АШХАБАДЦЫ: Масловец Виктория Дмитриевна.«Ты сними, сними меня , фотограф …»

 Иосиф Бродский, будучи сыном профессионального фотографа, писал в своих воспоминаниях, что многие события прошлого ему представляются в виде кадров фотопленки. У меня тоже отец по первой своей деятельности фотограф. Но мое  прошлое  могло бы быть представлено не только на пленке, а и на фотографических стеклянных пластинах. Несколько штук из них хранятся у нас  и сейчас в прямоугольном боксе, сильно потрепанном временем, обтянутом каким-то материалом на основе текстиля. Стекло толстое, пластины тяжелые*.

* Представляю, какого веса был багаж  личного фотографа Николая II — Прокудина-Горского, взятый им в эмиграцию в 1920 году! Он увозил в многочисленных ящиках  уникальное собрание фотографий различных мест и типажей  России того времени. В 2001 году Интернет буквально взорвался впечатлениями от кадров, размещенных в сети Национальной библиотекой Вашингтона. Еще бы -  мы увидели многие фотографии России того времени впервые. И какими! -  цветными. А ведь цветной фотографии в начале 20-го века еще не было. Впрочем, photoshopщики в курсе, как это стало возможным.

Да о чем это я? Собралась ведь писать о себе, семье, о «малой родине» — Ашхабаде. А что получается…?  Стеклянные пластины — вещи – протянули ниточки к связанным с ними событиям. Выходит, неслучайно  телеведущий Андрей Максимов выбрал такую форму общения:  перебирая вещи, подталкивает собеседника к воспоминаниям. Так и передачу назвал – «Личные вещи».

Вещи…Они всегда личные, т.е. имеют принадлежность кому-то. Переживая своих владельцев, продолжают существовать, напоминания о событиях их жизни. Попробую-ка  и я перебрать в памяти личные вещи моей семьи и заставить их «заговорить».  А от вещи к вещи протяну хронологическую цепочку. Таков, значит, будет «скелет» моего повествования. Ну, а скелетов в шкафу не обещаю.  Хотя…как посмотреть.

*  *  *

Начну с  этих самых фотопластин. Отец был, как сейчас сказали бы, «продвинутым пользователем», и пластины, как только это стало возможным, сменил на  фотопленку. Также в свое время он одним из первых в Ашхабаде овладел цветной фотографией. Правда, долгое время отцовские фотоснимки явно нуждались в цветовой коррекции. Но сохранившаяся коллекция слайдов с изображениями цветов, растущих в нашем дворе, демонстрирует грядущую победу над цветом.

Фотосъемка на стеклянные негативы была оставлена для особых случаев. А все наше детство и жизнь других членов семьи стали запечатлеваться на фотопленке. Да и как было устоять перед пленочным аппаратом «ФЭД»! Он производился руками  беспризорников, объединенных в харьковскую коммуну Макаренко. А этот факт, помимо того, что аппарат сам по себе был для того времени очень даже неплохим (повторял конструкцию немецкой  «Leica»)., заслуживал особого внимания в нашей семье. Тема беспризорничества, детдомовцев была очень близка.

Дело в том, что мой отец, Дмитрий Федорович Масловец, 1907 года рождения, сам  воспитывался в детдомах. Сначала в городе Вильнюсе (тогда это был Вильно), а затем в Костромской области. При переводе в какой-то очередной детдом был разлучен со своим братом, которого до войны искал, а в послевоенное время, считая его бесперспективным для поисков, делать это уже не пытался. Ни имя брата, ни его год рождения мне не известны. А теперь уже некого спросить! Да разве только это я уже никогда не узнаю! Сколько вопросов задала бы я теперь своим родителям, бабушке, сестре, но…теперь уже некого спросить.

Имея отца – фотографа, мы, я и средняя сестра Алина, обучались фотографированию со всей серьезностью – с фотоэкспонометром в руках, с заполнением табличек вычислениями экспозиции, диафрагмы и т.п. Это было интересным занятием, но практических результатов  что-то я не помню. Сохранилось лишь несколько наших фотоснимков, сделанных фотоаппаратом «Любитель» и отпечатанных без увеличения. А отец продолжал вести фотолетопись нашей семьи. Вечерами просиживал, засунув руки в черные матерчатые рукава, соединенные с боксом, где происходил таинственный процесс экспонирования фотобумаги (конструкция и исполнение этой мини — фотолаборатории были, конечно, его собственными). Проявка происходила, когда мы уже спали. Зато как было интересно утром рассматривать разложенные для просушки на столе фотографии!  Они закладывались между страницами Большой Советской Энциклопедии для выпрямления, а вечером им придавался опрятный и нарядный вид  резаком  с узорным лезвием.

Мы разбирались в сортах фотобумаги, подмечали  более качественный вид снимков на фотокартоне, удивлялись свойствам фотоэмульсии придавать фотографиям определенный тон (любимый – как в старину! – сепия). Знали, для чего нужны разные объективы. Но  потом…  ни в дело жизни, ни в серьезное увлечение это не вылилось. Обилие наших детских фотографий, затиснутые в конверты от фотобумаги и просто в старые чемоданы, воспринималось как нечто обычное,  само собой возникшее и наличествующее, как нам представлялось,  в каждой семье. Сама я потом долго не брала в руки фотоаппарат, и только увлечение фотографией моего мужа сделало возможным такое же обилие фотосвидетельств теперь уже жизни нашего сына Миши.

Отец фотографировал быстро и…просто. Не обращал внимания на задний план, на композицию, на присутствие в кадре посторонних предметов. Да что там! К возмущению нашей мамы (вообще-то мы называли ее всю жизнь  мамочкой, а мамой называли бабушку) мы могли быть запечатлены с выбившимися из косичек волосами, в задранной сбоку юбке, с завернувшимся воротничком. А часто …вообще почти голые, едва прикрытые полоской трусиков. Лето, жарко! В общем,  основное свойство отцовских фотографий, можно определить так: они отображают  момент как он есть.  И сейчас это представляется для меня самым ценным.

Когда мы с сестрой вылетели с разницей в 4 года из отчего дома, чтобы продолжить образование в Ленинграде, объектами для фотографирования стали кроме мамочки и мамы  многочисленные домашние животные – собаки, кошки, куры, утки, цесарки, черепахи.  Конверты с письмами  нам из дома всегда отличались по толщине от других, разложенных на столике у выхода из  студенческого общежития. В них  всегда был набор фотографий. Отец на снимках последних лет —  серьезный, задумчивый. Бабушка с благостно сложенными руками и прямой спиной. Мама в какой-нибудь шляпке, на фоне цветущего кустика или виноградной лозы. И кошки, кошки… (отец их очень любил).

Отец вообще любил все домашнее – дом, семью, животных. Все, чего он был лишен в детстве и в юности. Жил в детдоме и там же работал с 13-ти лет учеником слесаря. Выйдя из него, работал у попа. Поп пил, ругался, но не драл. Отцовские рассказы о жизни в поповской семье были полны юмора и даже теплоты. А когда в те 20-е годы молодая республика взяла курс на образование,  мой отец оказался в  агропедтехникуме г. Костромы.  Соединение «агро» и «пед» в названии учебного заведения объясняется слиянием в 1924 году Костромского педагогического и Васильевского (это населенный пункт в Костромской области) сельскохозяйственного техникумов. В результате чего был образован агропедтехникум имени М. Горького, готовивший на двух отделениях учителей (отец выбрал это направление) и агрономов.  Будучи студентом, он подрабатывал на костромской текстильной фабрике чесальщиком льна, некоторое время работал на строительстве городской электростанции, на заводе «Профинтерн».

Не знаю, как он учился, но с произношением у  него, поляка, выросшего в польско-литовском Вильнюсе, долгое время были проблемы. Даже я (самая младшая из 3-х сестер)  помню, как мама указывала ему на неправильное ударение в словах. Да отец  сам рассказывал, что много лет употреблял выражение «не так страшен черт как его малюют» с ударением в последнем слове на второе «ю».   И все собирался узнать, что же за такой страшный, принадлежащий черту, предмет «малюют».

Но во всем другом речь отца была правильной, понятной и легкоусваиваемой.  В этом образцом для него являлся Сталин. Всегда отмечал, что труды Сталина написаны понятным языком. А внешне отец слегка «подигрывал» под Ленина, тем более что от природы лоб и рост у отца были «ленинскими».

По окончании  техникума  он был направлен в Башкирию, где работал  помошником машиниста паровой машины на пивоваренном заводе г. Уфы, а затем, до службы в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА), корреспондентом в газете «Известия Башкирии». Впоследствии в анкетах отец писал: специальность по образованию – учитель, по работе – фоторепортер газеты «Красная Башкирия».  Так стала называться газета позже, и это не последнее ее название. «Красную» сменила «Советская Башкирия», а в нынешнее время (издается до сих пор) – просто «Башкирия». Одно время она выходила на двух языках – башкирском и татарском. В тот год, когда там стал работать отец, она стала выходить ежедневно.  И несколько поменяла ориентацию: если раньше она обращалась  только к сельскому читателю, то теперь стала ориентироваться на рабочих и служащих, но также и на сельских учителей и культработников. В передовой статье газеты было отмечено, что это связано с новым временем – временем больших свершений: индустриализации, коллективизации, культурной революции.  В газете были отделы — экономический, исторический, спорта, науки и техники, отдел писем и дискуссий для обсуждения вопросов партийного и советского строительства. Кроме того, печатались фельетоны, рассказы и даже романы с продолжением. (Например, с таким названием: «Второе пришествие: История грандиозных событий и маленькой любви». )

Многое зависело от коллектива журналистов, активно привлекали селькоров и рабкоров. Предполагаю, что работа в газете,   природная любознательность на протяжении всей жизни, страсть к книгочтению стали основой отцовской эрудиции – качества, которое отмечали все, знакомые  с ним.

Летом 1929 года откомандированный газетой в качестве корреспондента и фотографа в фольклорно- этнографическую экспедицию познакомился со своей будущей женой, т.е. с нашей мамой. Впрочем, инициатором знакомства был не он, а она — студентка Чувашского педтехникума г. Уфы.  Участница той же самой экспедиции мама на спор с подругами «закадрила» молодого, как бог красивого, с шапкой кудрявых волос фотографа.

Автор книги «Происхождение башкирского народа»  Кузеев  Р.Г. пишет: «Наиболее плодотворными в плане накопления фольклорного материала были 1930-е годы. Именно в эти годы учеными, писателями, учителями или просто колхозниками были записаны наиболее выдающиеся образцы устного народного творчества башкир (эпические произведения, предания, исторические песни, сказания и др.). В послевоенный период систематический сбор фольклора возобновился в конце 1950-х годов;. Однако с точки зрения историко-этнографической ценности он уступает фольклорным памятникам, собранным раньше; эпические произведения, сказания, исторические песни в связи с изменившимися условиями постепенно стираются в памяти народа, а во многих случаях и вовсе исчезают». Так что экспедиция оказалась и полезным, и своевременным, и … более чем душевным делом.

Так что я там говорила про фотопластины?  Ах, да. Мы с сестрой Алиной участвовали в организованном нашим отцом мероприятии «фотосъемка солнечного затмения 25-го февраля 1952 года в г. Ашхабаде». Все было очень серьезно. Фотоаппарат, заряженный фотопластиной, был установлен на штатив. Рядом на приступке дома  лежали закопченные стеклышки, карандаш и блокнот для записей. Солнечное затмение было сфотографировано и запротоколировано во всех его фазах и по всем правилам.

Блокнот с фотографиями затмевающегося солнца куда-то исчез. Осталась одна только фотография, где Алина записывает в блокнот показания термометров, расположенных на разных уровнях, и барометра. А штатив остался. Тяжелый, сборный с бархатными нашлепками в  местах сочленения отдельных деревянных частей, вот он – стоит в углу за стенкой. Другие штативы  более легкие, компактные были в большинстве потеряны отцом. Он был очень увлекающийся человек. А азарт редко совместим с практичностью.

До сих пор, когда я слышу про наблюдаемые где-то солнечные затмения, у меня щемит в груди от воспоминания тех дней.

*  *  *

Выйдя на пенсию, мама попыталась обуздать фотографические развалы  и разобрала фотоснимки по альбомам: один альбом, где главной героиней выступаю я,  и  аналогичный альбом для Алины. Содержание обоих во многом совпадало, ведь до определенного возраста мы с сестрой, имея разницу в возрасте в 4 года, вместе играли и вообще сосуществовали довольно дружно (за исключением некоторых моментов; каких — расскажу позже), о чем и свидетельствуют фотографии той поры.  У меня хранятся с тех лет два альбома – мой и старшей сестры Риммы. «Отрезанный ломоть» с 15-ти лет (жила в семье только до ашхабадского землетрясения 1948 года), Римма собрала свой альбом сама.  Трогательные свидетельства молодости наших родителей, ее собственной детской поры – это я увидела только на фотографиях. Ведь когда я родилась, родители были уже «старыми» (36 лет отцу и 33 года маме),  а Римме в этом военном году (мой год рождения – 1943) исполнилось целых 11 лет!

После ее отъезда из дома я  видела Римму редко, по сути знала мало и немного побаивалась. Ее крутой нрав я почувствовала на себе, когда на моих глазах она порвала резинки, которые соединяли части моего любимого пластмассового пупса. Мне бы остановиться (я действовала на нервы, включая и выключая настольную лампу) и прислушаться к угрозам – «если не перестанешь…», но я разошлась, и дело кончилось тем, чем кончилось, и моим грандиозным плачем. Наш  сын Миша и, соответственно, ее племянник, тоже однажды получил от нее палкой. Впрочем, как и в случае со мной – за дело. Римма имела пышные формы, этого стеснялась, а Миша не преминул отметить этот факт дразнилкой, сами догадываетесь какой.

Родилась Римма не в Ашхабаде, как мы с Алиной и, более того, Ашхабад никогда не любила, не хотела  в него возвращаться.  Ее родина – Кушка, самая южная точка не только Туркмении, но и Советского Союза. Этот факт непременно упоминался и очень действовал на воображение.  Сейчас у нас в квартире на окне  стоит кашпо с суккулентом – растением, не имеющим никакого изящества. Но его привезла Римма  из Кушки, где она была в 1978 году с экспедицией от Зоологического музея в Бадхызский заповедник.  Материнское растение уже, конечно, изросло, но вылезают ежегодно детки.  Когда кто-то просит – я их раздаю. Особенно приятно, что в результате этого  такое растение есть у Гали Китаевой – она знала Римму, и она ей нравилась.

Продолжение следует