Воспоминания о «Правде», о моих наставниках будут неполными, если не поведать о тех правдистах, образы которых всегда ношу в своём сердце.
Юрий Петрович Воронов был моложе меня на два года, но я считал его своим наставником. Я ещё ходил в студентах, а он уже руководил ленинградской газетой «Смена»; моя журналистская биография только начиналась, а он в 1959 году уже принял эстафету редакторства в «Комсомольской правде» от Алексея Аджубея, возглавившего «Известия». И не только поэтому. В поэтическом дневнике Юрия Воронова «Блокада» есть пронзительные строки:
Нам в сорок третьем \\ Выдали медали \\И только в сорок пятом \\ Паспорта.
И в этом нет беды.\\ Но взрослым людям,\\Уже прожившим многие года,
Вдруг страшно от того,\\ Что мы не будем\\Ни старше, ни взрослее, \\ Чем тогда.
Медаль «За оборону Ленинграда» Юрию, пережившему голод и холод суровой блокады, дали в четырнадцать. Школьником, пионером – он отдал все свои мальчишеские силы обороне родного города. После он получал немало высоких наград. Но ни одна не была для него выше этой. И только она, будь Юра сегодня жив, дала бы ему право считать себя ветераном войны.
Люди моего поколения помнят сенсационную историю с публикацией в «Комсомолке» разоблачительной статьи о всесильном начальнике китобойной флотилии «Слава» Герое Социалистического Труда Солянике. Руководство страны было поставлено перед свершившимся фактом: на заседании Политбюро ЦК КПСС пришлось снимать зарвавшегося главного китобойца. Однако чтобы опубликовать в ту пору такую статью, требовалось большое личное мужество не только от автора Аркадия Сахнина, но и от главного редактора Юрия Воронова. Ведь три центральные газеты, убоявшись гнева «верхов», отказали журналисту в публикации. «Вы ничем не рискуете, факты неопровержимые, – заявил автор, принёсший статью в «Комсомольскую правду». На что Ю. Воронов горько усмехнулся: «Если даже удастся обойти цензуру и статья будет напечатана, ох, как не сладко нам будет». Он всё понимал. Понимал, что вызывает огонь на себя, – продолжал Сахнин. – И это в тот момент, когда уже был предрешён вопрос о назначении его главным редактором газеты «Известия» /«Комсомольская правда», 10.02.1993 г./.
Статья была напечатана и, конечно, произвела фурор, но и ответная реакция не замедлила последовать. В отместку Воронова отправили в «почётную ссылку», сначала ответственным секретарём «Правды», а после – собственным корреспондентом в ГДР.
Помню, кажется, в году 1968 или 69-ом в каком-то праздничном номере я не увидел своего репортажа, который в ту ночь «слетел» с полосы, а вместо него напечатали материал другого автора. Получив газету, я, конечно, чуть расстроился, но вдруг раздался звонок из Москвы. В трубке голос Юрия Петровича, работавшего тогда ответственным секретарём.
– Это я снял твой материал, – сказал он. – Не обижайся, старик. Такой репортаж может передать и Аннушка Ваняшова из Ярославля или Коля Антонов из Рязани. А твой должен быть колоритный, туркменский, экзотичный… Таким, чем выделяется Туркменская республика, скажем, от прибалтийской… Что делает тебя туркменом? О том и пиши, старина. Это интересно читателю.
И я следовал совету Юрия Воронова, стараясь, чтобы темы моих статей, очерков, сообщений отличались даже и от материалов, передаваемых коллегами из соседних республик Средней Азии.
Памятна встреча, если не ошибаюсь, Нового 1970-го года в московском Доме журналистов, куда Юрий Петрович пришёл вместе с супругой. Мы сидели за одним столом, на котором было всё, начиная от известных калачей и кончая икрой заморской. Но почему-то ни батарея бутылок, ни фирменные блюда, ни весёлая музыка, не могли скрасить вечера. Было скучно, до тошноты. Юра был чем-то подавлен, извинившись, о чём-то перекинулся с женой, часто поглядывал на меня, будто хотел что-то сказать, но не решался.
– Если не возражаешь, – предложил он, – пойдём ко мне. Стихи почитаем.
Пока я не мог объяснить причину его такого настроения, которое, естественно, передалось и мне. Дома он отошёл, показал свою богатую библиотеку, сувениры, привезённые со всех концов планеты, а, начав читать свои стихи, повеселел, но в его ясных глазах всё же затаилась грусть. Он снял со стены красочный гарпун, подаренный коллективом «Комсомольской правды», на нём надпись «Лучшему китобойцу Советского Союза». Редакция этой «неуправляемой» газеты, провожая Воронова, в пику директивным органам демонстративно вынесла решение, предоставляющее ему пожизненное право подписывать новогодние номера «Комсомолки» в качестве главного редактора.
Юрий Петрович, взглянув на часы – они показывали половину четвёртого – шутливо произнёс:
– Опять опоздал… Газета уже давно вышла.
Воронов этим почётным правом так никогда и не воспользовался. Лишь спустя месяц-другой, в том же семидесятом году я понял причину минорного настроения Юрия в новогоднюю ночь: в ЦК предложили отправиться собкором в Берлин. Его глубоко оскорбляла истинная подоплёка такой высылки.
Где-то в середине 70-х пути-дороги привели меня в Берлин в поисках материалов о туркменском разведчике Ага Бердыеве. Из отеля дозвонился Юрию и тот, не мешкая, приехал буквально через несколько минут
За давностью лет не могу вспомнить всех деталей нашей встречи, но помню одно, что Юрий не жаловался, не роптал на свою судьбу, хотя с ним обошлись несправедливо, ибо Воронов, этот скромный, негромкий человек с бескомпромиссностью талантливого поэта давно вырос из корреспондентских штанишек. Ему бы с его непоколебимой принципиальностью, олицетворявшей в нашей журналистской профессии полузабытым понятием – порядочностью, руководить бы одной из крупных центральных газет, а то и выше. В крайнем случае, ему ли, большому поэту России, слать в Москву информушки, скажем, о товарищеской встрече футбольных команд ГДР и СССР?
В тот вечер мы засиделись допоздна, Юра читал стихи и, конечно же, о блокаде…Последняя моя встреча с Юрием состоялась, если не ошибаюсь, в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века, в подмосковном доме творчества «Переделкино», где я увидел его в необычной роли, пытавшего утихомирить одного разбушевавшегося туркменского писателя. У того был очередной запой, граничивший с белой горячкой, а Юрий, несмотря на то, что в ту пору занимал пост заведующего отделом культуры ЦК КПСС× и мог отдыхать в одном из престижных санаториев, предпочёл писательский «Переделкино», со свойственной ему девичьей стеснительностью пытался устыдить хулиганившего писателя. Куда там! Юрий Петрович, сам не баловавшийся горячительными напитками, не знал, что к выходкам этого пропойцы тут привыкли и слова трезвого человека отскакивали от того словно горох от стенки. Оскорблённый Воронов, заливаясь краской, почему-то смущённо оправдывался, словно сам явился возмутителем спокойствия. А этим возмутителем – чего греха таить – был наш Бердыназар Худайназаров.
После распада Советского Союза мы с Юрием больше не встречались. Знал, что тяжело болен. Ленинградская блокада не прошла бесследно. Вот что писали правдисты о последних днях жизни поэта-журналиста:
«Мы помним последнюю встречу с ним… Юрий Петрович принёс нам в редакцию волнующую статью к 50-летию прорыва блокады. Настроение у него, несмотря на тяжёлую болезнь, было приподнятое: снова в родной газете!
А потом – поездка в Ленинград, нынешний Санкт-Петербург. И оттуда он вернулся уже в другом настроении, подавленный и удручённый многими картинами сегодняшней жизни города-героя. Как знать, может быть, это и ускорило его кончину? Вечная память тебе, дорогой Юра!» /«Правда», 09.02.93\
Из той поездки Юрий Петрович привёз свои последние стихи. Они, конечно же, о блокаде и были опубликованы в «Правде», «Литературной газете», «Комсомолке»… Он были навеяны ему суровым детством, отрочеством, прошедшими в блокадном Ленинграде. Память о Блокаде, правда о человеческом страдании и мужестве, запечатлённой в потрясающей «Блокадной книге», в дневнике школьницы Тани Савичевой глубоко запала в сердце поэта, как запали отрезвляющие строки Ольги Берггольц на Пискарёвском кладбище: «Здесь лежат ленинградцы». И мужественные строки самого Юрия Воронова на мемориале у Московской заставы: «О камни! Будьте стойкими, как люди!»
Я уже работал в «Правде», когда в редакцию в качестве первого заместителя главного редактора пришёл Б.И. Стукалин, сменивший старого правдиста Николая Алексеевича Козева, человека шумоватого, но доброго. Борис Иванович возглавлял до этого воронежскую газету «Молодой коммунар». Многих радовало, что он сменил не всегда уравновешенного предшественника, к которому не каждый решался зайти, не зная с какой ноги тот ступил с утра. Борис Иванович на редкость был уважительным, мягким, по-отцовски заботливым и в то же время взыскательным руководителем. Не помню ни одного случая, чтобы повысил голос или ненароком обидел кого-то, хотя кое-кто из журналистской братии заслуживал и крутости. До мозга костей журналист, публицист он любил газету, с самозабвением относился к своему делу, не изменял ему. Тех, кому доверял или хотя бы мало-мальски уважал, что греха таить, ведь не каждый вызывал подобное чувство, он наставлял: «Не служи человеку, служи делу!» То мудрое напутствие было в назидание всякому: не будь двоедушным, подхалимом и за панибрата, не относись легко к делу, будь преданным ему.
«Правда», как известно, на протяжении всей своей истории была и кузницей кадров, воспитавшей многих государственных, политических деятелей, крупных учёных и дипломатов… Борис Иванович оказался в числе тех, кто был выдвинут на государственный пост – председателем Госкомитета по печати СССР.
Уход из газеты Стукалина переживали все правдисты, но на наше счастье его сменил не менее достойный человек, талантливый журналист Виктор Григорьевич Афанасьев, крупный учёный, чьи труды по научному управлению государством и экономикой, философским проблемам, биологии пользовались в научной и мировой практике широкой известностью. Родившись в глухой татарской деревне, и, начав свой трудовой путь простым преподавателем Челябинского пединститута, он достиг высот академика. Не «по блату», не по чьей-то высокой протекции, написанные им учебники, на закрытых Всесоюзных конкурсах завоевали первые места, обойдя всех именитых конкурсантов, были рекомендованы в качестве учебных пособий для высших учебных заведений страны, переведены и изданы во многих странах мира. Один из них «Основы философских знаний», любимый студентами нескольких поколений своей простотой, ясностью. А самому автору эти книги открыли дорогу в Москву, на научный Олимп страны, в Академию общественных наук при ЦК КПСС, а затем и в «Правду».
Я боготворил этого человека, ибо он не походил ни на кого, словно шахская сабля из прославленной закалённой стали, что невольно хочется воскликнуть строками поэта «Дамасский Бог тебя ковал!». Прост, доступен, общался со всеми, начиная от курьера и кончая посетителями. Дверь кабинета держал нараспашку, часто спускался в зал выпуска и прочитывал всё – подвальные статьи и даже двустрочные заметки. Виктор Григорьевич никогда не грубил, верил своим приближённым, хотя и строго ограничил его круг. А старые правдисты ему были особенно благодарны, он берёг их, потому многие доработали до глубоких седин. Своеобразный, оригинальный он импонировал многим острым критическим складом ума, смелостью взглядов, без оглядки высказывал своё мнение и, как всякий совестливый человек, был правдолюбцем, стоял на стороне правды, что и положило конец его карьере в «Правде», в которой он проработал двадцать лет – тринадцать из них главным редактором – и был вынужден подать в отставку, когда понял, что развал государства СССР ведётся «сверху», по инициативе «серого кардинала», известного архитектора перестройки и глубоко законспирированного «агента влияния» и опекуна «демократов» А.Н. Яковлева, у коего на подхвате был М.С. Горбачёв. Да, он пытался предотвратить этот развал и предпринимал для этого все меры, но силы были слишком неравны, что попросился «отпустить в науку».
К сожалению, многие подробности жизни, биографии скромных людей узнаёшь после смерти. В апреле 2004 года исполнилось десять лет, как ушёл из жизни Виктор Григорьевич. Но честность и мужество не умирают, как не умерла память о том, что он прошёл всю Великую Отечественную солдатом, сержантом, офицером-лётчиком заслужил восемь боевых наград, в том числе медаль «За отвагу», которой, как известно, удостаивают солдат за личную отвагу и мужество. И на посту главного редактора именно эти качества проявились с наибольшей полнотой и силой. Ведь руководителю газеты приходится отвечать не только за поддержку опальных учёных, поэтов, писателей, находивших у него помощь, но и за то, что с его благословения в «Правде» печатались критические статьи и корреспонденции, вызывавшие недовольство крупных партийных чинов, и главного редактора вызывали «на ковёр» генсеки и наиболее влиятельные члены Политбюро, которые то и дело напоминали, что газета «официоз» партии, рупор политического руководства СССР и негоже, когда её страницы предоставляются инакомыслящим. А проходило время, и жизнь показывала несостоятельность партийных бонз и их нравоучений, а позиция газеты и её главного редактора оказывалась верной.
Вот что писала «Правда» /12.04.1994г./ в некрологе о В.Г. Афанасьеве:
«Не все знали и знают, сколько пришлось претерпеть нашему главному, когда на поверхности жизнь его могла казаться вполне благополучной. Много осталось зарубок на сердце. Он старался никого и никогда не подставлять – сам в основном держал удар. Как и положено солдату…
Многие вспомнят сегодня нашего Виктора Григорьевича добрым словом…»
И я один из многих, кто и поныне хранит память о нём. С ним я общался до тех пор, пока он не ушёл из «Правды», с которой сотрудничал почти вплоть до девяностых годов прошлого столетия. В каждый свой приезд в Москву старался побывать в редакции, навестить своих старых коллег, подышать воздухом родной газеты и, если у Виктора Григорьевича находилось время, старался заглянуть к нему. А время, чтобы посидеть с ним за стаканом чая с лимоном, он находил всегда, обычно, после того как подписывался в свет вечерний выпуск.
Когда я уходил из «Правды», Виктор Григорьевич продолжал оставаться первым заместителем главного редактора, а в 1976 году я поздравил его телеграммой в связи с назначением на пост главного. Совпало, что приблизительно одновременно и меня выдвинули министром культуры. Кажется, в следующем году, в очередную зарубежную поездку я ожидал в депутатской аэропорта Москвы свой запаздывавший рейс. Не поверил своим глазам, когда увидел, как из подкатившей к подъезду чёрной «Волги» вышел Виктор Григорьевич. Как всегда элегантный, в сером костюме спортивного покроя, подчёркивавшем его атлетическую, стройную фигуру, с дипломатом и перекинутом через руку светлым плащом. Кстати, в отличие от всех своих предшественников, – а при мне сменилось трое, – не очень-то следивших за своей внешностью, Виктор Григорьевич одевался со вкусом, не модничал, нет, но одежда на нём всегда выглядела изысканно-изящной. Увидев меня, он улыбнулся ослепительно белозубой улыбкой, стремительно подойдя, обнялся.
– Далеко собрался, товарищ министр? Лучше поздно, чем никогда. Поздравляю тебя, дружок! Закрутился. Сумасшествие, а не работа. А телеграмму твою получил. Спасибо. Видишь, какой я неблагодарный.
С этими словами он подхватил меня под локоть и буквально потащил в буфет. Заказав коньяк и кое-какую закуску, весело бросил:
– Обмоем встречу. Под мухой не летаю, но по такому поводу можно.
Виктор Григорьевич держал путь в Париж, по приглашению «Юманите» всего на день-другой. Главного редактор не мог надолго отлучаться.
– Восьмой или девятый раз лечу на праздник «Юманите», – сказал он, будто жалуясь. – Хотел зама послать, не позволили…
Подумал, шутит, но вспомнил, что он шуток не любит и относится к ним настороженно. Помню, фельетонист Шатуновский говорил об Афанасьеве: «Наш шеф – человек-загадка. Шуток не воспринимает, а сатиру и юмор любит, но только на страницах «Правды»...»
До вылета самолётов было ещё время и Виктор Григорьевич расспрашивал, над чем я работаю, как чувствую себя в новой роли, не сожалею ли, что сменял журналистику на пост чиновника. Прошло всего три или четыре месяца, как меня назначили министром культуры и я ещё, пожалуй, не разобрался что к чему, но уже почувствовал какую-то неудовлетворённость в том, что делаю.
– А то возвращайся, – сказал он, улыбаясь светло-голубыми глазами, – в «Правде» всегда для тебя найдётся место.
Следующая наша встреча с Виктором Григорьевичем состоялась в начале 1979 года, в мой приезд в Москву на семинар министров культуры союзных и автономных республик, организованный Министерством культуры СССР. К тому времени моя позиция чётко определилась: не могу оставаться на посту чиновника, хотя и государственного, понял, что моё призвание – журналистика и место моё за писательским столом. К тому времени стали выходить мои книги.
О своём настроении поведал Виктору Григорьевичу, что готов работать собкором, поехать в любую республику, край, даже в тот же Ставрополь, куда редакция предлагала перевести меня ещё в 1965 году, но тогда я отказался.
– Каждый день в «Правде» ищу свою фамилию, хотя знаю, ничего моего не должно быть, ибо никакого материала в газету не посылал, – откровенничал я.
– Да, это ностальгия, Рахим, – он мягко, как-то сочувственно улыбнулся. – А ты пиши нам каждый день и будешь всякий раз видеть в газете свою фамилию.
Это было невозможно, я не мог разорваться на два «фронта». Да и как бы посмотрели на то республиканские руководители, тот же ЦК, что однажды его первый секретарь Гапуров плоско пошутил: «Раньше ты нас критиковал, теперь мы тебя будем критиковать». Но в каждой шутке есть доля правды.
– В аппарат «Правды» могу тебя взять хоть сейчас, – на открытом лице Виктора Григорьевича мелькнула тень озабоченности. – Проведём решением редколлегии, попозже согласуем с отделом ЦК. А потом можно и в собкоры двинуть или ещё куда… Надо выходить на Михваса /так правдисты называли Михаила Васильевича Зимянина, секретаря ЦК КПСС, ведавшего идеологией, которого на посту главного сменил Виктор Григорьевич/. Собкор в номенклатуре секретариата ЦК, тут его «добро» обязательно, к тому же ты пока министр, тоже, поди, номенклатурный… Попытаюсь убедить Михваса, чтобы тебя отпустили. Надеюсь, но знаю, будет осторожничать…
В свой очередной приезд я, как всегда, поспешил в «Правду». Но там меня ждало разочарование. Виктор Григорьевич доверительно передал разговор, состоявшийся с Зимяниным: «Я сам «отдал» Эсенова ЦК Туркмении, – ответил он на просьбу главного. – Как я теперь буду выглядеть, если дам «добро» на возвращение его в «Правду»? Пусть привыкает… Я не журналист, а десять с лишним лет в «Правде» лямку тянул. И ничего, привык, освоился. А Эсенов моложе нас, привыкнет. Стерпится – слюбится…»
Я чуть ли не со слезами покидал кабинет главного. Он успокаивал меня, просил писать в газету, даже подсказал несколько актуальных тем, а на прощание вручил новенькое удостоверение корреспондента «Правды».
Прошло немного времени, и я с горечью узнал о его уходе из газеты. Зная характер моего бывшего шефа, догадывался о причинах отставки: такому человеку, как он, было не по пути с новоявленными «сменовеховцами». Но когда в апреле 1994 года увидел в «Правде» портрет Виктора Григорьевича Афанасьева, обведённый траурной рамкой, сердце во мне упало: мои переживания по сравнению с этой утратой показались ничтожно мелкими, что мне стало стыдно.
Многое поведали мне коллеги, с которыми я проработал не один год. Мстительные ортодоксы не могли простить Афанасьеву появившуюся в «Правде» в канун XXVII съезда статью «Очищение» с откровенной критикой партаппарата и его привилегий; в своё время Черненко, Лигачёв и другие члены Политбюро устраивали главному редактору разнос, что в передовой Леонид Ильич процитирован всего один раз, упрекали его за дружбу с Шарафом Рашидовым, припомнили шифровку КГБ с записью «политически невыдержанного выступления» в одну из его зарубежных поездок, извлекли на свет анонимки, кляузы, собранные в ЦК. И, пожалуй, отнюдь далеко не все эти предъявленные Афанасьеву обвинения, а его честность, прямота, отвергающие приспособленчество, двуличие и предательство, послужили поводом обойти его заслуженной наградой.
Виктор Горленко, первый заместитель ответственного секретаря он же секретарь парткома редакции, тепло поведал о своём бывшем шефе: тот имел массу наград, в том числе боевых, «кроме Героя Соцтруда, что непонятно – звёздочку на лацкан успели получить коллега из «Известий» Пётр Алексеев, рыцарь беспощадной борьбы с буржуазной идеологией, правдист Юрий Жуков, а вот Афанасьева обошли…» Несправедливость вопиющая!
А из статьи его дочери Ольги, опубликованной в «Правде» на сороковины Виктора Григорьевича, узнал как жил и боролся в свои последние годы этот настоящий Человек, большой учёный, талантливый журналист, считавший себя солдатом из гвардии полководца Георгия Константиновича Жукова.
Я был рад за Виктора Григорьевича, что он успел закончить две книги: «4-я власть – 4 генсека»/20 лет в «Правде»/ и «Человек: общество, управление, информация /Опыт системного подхода/». Насколько понял из откровений Ольги и моих друзей-правдистов уход Афанасьева из «Правды» и вообще из земной жизни были связаны не со статьёй о пьянстве и недостойном поведении Ельцина в США, не с интригами коммуно-демократов и чиновников из тихих кабинетов ЦК, шумно рвавшихся к власти, а с открытым предательством генсека-президента и его окружения, ведших к развалу СССР, чьё вероломство разглядел, но чему он не в силах был противостоять. «Это предопределило упадок душевных сил», – так объясняет Ольга Афанасьева кончину своего отца.
* * *
Ловлю себя на мысли, что мне доставляет ностальгическое наслаждение писать о своих друзьях, коллегах и мысленно возвращаться в те далёкие годы, в свою молодость, в родную «Правду» и будто тем, приглушая свою тоску по давно минувшим дням. Работая в главной газете партии, нас ориентировали на то, что мы вправе поучать многомиллионных читателей, как им жить, что дозволено и что нет, кого любить и кого презирать… Однако не следует забывать, что были журналистами системы и наше перо служило тем, кто «заказывал музыку», выражая идеи той системы, Хозяина, в чьей воле находилась газета. Партийная дисциплина, понятно, сковывала свободу мысли, свободу слова и в нас самих сидел привередливый цензор, тоже партийный, бдительный, повелевавший: «Это можно, а это нельзя!..» А там, где нет свободы, трудно писать правду.
И даже тогда, когда «Правда» считалась «главной газетой страны», органом ЦК КПСС, не всегда писала то, что нравилось высоким партийным бонзам, ласкало их слух. Она была поистине университетом справедливости и мы, собкоры, нормой своих действий считали беспристрастность, объективность. Быть справедливым, писать правду, одну только правду – в традиции газеты. Но быть им можно лишь любя человека. Злой, плохой человек не может быть настоящим, повторяю, настоящим журналистом. Ещё Виктор Гюго говорил: «Быть добрым очень легко, быть справедливым – вот что трудно». А настоящий журналист должен быть справедливым.
