторону и, поднимая клубы пыли, умчались, будто за ними гнались волки. Народ не поверил своим глазам. Расходились молча, разочарованные. Лишь армяне по-своему что-то говорили на повышенных тонах, видимо осуждая «бегство» высокопоставленного земляка. Вспоминая этот пример, мягко говоря, неуважения к людям, я связываю его с другой историей.
В 70-х годах минувшего века мне в качестве секретаря правления Союза писателей СССР приходилось каждый год дежурить в доме на улице Воровского, 52 /ныне, как и до революции, Поварская/, в котором и ныне располагается Союз писателей. Он еще известен и как дом Ростовых, описанный Львом Толстым в романе «Война и мир». В 1918 году, после переезда российского правительства из Петрограда в Москву, рассказывал как-то Юрий Николаевич Верченко, секретарь правления Союза писателей СССР, в этом доме разместился Народный комиссариат по делам национальностей, где его народным комиссаром был Сталин, который занимал под кабинет одну из комнат. За Сталиным замечали одну странность: он никогда не пользовался парадной лестницей, постоянно заходил в дом по чёрному ходу и уходил тоже по нему. Когда его современники спросили, почему он не пользуется парадной дверью, он будто ответил: «Меньше будут видеть, больше будут бояться!»
Дыма не бывает без огня. Возможно, Микоян тоже так думал? Но ведь Микоян не Сталин. Так почему же он пренебрёг народом, так жаждавшим с ним встречи? Впрочем, стоит ли удивляться: вождь и соратник в отношении к людям не могли разниться, они как близнецы, вышедшие из одной «шинели» тоталитаризма.
Недалеко ушёл от учителей в своей амбициозности и тогдашний первый секретарь ЦК С. Бабаев, у которого после общения с высоким гостем «от радости вскружилась голова», что готов был трудовые успехи народа, награждение республики приписать себе в заслугу.
– Вы завистники, вы в трауре от высокой награды, – распекал он вызванных на ковёр руководителей радио. – Вы бы радовались, если Туркменистан провалил бы все планы, а меня Москва с треском освободила от должности. Почему скупитесь на передачи о наших грандиозных успехах? Почему не рассказываете обо всех, кто добыл для Туркменистана и его народа орден Ленина?..
Гордый и принципиальный Довлет Бабаевич не стал сносить незаслуженных упрёков, ибо знал истинную подоплёку разноса: первый давно намеревался освободиться от неудобного Эсенова, считая того «человеком Шаджа Батырова». Таким пороком страдала почти вся партийно-государственная элита. Вновь вставший у руля старался избавиться от кадров своего предшественника, будь хоть они семи пядей во лбу, и насадить повсюду,особенно на «хлебные», то бишь, престижные кресла «своих». .Так было всегда, так произошло и в этот раз.
…Вот и новое начальство. Кощунственным мне казалось, что в кабинете Довлета Бабаевича теперь сидел другой, чужой человек, ни на йоту не похожий на своего предшественника. То был вчерашний партийный чиновник, не имевший никакого отношения к журналистике, ни одного дня не проработавший ни в газете, ни на радио. Единственным его достоинством по тем временам было то, что он имел высшее партийное образование c мандатом ЦК, а раз так, то извольте считать его руководителем компетентным, потому… любить и жаловать. Но, как говорится, насильно мил не будешь. Народ завсегда встречает по одёжке, а провожает по уму.
Новое руководство вместе с собой привело «Тронная речь», произнесённая новым председателем на первом же совещании, ошеломила многих. Он обвинил своего предшественника в необъективности, будто тот «разложил коллектив», разведя в нём «любимчиков» и «нелюбимчиков» и теперь, мол, он правами «посланца партии» уполномочен восстановить «справедливость», то есть всех уравнять. «Я, как член ЦК Компартии Туркменистана /кстати, он часто козырял своим членством партийного органа/... Он так и поступил – противопоставил себе здоровую, творческую часть коллектива. Да и с людьми он был неровен, мог сделать бестактное, нередко несправедливое замечание, которое исходило от его некомпетентности, непрофессионализма. «У нашего башлыка, – заметил мой друг Володя Нестеренко, – феноменальная способность восстанавливать против себя людей… Вот такие, как он, и обосрали ленинские идеи…». Володя за свои слова поплатился, кто-то донёс на него /вскоре мы узнаем имя доносчика/ и ему пришлось подать заявление об увольнении «по собственному желанию».
Почти все действия новоявленного председателя были прямой противоположностью действиям Довлета Бабаевича. Ради справедливости следует сказать, что Довлет Эсенов, сам, будучи творческой личностью /он – автор нескольких сборников рассказов, фельетонов, очерков. Лауреат премии Союза журналистов СССР/, прежде всего, ценил и поощрял инициативных работников, старался привлечь к работе радио как можно широкий круг нестандартно мыслящей творческой интеллигенции. А посланец же ЦК, стремясь угодить первому секретарю ЦК, а также поддаваясь наговорам бесталанных случайных работников, Вся беда нового председателя была в том, что он не имел определённых принципов, был человеком далеко нетворческим и потому, легко подпадая под влияние недобросовестных людей.
Мои отношения с башлыком тоже складывались непросто. Однажды он, вызвав меня к себе, категорично заявил: «С завтрашнего дня передачи, подготовленные тобою, буду визировать я, – заметив на моём лице недоумение, он пояснил. – У главного редактора дел много и с русским языком он не в ладах.
В решении председателя, в функции которого не входило визирование передач, я усмотрел недоверие ко мне. На кого Бог, на того и люди? Это, конечно, коробило, но горькое чувство возмещалось веселившими меня полуанекдотическими выходками шефа, имевшего весьма смутное представление не только о русской, советской, зарубежной, но и туркменской литературе. Творчество и биография Махтумкули ему были знакомы лишь по газетным публикациям, собирательные образы Эпенди, Алдаркосе и реальный Кемине виделись ему одним лицом. американского же писателя Джека Лондона считал английским лишь потому, что Лондон являлся столицей Великобритании. Читая очередную передачу, он со смешком спросил меня: «Ты чего это в предложении «Ой, дивчина, шумит чай!» слово «чай» исправил на «гай»? Машинистка правильно же написала. Чай, перед тем как закипеть, шумит же…» – «Это опечатка, правильно будет «гай». Я едва удержался, чтобы не прыснуть от смеха. Наверное, не стоит человека винить во всех смертных грехах. Невозможно знать всё, как невозможно объять необъятное.
Больше всего меня возмущало, что шеф прочитывал подготовленные мною материалы перед самым их выходом в эфир. Правда, замечаниями или какими-либо поправками он себя не утруждал, но задержка вызывала нервозность не только у меня, но и у выпускающего, операторов, дикторов… Самое пародийное во всём этом было то, что он прежде чем читать или слушать очередную передачу нетерпеливо заглядывал в текст, чтобы узнать фамилию автора. И в зависимости кто он,башлык оценивал передачу, качество для него роли не играло, особенно, если материал шёл за подписью партийного или государственного чина, крупного хозяйственника, которые статьи сами не писали, за них трудились помощники или аппарат, а повышенный гонорар получали «авторы». Конечно, стилистика, форма подачи, занимательность материала его не интересовали, творческие вопросы находились за гранью его понимания. Больше всего его занимало то, чтобы в текст не закралась политическая ошибка, за что можно лишиться партбилета.
Чтобы убедиться, насколько объективен и компетентен шеф, я в некоторых текстах не стал проставлять фамилию автора. Тогда он взял за правило: прежде чем поставить свою подпись, непременно спрашивал «Кто автор?..» То ли шефу надоело столь непривычное занятие, то ли окончательно убедился, что визирование почётных лавров ему не принесёт, решил отказаться от подобного занятия, часто ввергавшего его в конфузливую ситуацию. Мне бы промолчать о том, но я то ли по молодости, то ли от внутреннего протеста против человека, занятого не своим делом, имел обыкновение в присутствии коллег отпускать колкости в адрес председателя. Мне это даром не прошло…
Как-то, давая оценку работе редакций, обо мне дважды повторил: «К редакции политвещания у меня претензий нет… Вот только Эсенов высокого о себе мнения и это у него от зазнайства». Всё и никаких пояснений.
На реплики шефа в мой адрес обратил внимание и Арап Курбанов, человек с юмором, которого в коллективе уважали за справедливость, за его беззлобные порою нелицеприятные шутки, в коих всегда была доля правды. Одному редактору, назовём его Аннасахатом Султановым, известному своим наушничеством, Арап со смешком говорил: «Имея одного такого «друга», как ты Аннасахат, и врагов не надо». На шутки Курбанова люди не обижались, ибо делал он это умело и к месту, и ему прощалось многое. Когда же шеф в очередной раз бросил камешек в мой огород, Арап с места подал голос:
– Вы знаете, башлык-ага, что говорил Шекспир о таких людях?
– О каких, Арап? Ты говоришь об Эсенове или о себе? – председатель, не ожидая подвоха, весело таращил и без того большие, бегающие глаза.
– Не только. О людях, знающих себе цену, – Арап поднялся с места. – Самолюбие, говорил великий драматург, не так заслуживает осуждения, как недостаток самоуважения.
– Спасибо, Арап, просветил, – с иронией ответил шеф и перевёл разговор на другую тему, не рискуя ввязываться с Арапом в диалог, где шеф мог окончательно подорвать и без того зыбкий авторите.
Упрёки председателя не давали мне покоя, больше всего меня задевало его недоверие . Чем объяснить его мелкие придирки? Со мной он был сух и официален, нарочито не замечал ни меня, ни редакцию политвещания, передававшую в эфир большое количество материалов, как на туркменском, так и на русском языках. .
Несмотря на мои старания, отношения с председателем по-прежнему не складывались. С чего им сложиться? Мы по- прежнему, испытывали друг к другу чувства антипатии. А флюиды неприязни меня так и распирали. Раздражала его мелочная опека, как могут раздражать и претить профессионалу дилетанты. Я чувствовал, что мне надо уходить из радио, оставлять полюбившуюся работу, распрощаться с коллективом, оказывавшим мне доверие, выразившееся в том,что коллеги второй год единогласно ибирали меня председателем профкома. Этим не мог похвастаться председатель, наделённый высокими полномочиями директивных органов: его кандидатуру дважды выдвигали в состав патбюро и дважды коммунисты подавляющим большинством голосов «прокатывали на вороных». Не смотря на всё это башлык, заручившись поддержкой ЦК, замыслил реорганизовать нашу редакцию, перевести меня из «ответственных» в рядовые редактора, чтобы вынудить уйти из радиокомитета.
Я был в смятении, хотя уже испытал на собственной шкуре, что журналистика – профессия беспокойная - я намеревался идти в аспирантуру, писать диссертацию – но всё же решил, что не в науке моё место - в журналистике, тем более я уже нашёл в ней сво тропинку… Своими сомнениями я поделился с коллегами. Они, словно сговорившис ь, в один голос отвергли моё решение, посоветовали никуда не уходить, а бороться за себя, за своё любимое дело. Я понял, что они не намерены сидеть сложа руки…
Особое участие в моей судьбе приняла корреспондент «Последних известий» Галина Семёновна Фрумес, женщина с большим жизненным опытом, годившаяся мне, пожалуй, в матери. Её биография была примечательна тем, что она в чине майора внутренних войск в 30-40-х годах служила начальником Ашхабадской тюрьмы и, несмотря на суровые порядки тех лет, отличалась гуманностью, что многие заключённые по освобождении не забывали её доброту и однажды в день её рождения пришли в тюрьму с букетами цветов и подарками. Строгому начальству было чуждо проявление подобных человеческих чувств и Галине Семёновне предложили подать заявление об отставке.
Не профессиональная журналистка, она обладала особым чутьём на интересные, сенсационные новости, умела в обычном увидеть необычное. Это в журналистике, вообще в творчестве, самое драгоценное. Обладая обаянием, плюс организаторскими способностями, она могла уговорить и привести в студию для выступления самого несговорчивого «занятого» человека, будь то министра, крупного учёного или партийного деятеля.
– Ты читал Дарвина? – наседала она, услышав о моём решении уволиться, и не дожидаясь ответа, продолжала. – Он доказал, что в природе идёт постоянная борьба за выживание, существование. Это закон природы… В людском мире происходит тоже самое, что и в животном, но лишь с разницей: волк не пожирает волка, а человек человека ест поедом. И в этой борьбе остаётся в живых сильный, а слабый гибнет, – она испытующе смотрела на меня большими с желтоватыми прожилками живыми глазами, словно проверяя, какое впечатление произвели её слова, и, сильно грассируя, продолжила не без упрёка. – А ты хотел спокойной жизни, да? Чтобы тебя всё время по головке гладили, да? По шерсти? Так, родной, не бывает. В природе, в мире нет покоя, ни человеку, ни зверю. Заруби это себе на носу. И борись, мой друг! Борись, если хочешь достичь в жизни своей цели…
И в самом деле, почему я должен уходить из коллектива, где я нашёл себя, где меня поддержали в трудную минуту, где я обрёл немало друзей. «Ты должен работать, без устали, – сказал я себе. – Больше писать, чаще печататься. Лишь так можно утвердиться и доказать своё право за место под солнцем. Это и будет тот бой, в котором ты должен одержать победу…»
Так, в нелёгком журналистском труде я боролся за себя, завоёвывая имя и, конечно, не побоюсь высоких слов, воспитывая в людях чувства гуманизма, патриотизма, нравственности. Моё имя стали называть в одном ряду с именем известных тогда журналистов, литераторов. Как тут не вспомнить «уроки» Дарвина, преподанные мудрой Галиной Фрумес?
