Это была моя очередная командировка в Небитдаг по журналистским делам.
Приехал я туда с собкором «Известий» Леонидом Топорковым, с которым мы дружили не только как соседи, но и коллеги. Он недавно сменил предыдущего корреспондента Юрия Кузнецова, переведённого, кажется, в Смоленск. Топоркову, не знавшему туркменского языка, было интересно поехать со мной, познакомиться с районами Западного Туркменистана, обзавестись друзьями.
Мы собирались с ним на озеро Ясга /Ясхан/, поездка обещала быть интересной, особенно для Топоркова, как он внезапно, после телефонного разговора с женой, засобирался в Ашхабад. «У нас что-то должно произойти, – объяснил он мне, – кажется, Аджубея будут снимать». Я пытался его уговорить остаться, съездить всё-таки на Ясгу, ведь не его же снимают. Но он ответил, что в ЦК и Кремле происходит что-то невероятное, в Москву, мол, на Пленум съехались все члены ЦК, а Аджубей ходит мрачнее тучи и – уехал. Через день-другой мы узнали об отставке Хрущёва. Это произошло 14 октября 1964 года.
Вскоре я побывал в Москве и, как говорится, из первых рук узнал о происшедшем. Больше всего я, как и многие правдисты, переживал за Павла Алексеевича: останется ли он главным? В работе октябрьского Пленума Сатюков участия не принимал, находился в Париже. Заранее в заграничную командировку послали и председателя Комитета по радиовещанию и телевидению Харламова, секретаря ЦК , ведавшего идеологией, Л.Ф. Ильичёва и Аджубея,считавшимися близкими Хрущёву людьми, тоже отправили в «командировки», но внутри страны.
На Пленуме первым делом сняли Аджубея: «За допущенные ошибки», а затем принялись за Хрущёва. Сатюков из поездки вернулся в тот же день. Он был несколько смущён, но, как всегда, держался уверенно, собрал редколлегию, о заседании, которого мне рассказал Илья Шатуновский. Затем я имел возможность прочесть стенограмму редколлегии.
– Узнав о состоявшемся Пленуме, – сказал собравшимся Сатюков, – я тут же дал телеграмму в ЦК о своём полном согласии с принятыми решениями. По приезде сразу же позвонил Леониду Ильичу, спросил, как мне быть? Он ответил: «Вы наделали много ошибок, вам их и исправлять. Беритесь за дела…»
А Павла Алексеевича в коллективе любили, он умел работать. Это мы, собкоры, почувствовали на себе, получили задания, к нам зачастили спецкоры, сотрудники, в самой редакции были составлены планы по реализации решений Пленума, словом, трудились, как всегда, в поте лица. В нас вселилась уверенность, что Сатюков останется: ведь сам Брежнев успокоил его, сказал, мол, работай и дальше – сработаемся.
Вскоре на четвёртом этаже, где находился кабинет главного редактора, появилась высокая сухощавая фигура секретаря ЦК Михаила Андреевича Суслова, прозванного «серым кардиналом», а правдисты называли его «человеком в футляре». А Илья Шатуновский, со свойственной ему остротой, заметил: «В тысячу раз ухудшенным переизданием чеховского Беликова». Недобрым блеском сверкнули стёклышки его изящных очков, когда он зашёл в редакторский кабинет, где спешно собрались члены редколлегии, и сел слева от Сатюкова.
Вот как это описывает Шатуновский: «Понял, зачем я приехал? – спросил он у Сатюкова. Суслов вынул из папки пачку экземпляров «Правды».
– Вот полюбуйся, в последний год жизни Сталина «Правда» дала девять его портретов. А сколько ты напечатал снимков Хрущёва?
Если не ошибаюсь, Суслов назвал цифру двести восемьдесят три.
На наших глазах разыгрывалась какая-то комедия. Будто и впрямь можно было подумать, что все эти десять лет Суслов приказывал редакторам снимков Хрущёва не давать, а те сопротивлялись и по собственной инициативе протаскивали на каждую полосу по пять клише! И чтобы Суслов сотворил с Сатюковым, если бы он ещё совсем недавно не опубликовал хоть одну обязательную фотографию Никиты Сергеевича?»
Суслов в беседе часто ссылался на Брежнева, который, дескать, недоволен Сатюковым, за то, что тот слишком много пропагандировал Хрущёва, опубликовал в «Правде» о нём сто двадцать шесть корреспонденций, репортажей, в ЦК даже подсчитали когда и в каких поездках Павел Алексеевич сопровождал главу партии и советского государства. На учёт взяли даже то, сколько раз Хрущёв принимал Сатюкова.
Правдисты недоумевали – что происходит? Как может человек, ставший у кормила партии и государства, быть таким беспринципным, скользким? Давно ли Брежнев заверил Сатюкова: «Беритесь за дела». Видимо, неопределённый характер и «арифметика» сыграли свою решающую роль.
Правдисты остро переживали смену главного редактора. С Сатюковым легко было работать, при нём мы чувствовали себя свободней, писали то, что думали, что видели. Газета нередко критиковала без оглядки на «верхи». В Павле Алексеевиче мы видели своего, но без панибратства, сам был хорошим газетчиком, поощрял смелых, принципиальных журналистов, очень любил газетное дело. Надевал свой незаменимый кожаный пиджак, нарукавники, спускался в цех и там, у талера читал, вносил правку и подписывал номера. Его можно было увидеть в редакции с утра до позднего вечера. Собкором в республиках считал он, должен быть непременно представитель коренной национальности. Эту мысль он отстоял и в ЦК КПСС, на местах мы чувствовали полную самостоятельность, независимость от местных партийных и советских органов. Хочется назвать некоторые имена моих коллег, ставшие известными журналистами, литераторами. Это собкоры в Казахстане – Ануар Алимжанов, Хамид Каржаубаев, в Киргизии – Чингиз Айтматов, в Эстонии – Ильмар Рейди, в Узбекистане – Елдаш Мукимов, в Азербайджане – Леонид Таиров, в Таджикистане – Гаиб Каландаров, в Грузии – Георгий Лебанидзе, в Армении – Гурген Аракелян, в Татарии – Раис Сабиров. Всех не перечтёшь.
Многие из них выросли в общественных и государственных деятелей. Об Айтматове говорить не приходится – это всемирно известная личность, Каландаров после «Правды» был выдвинут на должность председателя Госкомитета телевидения и радиовещания Таджикистана, Аракелян – заведующим отделом ЦК, а затем министром культуры Армении. Что касается меня, то самую лучшую журналистскую школу я всё-таки прошёл при Сатюкове, журналисте опытном, прирождённом, главное, человечном.
Благодарная память хранит ещё один замечательный эпизод в моей жизни, связанный с Павлом Алексеевичем. Помню, как-то он, собрав только собкоров союзных республик, сказал: «Учите, братцы, иностранные языки… Придёт время мы пошлём вас собкорами за рубеж, кого в Европу, кого в Азию, на Ближний Восток…» Вскоре после этого разговора Василий Гаврилович Кузьмичёв, заведующий корреспондентской сетью как-то обронил: «Мы оформляем на тебя заграничный паспорт. Для начала поедешь в Афганистан или Иран, а там видно будет…» К тому времени я уже третий год работал в «Правде», в газете появилось немало моих корреспонденций, репортажей, очерков и заметок о жизни республики. Много шума наделала статья «Падение Баяра Овезова», затем серия материалов на нравственные темы, о хищническом отношении к природным ресурсам и, наконец, об антимеханизаторских настроениях среди известных руководителей хозяйств, которые на словах ратовали за механизированную уборку, а комбайны держали на приколе, отдавая предпочтение изнурительному, малопроизводительному ручному сбору.
Вскоре после какой-то очередной критической статьи у здания ЦК мы случайно встретились с Овезовым. Вижу, сердит, в глазах неподдельный гнев. «Зол Джунаид-хан», – подумалось мне. Так я за глаза называл Балыша Овезовича, сородича хивинского хана, родство с которым он, конечно, скрывал.
– Ты слишком зарываешься, Рахим, – сказал он. – Что ни номер «Правды», твоя критика. Мы устали твои статьи обсуждать, коммунистам выговора давать… Тебе мало Овезовых, так ты и дважды Героев стал задирать. Кого ещё не задел? Учти, люди спасибо тебе не скажут…
Понятно, первого секретаря ЦК, отвечавшего за положение дел в республике, особенно за недостатки, больше всего допекли статьи о председателях колхозов Баяре Овезове и Оразгельды Эрсарыеве, оба из Ташаузского оазиса.
Интересна история появления корреспонденции об однофамильце Балыша Овезовича. Я тогда проходил стажировку в редакции, вечером дежурил в сельхозотделе в качестве «свежей головы». Меня вызвали к Сатюкову. Едва переступил порог его кабинета, Павел Алексеевич: «Ты знаешь Овезова?» - «Первого секретаря ЦК Компартии Туркменистана?» – «Нет, председателя колхоза, – он бросил взгляд на листок, лежавший перед ним, – зовут его Баяр» – «Баяра? Знаю».
– Так вот прокуратура СССР вскрыла в его хозяйстве большие приписки, подлоги, хищения, - продолжил Сатюков. - Его дело в ЦК КПСС, лично у Никиты Сергеевича, решается вопрос о лишении Овезова звания дважды Героя Соцтруда. ЦК Компартии Туркменистана ставит вопрос о лишении Овезова одной звезды. В ЦК КПСС эту меру считают мягкой. Если Хрущёв подпишет о разжаловании Овезова, мы в тот же день, раньше других, должны выступить …
Я понимал, что означали «раньше других», на этих словах он сделал ударение, то есть опередить «Известия», чей главный редактор Аджубей мог нас обскакать, узнав о том у Никиты Сергеевича дома, за чашкой чая. Сатюков спросил, смогу ли я к завтрашнему вечеру написать статью? Я молчал, зная, что к такому сжатому сроку не успеть, тем более материалов у меня никаких.
– Хорошо, полтора дня тебе, – сказал главный. – Только боюсь, что прокуратура все материалы переправила в секретариат ЦК КПСС или в канцелярию Хрущёва. А туда добраться будет трудновато. В общем, поспешай медленно. Сначала направь свои стопы в прокуратуру. Может, там что-то наскребёшь. Бери в гараже любую машину. Хочешь, стенографистку, продиктовать что-то… Давай, братец, будут заторы, дай знать.
Выйдя от главного, я тут же позвонил в Ашхабад Елене Алмазовой, работавшей в «Туркменской Искре» ответственным секретарём и попросил её поинтересоваться в прокуратуре Туркменистана материалами о Баяре Овезове и, если она, что-то сумеет раздобыть, передать в «Правду», на оё имя по телефону не позже завтрашнего вечера. В ту ночь от волнения почти не спал.
На другое утро я был в Прокуратуре СССР, встретился со следователем по особо важным делам, недавно вернувшимся из Туркменистана. И к вечеру получил материал от Алмазовой. Там фигурировали почти те же факты, собранные мною. Поздней ночью статья была готова, а утром следующего дня, раньше назначенного срока, она легла на стол главного. Он прочёл её, кое-где на полях поставил понятные лишь ему знаки и дал «добро» на публикацию.
– Я ещё посмотрю её, сам зашлю в набор, – улыбнулся он своей златозубой улыбкой и похвалил. – А теперь держи связь с канцелярией Хрущева. Как только он подпишет документ, поставь меня в известность.
Сатюков дал номер кремлёвской «вертушки», имя заведующей канцелярией. Я позванивал ей из кабинета помощника главного и, чтобы не докучать ей, всякий раз условливался, когда мне можно будет связаться с ней ещё. Кажется, на второй день она сообщила: «Десять минут тому назад Никита Сергеевич подписал решение, которое вас интересует».
В тот же день, Сатюков поставил статью в номер. С нетерпением, ожидая выхода вечернего выпуска, я ненадолго отлучился в буфет, а, вернувшись в кабинет, увидел на столе пахнущий типографией свежий номер «Правды». На второй её полосе, подвалом красовалась статья «Падение Баяра Овезова», за подписью моей и Е. Алмазовой, а внизу от руки, чернилами приписка: «Под кулаком Рахима, кулаком железным несладко живётся разным Овезовым».
Эти строки сочинил мой коллега из сельхозотдела Алексей Панченко.
Я без утайки рассказал Балышу Овезову, как родилась эта статья, не скрывая, что редакции известно о действиях руководителей ЦК, которые, перестраховав себя, тайком от общественности лишили Баяра Овезова одной звезды Героя, так почему же теперь они пытаются обвинить меня в падении проворовавшегося председателя колхоза? Честно ли сваливать с больной головы на здоровую?
– Смотри, Рахим, ты – туркмен, тебе здесь жить, – сказал Овезов.
– Я выполняю свой долг, Балыш Овезович. «Правда» меня не будет держать ни одного дня, если не буду выполнять её требований. Вы же не можете ослушаться ЦК КПСС?..
Овезов оглядел меня с головы до ног, словно видел впервые и с недовольным лицом заспешил к ожидавшему его членовозу. Я прекрасно понимал Балыша Овезовича, который, рекомендуя меня в качестве собкора «Правды», возможно, рассуждал: «Эсенов – свой, в отличие от присылаемых из Москвы, он не будет таким, как они. Если и будет критиковать, то с оглядкой…»
Словом, я не оправдал надежд, хотя всегда питал к Овезову добрые чувства, знал его как одного из опытных партийных, государственных деятелей, пользующегося в народе заслуженным авторитетом, руководителя отзывчивого, знающего людей, своё дело, однако не лишённого таких недостатков как родоплеменная ограниченность, свойственная многим, кто стоял у кормила власти. Однако я не единожды испытывал по отношению к себе его человечность, доброту. Но на Востоке говорят: султан не знает родства. После ряда моих критических статей Б. Овезов, видимо, остыл ко мне, не испытывая больше прежних «родственных» чувств, хотя мы с ним даже не земляки.
Издали он видится мне истинным сыном и патриотом своего народа. Видимо, таково уж свойство человека забывать всё неприятное, помнить о хорошем, светлом. Руководство республики из кожи лезло вон, чтобы убрать меня из «Правды», пытаясь доказать приезжавшим инструкторам, инспекторам ЦК КПСС, что я в своих публикациях представляю республику в основном в негативе. В ЦК КПТ завели «чёрную» папку с моими критическими статьями, а положительные, публиковавшиеся гораздо чаще, подклеивали не все. Талмуд пускали в ход, пытаясь доказать, что собкор по Туркмении необъективен.
Местные чинуши не знали, что в «Правде», на меня, как и на всякого собкора, было заведено «досье» из двух папок, одна с положительными материалами, другая – с критическими. Первая, конечно, была объемистей, но положительные статьи не всегда запоминаются, особенно, если не хочется, а вот критические знали наперечёт. Но к каверзе с «чёрной» папкой прибегли не сразу. Вначале пытались взять меня «мытьём»: во вновь образованном комитете Госкино мне предложили должность председателя. Я отказался, затем последовало ещё одно предложение – председателем Госкомитета телевидения и радиовещания, впридачу – член ЦК, депутат Верховного Совета республики. Рынка ещё не существовало, а торговаться уже умели. И, наконец, когда уходил на пенсию А.М. Малютин, редактор «Туркменской Искры» Б. Овезов лично уговаривал меня дать согласие на этот пост. «Правда» для меня была дороже всех министерских портфелей. Редакцию удовлетворяла моя работа, многие мои выступления отмечались премиями. Что ещё надо человеку для счастья?
Убедившись в тщетности своих усилий, Б. Овезов за своей подписью в «Правду» послал бездоказательное письмо, обвиняющее корреспондента в необъективности и, главное, что «ЦК Компартии Туркменистана располагает фактами неправильного поведения т. Эсенова в быту».
Ещё не успели на бумаге высохнуть чернила подписи первого секретаря ЦК, как мне из партийного аппарата позвонил друг, попросив заглянуть на минуту, дал прочесть письмо. Я спокойно отнёсся к запрещённому удару, хотя удивился беспределу человеческой подлости. Но чему удивляться? Если низостью не гнушались в «верхах», то стоило ли возмущаться проделками «низов»? Послушники следовали примеру своих погрязших в грехах «праведников».
