Мои герои, о коих я намереваюсь писать, были в своё время высокими должностными лицами.
Одних я близко узнал, работая министром, других чуть пораньше или позже. По понятным причинам кого-то называю их настоящими именами, иных – вымышленными.
Хеким-ага занимал в республике очень высокий пост, чуть ли не вровень с первым лицом республики. Кто близко знал его, относились к нему снисходительно, прощали ему даже невероятные истории – он был горазд на выдумки, – которые рассказав раз-другой, сам мог поверить в их «правдоподобность». Он помнил на память многие суры Корана, часто их читал вслух, но не понимал их смысла, хотя хвастался, что знает арабский язык. Несомненно, он, в отличие многих чиновников, был начитан, хотя знания его были поверхностны, словом, нахватался верхушек. Часто цитировал Махтумкули, персидских поэтов. Не знаю, были ли ему ведомы строки Авиценны, где, можно сказать, запечатлен и его образ:
Десять признаков есть у души благородной,
Шесть её унижают. Быть нужно свободной
Ей от подлости, лжи и от зависти низкой,
Небрежения к близким, к несчастью и боли народной.
Я не единожды слушал его байки, то есть охотничьи рассказы – он был заядлым охотником, – в которых всегда оказывался главным действующим лицом, непременно проявлявшим благородство, сметку, ум и деловитость. Видно, поэтому его прозвали хвастун, похвальбишка и в этой черте характера такого солидного человека мне виделись аномалия, вывих что-ли, простительные прощалыге, но не государственному деятелю. Кстати, этот изъян в своё время будет тонко использован в интриге против близкого ему человека, которому он был обязан своей карьерой.
Не довольствуясь своим высоким положением в государстве, он возжелал стать и писателем, то есть вступить в члены Союза писателей СССР, в который принимали и в писательских организациях союзных республик. Но для этого надо иметь за спиной некий литературный опыт и багаж, опубликовать пару-другую книг, характеризующих твоё творческое лицо. На его счету были две или три книги, угоднически опубликованные местным издательством – попробуй такому автору откажи – и те, доведённые до ума услужливыми редакторами.
Издания эти типа путеводителя, а одна легенда, переложенная в повесть, вышедшая за его подписью, написана не им самим, а известным русским писателем, жившим в Туркменистане. А сколько славословий было в местных СМИ вокруг этой легенды, которую раболепствующие деятели от кино и театра экранизировали, инсценировали и даже переложили на музыку. Такого не удостаивался сам Берды Кербабаев, такую честь не воздали ни одному туркменскому писателю. Как хочется перефразировать известную поговорку: имей не сто рублей, не сто друзей, а одну высокую должность.
Когда я пишу эти строки, мне хочется понять истоки предательства Хекима-ага, совершенного по отношению к Балышу Овезову, который считал его своим другом, близким человеком и не допускал мысли, что тот ответит ему черной неблагодарностью. Хеким, полагаясь на чью-то сильную руку, наивно надеялся, если не воссядет в кресло первого лица республики, то на худой конец, удержится на своём посту. Однако не сбылось ни то, ни другое, ибо вся эта игра была замешана на интриге. Истинному художнику, по-настоящему талантливому человеку противна бытовая интрига. Он и не способен на неё. По этому поводу мудрые строки принадлежат известнейшему русскому писателю Юрию Бондареву: «Интрига – сладострастие политикана, завистника, честолюбца, ч е л о в е к а п р и т в о р н о г о у м а (подчёркнуто мною – Р.Э.). Нет ничего отвратительнее ненависти убогой бездарности, которая чувствует за спиной поддержку сильных мира сего…»
Ради справедливости следует сказать, когда многие руководящие деятели «сопели в тряпочку», он в кругу близких ему людей не скрывал то, что думал о первых лицах республики: «Какой из Гапурова первый секретарь? Он марионетка в руках кукловода, второго секретаря. Ничего не решает. Всё в воле второго … Будь я на месте Гапурова, да я бы любой вопрос решил так, как хворостинку переломил бы…», – и Хеким-ага, поднявшись во весь свой высокий рост, демонстрировал это движением больших рук.
Он был откровенен, его слова не были лишены истины, но благое впечатление от них исчезали вмиг, с его неумеренной похвальбой и яканьем. Да это был серьёзный порок. Но ему можно бы это простить, обладай он устойчивыми человеческими чертами – искренностью, преданностью дружбе, на добро ответить добром…Туркмены говорят, старайся творить добро, не умеешь, хоть плохое людям не делай.
В своё время, когда Хеким был не очень заметной «шишкой», он очень гордился дружбой, если её так можно назвать, с одним близко знакомым мне крупным учёным, академиком. Тогда Хеким-ага работал в другом городе, часто приезжал в командировку, в Ашхабад и непременно останавливался в доме своего друга и земляка. Здесь ему отводили отдельную комнату со всеми удобствами, словом, он жил, как у себя дома, как один из членов его семьи. А когда у него выросли дети, друг помог устроить их в престижные вузы страны и опекал их, пока те стали на собственные ноги. Хеким-ага был благодарен другу, если верить его похвалам, которые он расточал в его адрес..
Однако на поверку оказалось всё по-иному. Когда ученый серьезно заболел – врачи поставили ему диагноз рак внутренних органов, и он знал о том, – а Хеким-ага, здоровый, цветущий, вознесся в ту пору в высокое кресло, он знал о серьезном недуге земляка, но ни разу не удосужился навестить больного, чей дом находился в нескольких ста метрах от особняка новоявленного государственного чиновника.
Говорят же, человека не узнаешь, пока не съешь с ним пуд соли. Видимо, до пуда еще было далеко, когда мой друг Реджеп Тойджанов, приехал по журналистской командировке в город, где его земляк Хеким-ага, благодаря заботам Балыша Овезова, стал крупным руководителем. Встреча земляков была тёплой, во всяком случае, шумной, они обменялись крепкими рукопожатиями, даже обнялись.
На рабочем столе руководителя - газета с Указом о назначении Амана Мамедовича Курбанова заместителем председателя Совета Министров республики. Он приходился Хекиму и Реджепу земляком, и они дружили семьями.
- Надо поздравить Амана, - на добродушном лице Реджепа, просматривавшего газету, блуждала довольная улыбка. – Телеграмму послать. Ему будет приятно.
- Зачем? – ревниво спросил Хеким. – Ты считаешь, что он достоин такого высокого поста? А я – нисколько!
- Почему? – изумился Тойджанов. – Чем он не достоин? Наш земляк, общий наш друг удостоился высокого назначения, этим гордиться надо!
- Он же туркменского языка не знает. Как он будет общаться с туркменской аудиторией? И потом…
- Ты давно не слушал его, Хеким – перебил Реджеп. – Я писал в газету отчёт с областной партийной конференции. На нём Аман выступал и на туркменском языке. Блестяще! Видно, до него дошли пересуды, что он будто не владеет родным языком… Признайся, Хеким, ты просто завидуешь ему, что он обскакал тебя. Он был секретарём обкома, теперь он…
В это время вдруг открылась дверь кабинета, и на пороге возник сияющий улыбкой Курбанов. Тойджанов опешил – надо же случиться такому совпадению – Хеким же, как ни в чём не бывало, с распростёртыми объятиями двинулся навстречу Аману Мамедовичу:
- Дорогой, Аманджан! Как легок ты на помине, дружище!
- Да вот проездом. В Красноводск за семьёй ездил…
- А мы тут с Реджепом тебя добром вспоминали, - суетился Хеким, распорядившись, подать чаю дорогому гостю с дороги. – Поздравляю! Как мы с Реджепом рады твоему взлёту! По джигиту и конь. Давно надо было тебя двинуть на этот пост и даже выше…
Реджеп был буквально шокирован двуличием Хекима, долго молчал, не находя слов такому вероломству. Каким ничтожным в те минуты показался Хеким Тойджанову. А еще жальче выглядел тот на бюро ЦК, когда его освобождали от должности. Он не смог сказать ничего путного и чуть ли не со слезами жалобно просил, чтобы еще месяц-другой не убирали у ворот его особняка круглосуточно дежуривший милицейский пост. «Зачем он тебе?..» - пожимал плечами Рыков. У других участников бюро просьба Хекима-ага вызвала лишь недоумённую улыбку.
Эта история насмешила даже одного знакомого мне угрюмого человека, прозванного букой.
В.Н. Рыков вызвал к себе на беседу министра автотранспорта и шоссейных дорог Аннадурды Овезклычева и после пиалы зелёного чая тактично намекнул, что настало время идти, как говорится, на заслуженный отдых. Аннадурды и так пересидел на высоких должностях лишку. Казалось бы, трезво мыслящий человек, которому уже шестьдесят с гаком, должен быть готовым стать пенсионером. Но не тут-то было.
Овезклычев побледнел, соскочил с места и стал возбуждённо расхаживать по секретарскому кабинету. Рыков призвал его сесть на место, успокоиться. Министр, пока еще министр, начал пространно рассказывать о себе, подчёркивая своё пролетарское происхождение и, наконец, заключил тем, что по утрам регулярно занимается гимнастикой и бегом, чувствует себя превосходно и ему еще рано выходить на пенсию. Видя, что его доводы не произвели на Василия Назаровича никакого впечатления, он, сбросив с себя пиджак, продемонстрировал бицепсы. Мышцы обеих руках заметно бугрились под рубашкой. Когда и это не убедило Рыкова, Аннадурды сказал:
- Василий Назарович, я к тому еще не по годам сексуально неуёмный. Могу стоя, девку оформить…
- Выйдешь на пенсию, у тебя будет уйма времени вот и занимайся этим на здоровье, – ответил Рыков без тени улыбки на лице, давая знать, что разговор окончен, и добавил. – Не бойся, персонального дела заводить не будем, если будешь по согласию… «оформлять».
Не прошло и полугода, как этот «сексуально сильный» экс-министр преставился. Это не впервой, когда руководящие работники, выходя на пенсию, вскоре уходят в мир иной. Их, проработавших долгие годы и, оказавшихся не у дел, сравнивают с курьерским поездом, мчавшимся на всех парах, и вдруг затормозившим. Катастрофы тут не миновать. Так, видимо, происходит и с человеком.
Однако не все экс-руководители, ставшие пенсионерами, тут же умирают. Есть же закон, определяющий пенсионный возраст, о чём те же министры знают. Ведь им самим приходится часто провожать своих подчинённых на заслуженный отдых. Те, кто философски относится к жизни, понимая, что рано или поздно настанет и их черёд идти на покой, живут до глубокой старости. И таких немало. Но, к сожалению, есть эгоистичные типы, которые убеждены – в этом их трагедия – на пенсию пойдет кто-то другой и умрет не он, и горькая чаша сия минует его непременно. У них не хватает ни мудрости, ни мужества быть самокритичными, взглянуть на себя со стороны, уверовав, что высокая зарплата, персональный автомобиль, дача, бесплатная путевка на Всесоюзный и даже на зарубежный курорт, в придачу с немалой суммой «лечебных» и другие привилегии даны им на всю жизнь. Они даже и мысли не допускают, как говорил мудрый Ибн Сина «ничто не вечно под луной, смысл бренности не скроешь» … И когда приходит время, и они лишаются названных благ, то обычно малодушные впадают в транс. Эта и есть «катастрофа», не только физическая, но и нравственная, ибо человек теряет над собой контроль и совершает немотивированные поступки.
Этот человек на многие годы старше меня, он долго прожил в районе, работая инкассатором, бухгалтером, инспектором, а затем и управляющим отделения Госбанка. Тогдашние финансово-банковские работники, ворочая государственными миллионами, прозябали на скромной зарплате, едва сводя концы с концами. Это я знал по своему отцу, всю жизнь проработавшему в банковской системе, «и рубля не накопившего», как говаривал поэт. Сейчас же банкиры – элита общества, одни из состоятельных людей. . …Его звали Ходжаназар Суханов, а близко познакомились мы с ним, когда он чуть позже меня стал министром финансов республики, а до этого он управлял республиканским Госбанком. Министерство финансов располагалось напротив министерства культуры, стоило лишь перейти дорогу. Я собрался к нему, узнав, о его намерении урезать сумму средств, на которые мы ежегодно приобретаем для музеев и общественных организаций художественные произведения, создаваемые мастерами кисти и резца. Кстати, мне об этом сообщил обеспокоенный председатель Союза художников Иззат Клычев. Он также упомянул, что намерением минфина интересуется и корреспондент «Правды». Звоню Александру Кучеренко, моему преемнику...
- Да, ко мне обратилась группа художников, - подтвердил он. – Собираюсь дать в газету реплику. Этот человек, будто из каменного века. Ему всё одно, что каменный идол или современная скульптура. Как такому бельмесу и серости пост министра доверили?
В те годы «Правда» вместе с фельетоном вела не менее боевой малый жанр – «Сатирическим пером». Малый да удалый. На него остро реагировали на местах и по публикациям принимались действенные меры. По-дружески прошу Сашу воздержаться, пока не встречусь с Сухановым, так как я собирался нанести ему визит и по другим вопросам. Узнав, по какому поводу собираюсь к финансистам, начальник отдела кадров Ата Халиков, проныра и хитрец, не преминул с советом: «Суханов – мой земляк, я его хорошо знаю. Вы только скажите, что-нибудь дурное о его предшественнике, а его похвалите, он ваши проблемы решит на все двести процентов».
Коллега встретил меня приветливо, похвально отозвался о моём отце, старом финансисте, уже вышедшем на пенсию. А затем с деловым видом заговорил о нерадивых хозяйственниках, путающих свой карман с казённым, об экономии государственных средств и в том, что министерству культуры ежегодно выделяется более ста тысяч рублей на приобретение художественных произведений, он усматривал расточительство казенных средств, допущенных прежним министром.
- Ну, посуди сам, кому нужна их мазня? – заговорил он. – Кто смотрит их картины, скульптуры? А денег на них уходит уйма! Не лучше ли их пустить на более существенное? Это же не хлеб и не мясо, люди и без поделок художников обойдутся.
Я чуть оторопел от таких рассуждений высокого государственного и партийного деятеля (он к тому же был председателем ревизионной комиссии ЦК КПТ), который не знал дороги в мастерские художников, не посещал выставки, вернисажи. Я ни разу не видел его на премьерах новых спектаклей, хотя всякий раз, как и другим руководителям, ему посылались приглашения. Он мало кого знал из художников, за исключением народного художника СССР, члена ЦК Иззата Клычева и то потому, что приходилось с ним встречаться на совещаниях и пленумах как с членом ЦК.
Передо мной сидел дремучий невежда, чьи мозги, как казалось мне, набекрень, в сторону дебета и кредита и мои внушения, то есть, культурно-просветительные наставления, едва ли могли его переубедить. Слишком поздно. А культуртрегерству я не обучался, нам всегда внушали, что это метод буржуазной культуры. Видимо, к моему визави требовалось иной подход, иная форма убеждения. Хаить его предшественника или хвалить собеседника я и не помышлял, счёл унизительным для себя, тем более я вовсе не знал бывшего министра и сидящего передо мной человека.
Я начал со звонка Иззата Клычева и разговора с собкором «Правды». Это насторожило моего собеседника. Он почему-то потёр за ушами – то было его привычкой при волнении – тут же распорядился подать чай для гостя, непременно с лимоном.
- А что корреспондент может… написать? – неуверенно спросил он. – Ты бы не написал…
Он явно мне льстил. На памяти многих, и у Суханова должно быть тоже, мои реплики и критические статьи в «Правде», к примеру, о председателе Госкино, секретаре ЦК, об известном председателе колхоза дважды Герое Социалистического Труда и других, с которых после публикации и перепечатке республиканскими газетами, строго спросили, а иные даже поплатились должностями.
- А нельзя ему посоветовать, чтобы не писал? – голос его на полтона звучал ниже, а его светлое лицо побледнело. – Ведь он, кажется, твой ученик?
- Это надо с ним переговорить, - набивал я себе цену. – Возможно, если вы успокоите художников, не будете покушаться на отпущенные их произведения средства. Тогда вопрос, думаю, может быть снят…
- Вообще-то для государства сто тысяч туда, сто тысяч сюда роли большой не играет, - лицо его обрело естественный цвет, а голос зазвучал бодрее, он деланно засмеялся. – Миллион меньше, миллион больше – так говорили в старину банкиры … Я дам команду, чтобы к статьям вашего бюджета не прикасались. Но с условием, что корреспондент о нас не напишет.
Лёд тронулся или, как говорится, в современных детективных фильмах, клиент созрел. Во мне, видимо, заговорил журналист и я доверительно привёл слова одного опытного партийного деятеля, который советовал чиновникам «не связываться с журналистами, не пытаться опровергнуть ими написанное», так как они всё равно докажут свою правоту, ибо каждый прежде чем «отрезать» семь раз отмерит. (Впрочем, так было когда-то, только не сейчас, ибо настоящая журналистика и вместе с ней стоящие журналисты исчезли, их поглотила авторитарная система, не признающая свободы печати).
На прощание я посоветовал, чтобы он серьезно задумался над своими взглядами об искусстве, не больно-то распространялся о том, чего он не знает, не ровен час, прослышит какой-нибудь журналист и не миновать ему лицезреть свою фамилию в фельетоне. От моих слов Суханов вовсе сник и смотрел на меня с таким видом, будто от меня зависело, угодит или не угодит он на страницы прессы. Конечно, приём с моей стороны был немилосердным, но я, воспользовавшись этим запрещённым «ударом», попросил у него выделить тысячу рублей на ежемесячные персональные надбавки видным деятелям культуры. Он тут же поднял трубку и отдал необходимые распоряжения. Так я вернулся в свой кабинет «победителем»: не было бы счастье, да несчастье помогло.
Вскоре с Сухановым мы встретились снова, на этот раз на очередном съезде Компартии Туркменистана, гоняли чаи в буфете, специально отведённом для членов президиума съезда. Другие министры, – а мы все в финансовом отношении были зависимы от министерства финансов – чуть ли не с завистью поглядывали на меня, заметив, как предупредительно разговаривал со мной Суханов, который чуть ли не заглядывал мне в глаза. А один министр даже удивился: «Чем ты его подкупил? Он с нами еле разговаривает». Кто-то, покрутив пальцем у виска, ответил не без сарказма: «Он думает, что Рахим Махтумович всё ещё корреспондент «Правды. Пока до него дойдет…»
На очередном заседании съезда я сидел позади Суханова, за его спиной. Кто-то из делегатов зачитывал с трибуны съезда список, кандидатур в члены ЦК, предлагаемых в бюллетень для голосования. Список, как всегда, отпечатанный типографским способом, и составлялся он по алфавиту, но никто из сидящих в зале не сомневался, что за него будут отданы все голоса делегатов. Мне показалось, что Суханов почему-то волнуется. По мере того, как назывались кандидаты, и оратор приближался к фамилиям на букву «с», Суханов приподнялся в кресле, заслонив собой зал, а хрящи его красноватых ушей застригли по лошадиному что он, видимо не чувствовал этого. Стоило прозвучать его фамилии, как трепетание ушей тут же прекратилось, а министерский зад, как в замедленном кадре фильма, водворился на своё место.
С Арнакули Бабакулиевым в близком соседстве я прожил тридцать лет. В прошлом – это сельский парень, отдавший земле молодыуе годы, за которые он выучился мастерству выращивать не только хлопок, но и другие сельскохозяйственные культуры. Я своими глазами видел, разбитый им на пустыре за Каракумским каналом фруктовый сад, виноградник и делянки с овощами, окруженные небольшим розарием.
В осенние дни, в урожайную пору, он с торжествующим видом задерживался у наших особняков, и мы даже сквозь закрытые окна слышали его громкий смех, а еще громче его приветственное «Салам алейкум!». Наш сосед Пигам Азимов не единожды по-дружески делал ему замечание: «Арнакули, интеллигенту принято разговаривать тихо, спокойно. А ты дерёшь глотку на весь квартал, будто с глухими общаешься…». Уроки этики академика, которого самого следовало научить многому, не возымели действия. …Сияющий самодовольной улыбкой, Бабакулиев мимоходом, как всегда, громогласно приветствовал сидящих у своих порогов соседок. В одной руке он нёс доверху наполненную корзину с гроздьями винограда, фруктов, в другой – охапку красных и белых роз и с гордостью повторял: «Это всё с моей дачи, своими руками вырастил…» Иногда кто-то из женщин, с которыми он соседствовал долгие годы, с досадой бросали: «Чем похваляться, хоть бы одну розочку преподнёс… А еще в Москве науки проходил, партийную Академию кончал…» – «Академия его кончила, а не он её. А потом в Академии, наверное, не учат, что женщинам цветы надо дарить». – «Такого и за век не обтешешь…»
Досужие кумушки в чём-то были правы, но не совсем. За долгие годы я внимательно пригляделся к Арнакули. Это был добродушный человек, дайханский сын до мозга костей дайханин, любивший землю, заботливый семьянин, за что и поплатился: за обрезание сыну схлопотал выговор по партийной линии, уволили с должности управляющего республиканского стройбанка. Конечно, то была дань времени, хотя горько и смешно, когда партийные дяди «деловито» решали, кому надо обрезать половой орган, а кому не обязательно.
Бабакулиеву, хотя и не дались современные науки, которые он «грыз» в Академии три года, и за это время не защитил кандидатскую диссертацию. Но зато он был знатоком народных обычаев, поверий и примет. Он мог предсказать, каким будет год: урожайным, засушливым, дождливым. Меня всегда поражала знание им зодиакального счёта времени, его календаря – официального и дайханского и по ним определял движение «правящих планет» – Марса, Венеры, Луны и других. Они подсказывали дайханину, когда сеять, когда поливать и убирать… Я удивлялся головотяпству чиновников-кадровиков, из прирождённого земледельца, сделавших финансиста со строительным уклоном. Сама судьба начертала ему дорогу – не в Академию общественных наук при ЦК КПСС, а в Сельскохозяйственную Академию имени Тимирязева. Но, увы… Высиживание лекционных часов в «партийной Академии», тема кандидатской диссертации, к которой не очень-то лежала душа, далеко уводили его от села, его проблем, близких и дорогих его сердцу. Арнакули, со свойственным ему юмором, подшучивал над собой: «В Академии я хорошо выучил правила уличного движения, о которых я имел смутное представление. Хоть сейчас иди, на водительские права сдавай…».
