Отцу Средняя Азия понравилась сразу и навсегда. В первую очередь, климат. Жара, конечно, досаждала ему, как и всем, Но когда от нас, т.е. от его взрослых и разъехавшихся по разным городам дочерей, поступало предложение перевезти их с мамой в Россию, оно даже не рассматривалось отцом всерьез. Самым сильным аргументом в пользу проживания в жарком климате была его почечная болезнь. Он, действительно, был два раза на знаменитом почечном курорте в Байрам-Али. Но никогда постоянно не наблюдался и не лечился.
2-й Горно-стрелковый полк, в ряды которого отец был призван на военную службу, дислоцировался тогда в г. Кушка и входил в состав 1-й Горно-стрелковой дивизии. Это были годы реформирования армии, создания национальных воинских формирований. В Туркестане этот процесс сопровождался своими особенностями. По доброй воле простые дехкане (крестьяне, земледельцы) не торопились вступать в РККА. Это нежелание было вызвано еще и тем, что в Средней Азии отсутствовали традиции военной службы. Ранее среднеазиатская молодежь не подлежала военному призыву. Таким образом, первые шаги по созданию красных национальных частей в Средней Азии оказались неудачными, и лишь с 1922 года эта работа начала налаживаться. Так в мае 1922 года была сформирована 1-я Туркестанская Горно-стрелковая дивизия, которая в опытном порядке была переведена на горную систему. Это подразумевало особую организацию частей и подразделений, специфику подготовки личного состава. Предназначалось такое военное формирование для действий на горных направлениях. Дивизия состояла из полков, те, в свою очередь, — из батальонов. Следующий вид подразделения – рота. Первыми должностными лицами здесь были командир и политрук (комиссар).
Молодые красноармейцы, привезенные из Башкирии, сразу же «получили по полной». В составе полка существовало подразделение конных разведчиков. Отец рассказывал, как спешиваясь с лошадей, заканчивая первый конный поход по пескам и сопкам, солдаты со стонами стягивали с себя обмундирование с нижней части тела, включая кальсоны. Малейшее касание их содержимого, стертого в кровь, причиняло дикую боль. Тут уж было не до стеснения.
Красноармеец 2-го Горно-стрелкового полка Масловец Д.Ф. скоро получил звание командира роты, а потом стал политруком. В его обязанности входили проведение занятий по стрелковому делу и политучеба. Так началась и никогда не заканчивалась деятельность отца по пропаганде истории и идей РКП(б), по-современному – КПСС.
Непременная принадлежность военного, относящегося к начсоставу РККА, в походных условиях – офицерская сумка. На фотографии отца она висит на стене на двойном тонком ремешке. Сумка не сохранилась, а только вкладываемая в нее палетка:- из лицевой и выворотной кожи, с планшетом* под карту.
* пластинка из целлулоида с нанесенной координатной сеткой как на шахматной доске. В верхнем левом углу вертикально изображена стрелка компаса – «С» (север) наверху, «Ю» (юг), соответственно, — внизу.
Интернет помог мне отследить судьбу 1-й Горно-стрелковой дивизии. Во время Великой Отечественной войны она принимала участие в действиях на Украинском фронте, на Карпатах, завершила свой боевой путь участием в Пражской наступательной операции. В 1943 году была переименована в 128-ю Гвардейскую Горно-стрелковую Туркестанскую Краснознамённую дивизию.
Невеста с « пропагандическим» уклоном
Между тем студентка Приуральского Уфимского педтехникума Егорова Зинаида Васильевна писала в далекую Кушку письма. О том, что стипендию, которую получала от государства в техникуме, надо возвращать отработкой, из расчета полгода работы за год учебы. Поэтому летом работала «в Центральной медицинской лаборатории по ликвидации неграмотности» (именно так написано в полученной от этой лаборатории справке). А теперь находится в деревне Поносово* (ударение на первом «о».), куда направлена на работу заведующей школы I ступени на 3 года, и этот срок надо отбыть, если, конечно… Намек, похоже, понят в Кушке не был. Тогда в следующем письме в армию было предложено вспомнить, как, бывало, вместе гуляли в рощице. Для полноты впечатлений в письмо был вложен засушенный цветочек. Из той самой рощи, конечно.
Политруку Масловцу, бывшему детдомовцу, после армии возвращаться было некуда. Все было за то, чтобы остаться в Азии. Жизнь здесь была не то, чтобы особенно сытой, но и не голодной. И теплой одеждой запасаться не надо. В Башкирии его, конечно, ждала Зиночка, но не примаком же быть! Да и где там жить? Семья Егоровых — мать Александра Ивановна (в девичестве Кочергина), дочери Настасья, Татьяна, Зинаида и младшая Наталья — сама ютится в тесноте. Был, рассказывала Зина, еще и брат, но рано умер. Отец, Василий Ильич Егоров, работал десятником 7-го участка службы Пути Самаро-Златоустовской железной дороги. Умер, оставив никогда не работавшую жену с детьми без особых средств — пенсия на детей разве что. Семью вытянула работавшая счетоводом старшая Анастасия. Не только вытянула, но и дала возможность всем сестрам выучиться. Татьяна и Зинаида закончили педтехникум со специализацией «школьный работник»*. Наталья пошла по медицинской части.
*От мамы я узнала про распространенную в те годы «бригадную» систему обучения. Суть ее заключалась в том, что аудитория разбивалась на бригады по 5- 6 человек. Каждой бригаде давалось задание, выполнить которое надо было в определенный срок. Т.е. работали коллективно, но отчитывался за работу только бригадир. Поставленная ему оценка автоматически распространялась на всех членов бригады. Очень я завидовала, будучи школьницей, такому способу обучения! Но в 1932 году такая, правильное ее название «лабораторно-бригадная», форма обучения была отменена как снижающая ответственность учащихся.
Сейчас такая система обучения вновь приветствуется. Речь идет об обучении взрослых. Утверждается, что обучающемуся в качестве стимула для совершенствования важна не оценка обучающего, а собственная самооценка. Такая самооценка может выработаться только в сравнении с такими же обучаемыми, составляющими «бригаду». Конечно, обучаемый должен за период обучения сменить несколько «бригад». В одной он будет чувствовать себя слабее других, в другой – сильнее. К концу обучения он определит свое место (по способностям, знаниям) в коллективе.
Видимо, житейские трудности были привычны, жили «как все», во всяком случае, мама вспоминала детские и юношеские годы без особого трагизма. Пока был жив отец, жили при железной дороге. В маминых рассказах мелькали названия станций — мест проживания: Бугульма, Чишмы, Кандры. Бабушкины родственники, кажется, жили в селении при станции Дема. В конце концов, уже потерявшие мужа и отца, осели в Туймазе. Кто же мог знать, что именно этот небольшой пристанционный поселок* станет местом начала гражданской войны в Башкирии! Я долго не понимала, откуда в маминых рассказах о тех годах взялись какие-то чехи и воспоминания о кровопролитиях и массовых расстрелах. Только много-много позже прочитала о восстании Чехословацкого корпуса* 1918 года, спровоцированного указаниями местных Советов о его разоружении и направленного против советских властей. Почти все крупные станции на Самаро-Златоустовской железной дороге, кроме Чишмов и Уфы, оказались в руках мятежников. Под прикрытием Чехословацкого корпуса стали формироваться белогвардейские части. Советское правительство мобилизовало все силы на борьбу с ними. «Тяжелое положение создалось в районе станции Туймазы, которая была оставлена Красной армией в начале апреля 1919 года» — так пишут сейчас в 2012 году – в год 100-летия образования поселка при прокладке железнодорожной ветки, кратчайшим путем соединившей Поволжье и центр Башкирии. Восьми-девятилетней девочке, какой была мама в то время, запомнилась общая атмосфера этого тревожного и страшного времени и некоторые события, например, как был пущен бандитскими формированиями под откос поезд с продовольствием.
* Поносово – деревня Чишминского района Башкирии. Скорее всего, названа по имени купца-благотворителя Поносова В.Е.
* По данным 1917 года в бараках поселка жило всего десятка два семей, правда, вскоре около станции стали появляться крестьянские постройки. Кстати, правильное название станции – Туймазы.
* Чехословацкий корпус был сформирован в составе российской армии осенью 1917 года, в основном из пленных чехов и словаков, выразивших желание участвовать в войне против Германии и Австро-Венгрии. С декабря 1917 г. чехословацкий корпус в России был формально подчинён французскому командованию. Бывшая царская армия к лету 1918 года окончательно прекратила свое существование, РККА и белые армии только начали формироваться. Чехословацкий легион в это время оказывается чуть ли не единственной боеспособной силой в России, его численность возрастает до 50 тыс. чел.
С гораздо большей охотой и юмором рассказывала мама, как гурьбой ходили по рельсам в школу за несколько километров. Проблему туалета в пути решали просто, присевшие на рельсах могли только надеяться, что никто из идущих впереди не обернется. Конечно, это было не всегда так.
Все они были из семей работников службы Пути (так тогда называлась работа на железной дороге), и жаргон был соответствующий. Вот уж кому было понятно, почему выступающие части женского тела называют буферами. У мамы по этой принадлежности фигуры, да и не только, было все в порядке. Розовощекая, смешливая, распевающая, приплясывая, частушки, она всегда была в центре внимания. (Забегая вперед, скажу, что к нескрываемой зависти сестер, личную жизнь она устроила успешнее всех.) Вот так, заводя и разводя поклонников, ведя активную комсомольскую работу, мама училась в педтехникуме. Закончила его в 1930 году, пройдя за годы учебы «весь курс общеобразовательных и специальных предметов по программе педагогических техникумов с сельскохозяйственным уклоном». В Свидетельстве об окончании, с надписью в верхнем правом углу «Пролетарии всех стран объединяйтесь», было отмечено, что «гражданка Егорова З. В. прошла военную подготовку с пропагандическим уклоном». Видимо, уклон был необходим, чтобы знать, с кем объединяться, а с кем… Стреляла мама, действительно, метко. И уклон был заложен в голове основательно (не сельскохозяйственный, а пропагандический). Шли 30-е годы, а с ними — раскулачивание, продразверстка. На оборотной стороне одной из маминых справок об отработке стипендиального обеспечения (предоставление таких справок было обязательным!) сохранился кусочек отчета колхоза «Красный Пахарь» о выполнении плана по продразверстке:
Пшеницы – 338,30 ц
Овса – 65, 37 ц
Гороха – 3,97 ц
Рожи – 3,97 ц
И наискосок расположена заключительная фраза: «Задание хлебозаготовок выполнено на 100 процентов» (я сохраняю орфографию и стиль всех документов).
Мама была активной участницей этих процессов. В результате в деревне Поносово обозленные классовые элементы (кулаки) с угрозами пытались вломиться в избу, где снимала угол заведующая школы I ступени. Хозяйка избы и моя мама с топорами в руках держали оборону. На этот раз отстояли, но оставаться в деревне было опасно. Об этом было сообщено в письме в Кушку и не только туда — Зиночка, конечно, предусмотрительно в Уфе оставила «запасной» вариант. Тем более, что красноармеец – одногодичник Масловец Д.Ф. объявил о решении остаться на сверхсрочной службе в армии. В родительских письмах той поры чувствуются напряжение и обиды. Тогда и было мамой принято для себя условие: кто первый из «спасателей» появится в Поносово, тот и станет претендентом на ее руку.
Отец, видимо, нутром почувствовал, что тянуть с решением больше нельзя. Поехал в отпуск, забрал маму из деревни и зарегистрировал с ней брак 22 июня 1931 года в городском ЗАГСе города Уфа. В 1981 году мы все собрались в Ашхабаде на их золотую свадьбу. Рассказывая о событиях 50-ти летней давности, мама улыбалась: видимо, выбор был сделан ею не совсем в соответствии с решением, принятым в дни опасности. Ведь явно стартовые условия в плане географии были не в пользу отца.
Существуют документы, подтверждающие рассказанную мною историю создания семьи моими мамой и отцом. До 1998 года существовали и упомянутые мной письма, в том числе и то – с цветочком. Но они и много фотографий из той фольклорной экспедиции сгорели вместе с нашей первой дачей. Из всех материальных потерь это самая грустная.
В детстве, я помню, нас с сестрой очень интересовало содержание нижнего ящика шифоньера, где хранились пачки писем, перевязанные ленточкой. Но первым нами открытым письмом, в тайне от родителей, оказалось письмо к нашей бабушке из Уфы с фотографией открытого гроба. Как я теперь понимаю, в этом письме извещали о смерти сестры бабушки. Фотография очень напугала, смерти и похороны еще нас не касались. Ящик шифоньера был оставлен в покое. И так получилось, что родительские письма друг к другу, передала мне уже Римма после смерти мамы. Я долго не решалась их прочитать, печаль от потери родителей была еще свежа. Когда собралась с духом и прочитала, то поняла, каким бесценным источником картин жизни той эпохи были эти письма! И мама, и отец были, как говорится, типичными и приветствуемыми представителями молодого государства, и в истории их отношений не могло не присутствовать время.
Старый шифоньер
В шифоньере (он стоял в родительской спальне у окна), как это и полагается, хранились белье, одежда, чулки-носки. Иногда туда запрятывалось что-нибудь для сохранности. Верх шифоньера, окаймленный карнизом, использовался, например, для хранения представляющих интерес вырезок из газеты. Потом о них, как правило, забывали, и извлекались они оттуда, пожелтевшие и покрытые слоем пыли, только при побелке потолка.
С этим шифоньером связана история, стоившая отцу персонального выговора по партийной линии. Членом РКП(б) отец стал еще будучи красноармейцем 2-го Горно-стрелкового в 1930 году. Оставался членом партии до конца жизни. В анкетах того времени на вопрос «были ли колебания в проведении линии партии и участвовал ли в оппозиции» отвечал: «колебаний не было, в оппозициях не участвовал». Пока служил в армии, был политруком сначала во 2-м и 4-м Горно-стрелковых полках в Кушке, а затем с 1936 года в 3-м Горно-стрелковом полку в Ашхабаде. В 1937 году проходил обучение в Ташкенте на командирских курсах политработников. В 1938 году демобилизовался и вернулся к профессии по образованию – работал инспектором школ для взрослых. Но уже через год стал лектором, а затем зав. сектором отдела пропаганды дома партпроса (партийного просвещения) Горкома партии. В Военном Билете Офицера Запаса как род войск указаны «политорганы», воинское звание – капитан.
Отец увлекался охотой, на выходной день часто уезжал с компанией в пески. Стреляли фазанов, джейранов и лис. Я помню, как на деревянной лестнице-стремянке во дворе сушились лисьи шкурки. Иногда мех подкрашивали. Но обрабатывать правильно мездру не умели, и все заканчивалось прямо по поговорке – «выкрасили и выбросили». Охота, удачная и неудачная, заканчивалась распитием. Мама очень боялась, что отец потеряет партбилет, и однажды потихоньку вынула его из кармана куртки и спрятала на верху шифоньера. Отец же, вернувшись с охоты и обнаружив отсутствие билета, решил, что он его потерял. Мама забыла про свою «предосторожность», а отец, молча, переживал свои неприятности. Заявил в партком о потере и получил выговор. Партбилет обнаружился через нескольких месяцев, во время очередной побелки комнаты.
Потом еще несколько раз родителями что-то пряталось в шифоньер среди белья и забывалось.
* * *
Одна вещь хранилась в шифоньере под стопкой белья постоянно – это ключ от сундука, который стоял в столовой у печки. Огромный, покрашенный зеленой краской, простой, но сделанный добротно деревянный ящик – сундук - появился с приездом бабушки. Он был привезен из Башкирии и стал ее первым спальным местом. Потом он выполнял роль дивана, был покрыт туркменским паласом, спускающимся по стене от потолка. Есть цветная фотография моего мужа Володи, сидящего на фоне этого паласа. Очень напоминает портрет Кандинского.
Сундук открывался ключом с очень мелодичным звуком. Этот звук придавал еще большую загадочность содержимому сундука. Открывался он редко, и мама старалась это делать в наше отсутствие. Что сундук открывали, обычно угадывалось по запаху нафталина. В сундуке помимо несезонной одежды хранились не то чтобы тайные, но и неафишируемые мамины покупки. Отец не был ни скупым, ни расчетливым. Но не любил, как он называл, всякие «тряпки». А мама регулярно посещала тканевый магазин, подкармливая знакомую продавщицу свежеиспеченными беляшами или удачно купленными конфетами украинского производства (они считались лучшими после московских). Отрезы английского ситца, китайские махровые полотенца прекрасного, не сравнимого с нынешним, качества, комплекты постельного белья – все это закладывалось в сундук и должно было стать нашим приданным. А отец, также потихоньку, все носил и носил в дом книги, в основном подписные издания. У него тайником служила тумбочка, стоявшая на веранде. Потом книги перемещались в книжные шкафы, которые уже не вмещали содержимого. После отца осталась библиотека в несколько тысяч книг.
Все на том же сундуке, завернутые в мою выношенную кроличью шубку, согревались только что вылупившиеся из яиц цыплята. В другое время в шубу укутывались стаканы с молоком и закваской – так получалась вкуснейшая мацоня (правильнее, вроде, мацони, но у нас говорили так). Правда, когда мама не угадывала со временем выдержки продукта в тепле или закваска была несвежая, мацоня получалась пронзительно кислого вкуса. Тогда мы просто клали побольше сахара. От кроличьей шубки, вывешиваемой для просушки на воздухе, пахло то кислым молоком, то свежеиспеченной булочкой – так пахнут все маленькие существа: и цыплята, и щенята.
Когда мы, дети, разъехались и родители остались жить одни, мама обязательно кормила отца перед сном мацоней. Димча и Зинча (такие имена дали сами себе на башкирский манер мои родители) всю жизнь трогательно заботились друг о друге.
Сундук намного пережил свою хозяйку (бабушку) и разделил ту же участь, что и шифоньер — остался в Ашхабаде после ликвидации (как семейного гнезда) родительского дома. Был перевезен в квартиру, доставшуюся нам по выстраданному, но неравноценному обмену, и оставленную вскоре государству: по правилам того времени квартира закреплялась только за постоянно проживающими жильцами. А из нашей семьи никого в Ашхабаде не оставалось. Ключ от сундука был случайно брошен в вещи, с которыми мы перевозили маму в Ленинград, и еще долго «болтался» среди металлических мелочей.
Продолжение слдеует
