ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СНЫ И ЯВЬ МАНГЫШЛАКА
Сладок даже дым
Над очагом родным.
У джигита до седин
Мать – одна, народ – один.
Для нас ни солнца, ни луны не станет
Народная поговорка
ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ
Где-то в начале девяностого года прошлого столетия мой отец, перешагнувший рубеж девяностолетия, заладил, чтобы я повёз его на Мангышлак. Мне хотелось исполнить его просьбу, как теперь вижу, его последнее желание, но он был стар, немощен. Как с таким в дальнюю дорогу выйдешь? Слишком рискованно.
- Мне вот не довелось свершить хадж в Мекку, – намекал он на мою поездку в Саудовскую Аравию ещё в начале девяносто первого года, до распада СССР, – и отчий край давно покинул. Хоть бы перед смертью поклониться родным могилам… Побывай я на Мангышлаке, почёл бы то за паломничество к святой Каабе.
А до этого он чуть ли не упрекал, дескать, я не знаю цены своего путешествия в Аравию: «Ну, какой ты хаджи, если ты кроме келеме – молитвы, отвращающей беду, ничего не знаешь?!» – и, прочтя одну-две суры из Корана, снова возвращался к теме поездки на Мангышлак, который часто снился ему по ночам, будоража его память.
- Приснилось, будто мимо меня на верблюде промчался дед Ибрагим, – рассказывал он. – Я за ним в погоню, с ног сбился, догнал у самого мазара святого Бекдурды Ишана. Дед придержал инера: «Ты куда торопишься?! – спросил сердито. – Тебя же не просят. Успеешь ещё…» Его образ превратился в безносый череп и исчез на глазах, растворившись над священным мазаром…
Отец потёр свой высокий лоб, видимо, потеряв нить мысли, что на него не было похоже, ибо до последних дней сохранял ясность ума и твёрдость памяти. Но тут же, вспомнив, продолжил:
- Я когда-нибудь расскажу тебе о великом Бекдурды Ишане и о его замечательном сыне Нурмухаммеде Махтуме… Тоже Ишан, не менее велик, чем отец и даже пошёл дальше… Так вот, сынок, – его чистое, ухоженное лицо без единой морщины, засветилось улыбкой, – надумаешь вдруг уважить мою просьбу, то свозишь меня на святой мазар. Прежде всего…
Его радость была объяснима, он не сомневался, что я непременно исполню его желание, но с каждым днём силы покидали его, и тогда он с сомнением говорил:
Знаю, сынок, ты боишься, что я там могу умереть. Знай, что это случится не раньше, чем через год. А если Аллах приберёт меня на Мангышлаке, то похорони на мазаре Бекдурды Ишана. Там покоятся все мои предки… Живущие ныне на Мангышлаке казахи предадут меня земле с честью. Это достойные люди, особенно племя туркмен-адаев, ведь их родоначальницей была туркменка из племени абдал.
Отец испытывал ностальгию по родным местам, где прошли его детство, юность, ему хотелось собраться, сесть на самолёт, побывать там, хотя и понимал, что это невозможно, мог не выдержать дальнюю дорогу с пересадками и тем не менее не оставлял мыслей о поездке даже на смертном одре.
Хорошо помню, в начале марта девяносто третьего года я определил отца в урологическое отделение Красного креста. Через день-другой мне сообщили, что его перевели в кардиологическую клинику. Придя к нему, я увидел его в компании двух сопалатников, хохотавших над шутками отца. Настроение у него было бодрое, чувствовал он себя хорошо, что даже посмеялся над врачами, которые определили, что у него не всё в порядке с сердцем. Он сидел на просторной функциональной кровати и чтобы подтвердить своё нормальное состояние, лёг лицом вниз и, к моему удивлению, десять раз подтянулся на руках.
- Врачи ни черта не понимают, – бодрился он. – Ни одышки у меня, ни сердцебиения. Я до сего не знаю, где сердце моё находится… Хоть сейчас на самолёт…
И здесь в больнице отца не покидала мысль о Мангышлаке. Но я сделал вид, что пропустил мимо ушей его последние слова и попросил разрешения съездить в Байрам-Али, в санаторий, куда оказалась «горящая» путёвка. Отец дал «добро» и я поехал, но на неделю два раза звонил домой, интересуясь состоянием его здоровья. Ему стало худо за десять дней до моего возвращения, но домашние решили меня не беспокоить, пока не истечёт срок путёвки.
Двадцатого апреля того же года я вернулся домой, и Полина мне сказала, что отец спрашивал обо мне, и я поспешил к нему. Он лежал бледный, исхудавший, с истончавшимися руками, предсмертная желтизна разлилась по его лицу. Нашёл в себе силы улыбнуться.
- Приехал, сынок, – тихо, едва разборчиво произнёс он. – А я тебя ждал и вот дождался, сынок…
Он ещё долго что-то пытался мне объяснить, но язык ему уже не повиновался, а слова, произносимые им, были настолько невнятны, что ничего не мог понять, отчего отец сердился, и его речь становилась ещё больше нечленораздельной, сливаясь в сплошной бубнящий звук. Ту ночь я провёл с ним рядом, он так и не сумел сказать того, что ему хотелось. Лишь несколько слов я разобрал в том сумбуре: «Ханджан» /это имя моей матери/, «Мангышлак», «Эсен, Аманбиби и Ибрагим»… И несколько раз отец ясно произнёс: «Алла, Алла, Алла». Утром, где-то около десяти он издал последний вздох. Я сам закрыл ему глаза…
Отец мой был порядочным, но вспыльчивым человеком. «Я весь, как мой родной дядя Аблак по матери, горячий, вспыхну факелом, – говорил он о себе, – и тут же потухну, после казнюсь, что не так поступил». Молчаливый, он редко встревал в людской разговор, предпочитая больше слушать, нежели трепать языком. Говорят, умные люди немногословны. В последнее время стал разговорчив, видно, от старости. Нас, детей, никогда не бил, не ругал, даже, когда разойдёмся не в меру, молчал, что мать, щедро раздававшая нам шлепки, не вытерпев, замечала: «Махтум, ты, что язык проглотил?! Скажи им, чтобы угомонились!..» И тогда отец не проронит слова, только взглянет на нас строго из-под бровей, и того было достаточно, чтобы мы стали тише воды и ниже травы.
Он не курил и зелёного наса не употреблял, а вино пил лишь в компаниях и то самую малость, по каким-то торжественным случаям. Но я не помню, чтобы он приносил и распивал спиртное дома, а пьяным и даже навеселе никогда не видел. На подступах к сорока годам перестал брать в рот даже пиво, к шестидесяти отпустил бороду, выйдя на пенсию, исправно на дню пять раз молился. Лишь тогда я узнал, что он знает на память многие суры Корана, и читал он их нараспев, красиво, мягким, лирическим баритоном. То были годы «хрущёвской оттепели», когда, наконец, перестали, хоть на время, осуждать верующих и отца, уже известного на разъезде имени Овезберды Кулиева (ныне город Рухабад), величаемого ходжам-ага постоянно приглашали на помолвки, тои, поминки, садака и другие семейные торжества.
Как-то в гостях одного прикопетдагского махтума, коих в народе также, как и ходжа, почитают за овлядов – посланцев пророка Мухаммеда, хозяин дома, заметив, что мой отец молчит целый вечер, обратился к нему:
- Ходжам-ага, задай, пожалуйста, ту загадку, на которую не все сумели ответить в твоём доме. Пусть молодёжь мозгами пораскинет…
Отец для приличия предложил хозяину дома самому пересказать загадку, но тот наотрез отказался, соблюдая этикет гостеприимства.
- Перенесите себя мысленно на век-полтора к своим предкам, – заговорил отец, поглаживая седую окладистую бороду. – Представьте, что на ваш дом надвигается враг. Он собрался порушить ваш очаг, семью… Их вы можете отстоять, забежав в дом, где на стене очень высоко висит ружьё… Но вам до него не дотянуться, если не подложить под ноги стопку фолиантов священного Корана или тамдыр чуреков, горкой завёрнутых в дестерхан. А они рядышком, на кошме… И тогда вы спасены – отобьётесь от супостата. Что вы предпочтёте под ноги подложить?
В юрте воцарилось молчание. Затем раздались выкрики:
- Ну, конечно, чуреки! Хлеб можно испечь …
- Разве можно священную книгу мусульман под ноги?! Это же святотатство!..
- А по вашему как, ходжам-ага?
Отец, не удовлетворяя ничьего любопытства, поведал притчу об одном караван-баши, обронившем в песок кусочек хлеба, но из-за наступившей темноты не сумев его отыскать, отметил то место водружённым посохом и продолжил путь. Через несколько дней предводитель каравана вернулся обратно, чтобы найти обронённую кроху, а там к его изумлению, деревянный посох превратился в золотой.
Не довольствуясь легендой, мой старик вспомнил быль, которая известна многим, кто родился на Мангышлаке.
В хлебосольном доме Далмухаммеда Ишана Таганова, известного своей близостью к Машрык-хану, с которым ездил в Санкт-Петербург, где тоже был принят Николаем Вторым, собрались гости, в основном из племени ходжа. На дестерхане – скатерти в чашах – баранья чорба и пышный «русский хлеб» буханками, что выпекали в пекарне, принадлежавшей купцу-армянину Авакову. Пора было начинать трапезу, но хозяина кто-то вызвал срочно и он, потчуя собравшихся, бросил на ходу самому старшему из гостей Ханеке Ишану, сыну Чалабая:
- А ты, Ишан-ага, разломай хлеб, – /у туркмен резать хлеб ножом не принято – грех великий/. – Начни только с головы буханки…
Ханеке Ишан повертел в руках буханку, отыскивая «голову» и улыбнулся очередному розыгрышу Далмухаммеда Ишана: «Какая у хлеба может быть голова? И где она?!»
Тем временем вернулся хозяин дома и, заметив недоумение Ханеке, сказал:
- Начни с бисмилла, Ишан-ага. Это и есть голова хлеба, ибо хлеб всему голова… Тебе, ходжам-ага, пора бы это давно знать.
- Куда мне до тебя, Ишана Далмухаммеда, к тому же из племени абдал. Недаром вас прозвали святыми, благочестивыми.
Так мой сородич Ханеке Ишан признал своё поражение.
Отцу не стоило повторять вопрос, заданный в начале его беседы. Люди сами догадались, что от врага можно оборониться, лишь подложив под ноги фолианты Книги правоверных, ибо Хлеб – святая святых и всему Голова.
Он не стал больше распространяться, лишь напомнив расхожую кораническую легенду об Аллахе, одурманенном запахом райского плода, аппетитно свисавшего с дерева. Всевышний соблазнился и съел одну дольку плода, оказавшегося Хлебом. С тех пор у зерна нет одной дольки. Это – Пшеница.
Уход из жизни отца напомнили мне о кончине матери, последовавшей почти семь лет назад, то есть шестого января 1986 года. Он тяжело переживал утрату. Мать, несмотря на все болести, ухаживала за отцом как за малым дитём. В первые дни её смерти, он ходил какой-то потерянный, не похожий на себя, словно осиротевший верблюжонок, потерявший в пустыне свою мать-кормилицу. Он осунулся, похудел, в глазах его застыла тоска, куда девалась его аккуратность, собранность, снохи и сыновья пытались ему угодить, но старик никого не замечал. Я предложил ему отдельную комнату в своей большой квартире. «Живи здесь, – предложил я. – Тёща моя Александра Игнатьевна, которую ты уважал, прожила со мной под одной крышей тридцать лет и была довольна. И тебя никто не обидит, ничем не обременит…»
Он пробыл у меня неделю-другую и вижу, затосковал: «Пойду домой, – обронил тихо. –Мне у тебя хорошо… Но там дух твоей матери… Живу здесь, мне всё кажется, что её память предаю…»
Прощаясь, он вспомнил одну историю, происшедшую на Мангышлаке. Она нравилась мне своей поучительностью.
Гостил в доме туркмена проезжий казах, три дня и три ночи. Хлебосольно встретил его гостеприимный хозяин. Уезжая домой, казах горячо благодарил туркмена: «Желаю тебе прожить столько, сколько прожил Кеймир Кёр – сто двадцать лет! Если Господь мира поторопится, то желаю, чтобы он призвал тебя раньше жены…»
Гость отбыл восвояси, взметая под конскими копытами дорожную пыль, а хозяин дома, вглядываясь ему вслед, недоумённо ворчал: «Вздорный казах! Я его хлебом-солью, бараниной и верблюжьим чалом, а он мне, чтобы я раньше жены отправился на тот свет… Неблагодарный!..»
И вот в один печальный день у туркмена умерла жена. Пока отмечали поминки, он не так остро ощущал потерю. Но обезлюдел дом и на его хозяина свалились заботы: ухаживать за скотиной, поить, кормить, присмотреть за домом, огородом, готовить для себя еду, стирать свою одежду… Ох, как много надо живому человеку, чтобы день прошёл. Схватился за голову туркмен и тогда вспомнил пожелания мудрого гостя-казаха…
Всякий, кто теряет свою подругу жизни на склоне лет, испытывает то, что испытал тот туркмен. Недаром в народе говорят: «Да не остановится караван твой в дальней дороге, да не умрёт жена твоя посредь жизненного пути».
И теперь, после смерти отца, мне вспоминаются его рассказы. И не только его. Я помню многое из того, что мне поведали мать, бабушка Аманхан, двоюродные братья Сары, Хелим и Нэдим, а также мои сородичи Керим Машрыков, Ишан и Азан Таимовы, Аманбай Ковусов, Айкеш Колатов, Гелер Майлиев, Айтджан Халдурдыев, друг нашей семьи Тойгулы Касымов и односельчанин моего отца старый добрый Гаип-ага Джумаджанов, живущий ныне в Джебеле и многие, многие другие. Их запоминающиеся повествования, которые я постараюсь ещё привести, обогатились впечатлениями от моей поездки на Мангышлак летом 1981 года, а затем, спустя ещё три года, осенью восемьдесят четвёртого. Их дополнили также рассказы моих сородичей из Джебела, Красноводска, Небитдага и Байрам-Али, совершающих ежегодно паломничество на Мангышлак, к родным могилам. Едут они туда целыми семьями, с жёнами и детьми, на нескольких автобусах или легковых автомашинах, проводят там не одни сутки, молятся, свершают жертвоприношения у могил Бекдурды Ишана, шахира Хатама Ишана…
Прошлое не оторвёшь от настоящего, они связаны прочными узами. Прошлое всегда с человеком, оно живёт в сегодняшнем, пуская в нём свои корни. Лишь теперь я по настоящему и глубоко понимаю душевную отцовскую боль, чьи удары отдавались в моём сердце и я, заглаживая свою вину перед родителями, мысленно увожу его в родные края. Но прежде чем совершить это путешествие, я хочу посвятить людей в мир отцовских мыслей, которые я записывать стал, к сожалению, лишь в последние годы его жизни.
Он любил повторять изречение древнего мудреца: чтобы познать невидимое, смотри внимательно на видимое.
И развивая эту мысль, продолжал: чтобы познать далёкое, приглядывайся к сегодняшнему, оно в нём, ибо человек редко выдумывает новое, он пользуется опытом предков. Познав сегодняшнее, познаёшь и далёкое. Познания помогут тебе, людям, сделать шаг в завтрашнее.
Знания прокладывают дорогу к мудрости, а мудрость – к счастью.
Мир – это нива, она создана для того, чтобы сеять на ней доброе.
Афоризм Махмуд Кашгари: «Если душа бедна, её силой богатой не сделаешь» ассоциировался в нём суждением: на верность отвечай верностью, на доброе – добрым. Будь добросовестным и тогда возвеличишь своё имя, завоюешь доброе имя в народе.
Не хочешь угодить в ад, не пакости людям, твори добро. Не можешь, хоть не думай о людях дурно. Не сделав людям добра, не жди от них того же. Не лги. Ложь – малодушие. Лучше промолчи, чем лгать.
Советы его были не лишены практичности. Он предлагал: в четырёх делах туркмен не должен допускать промедления. Если сын вырос, достиг совершеннолетия, не тяни, жени. Если дочь подросла, выдавай замуж. Если в доме покойник, выноси, не медли. Если должен кому-то, рассчитайся сразу.
Мысли навеянные Кораном. Человек просит себе зла так же, как просит себе добра: человек тороплив…
Бог с теми, кто творит добро.
Не выдумывайте ложь, ссылаясь на Бога, не выдумывайте, если это даже грозит вам смертью. Те, кто выдумывает ложь, прикрываясь именем Бога, не будут счастливы… Не богохульствуйте!
Махмуд Кашгари говорил: верблюд хоть и велик, навозу от него немного. Отец добавлял: ишак мал, зато яблок навалит много. Это он относил к плохим людям.
Против каждого яда есть противоядие, но только не против смерти. И это справедливо, ибо иные ловкачи, откупившись от своей смерти, навлекали бы её на другие безвинные души.
Жизнь и смерть – единое целое. Первое – начало, второе – её продолжение. Смерть для всех живущих на свете ворота и в них рано или поздно войдут все люди, ибо они смертны. Поэтому не случайно, кто-то из мудрецов предупреждал: «Эй, тот, кто ходит в парче и шелках, не забывай о своей бязи!»
Немало крылатых фраз рождала фантазия человека, умудрённого богатым жизненным опытом. Среди них немало слов искренней благодарности родителям, добрым людям, Советской власти, которые сейчас немодны, а у иных даже вызывают раздражение. Из песни слов не выкинешь.
Отец мой, я уже говорил, окончив сельский мекдеб, не владел русской грамотой, но был любопытной, способной, я бы сказал, талантливой личностью. Его сверстники утверждали, что он учился в медресе, но отец мне о том не говорил никогда. Лишь теперь я задумываюсь: откуда же тогда он знал на память почти весь Коран? Он сам, как говорится, сделал себя, потянулся к газетам и журналам, научился русскому языку, поняв, что при новой власти и шагу не ступишь, детей в люди не выведешь, если не овладеешь современной культурой и грамотой. Потому он всех своих четырёх сыновей и двух дочерей отдал в русскую школу, ратовал за то, чтобы мы продолжили своё образование в вузе. Ни одного их своих сыновей он, в отличие от иных сердобольных родителей, не пытался освободить от срочной службы в Армии, трое из нас достойно отдали свой воинский долг Родине. Этому примеру последовали и его многочисленные внуки, то есть наши сыновья.
Пока дети его были малы, он проявил отеческую заботу о сыновьях своего рано умершего брата Юнуса. Ещё в тридцатых годах прошлого века отправил Сары на математический факультет Среднеазиатского госуниверситета в Ташкент, Нэдима в Ленинград, в рабфак, а затем в мединститут, Хелима в педучилище… Отец не счёл обременительным взять на своё попечение их престарелую мать Джумагуль или Джумаш, как чаще её называли, и пока её сыновья учились он, отдавший Сары со своего плеча единственный костюм, в меру своих возможностей, помогал им материально, пока те не завершили учёбу.
СТРАНА ЧУДЕС
Кажется Всевышний сотворил это причудливое пустынное
безбрежье, чтобы безмерно удивить своим могуществом весь
остальной мир.
Абиш Кекильбаев
Восхищение видного казахского писателя, влюблённого по-сыновни в край своих отцов, кажется, не разделяет известный знаток старины А.Н. Самойлович, считая, что слово «Сибирь» в Средней Азии ассоциируется с Мангышлаком, став нарицательным, и будто «для туркмен Закаспийской области полуостров Мангышлак явился местом ссылки».
Сегодня Мангышлак, вопреки логике истории, «перекрестили» на Мангистау, хотя неприкосновенным остался корень топонима. И всё же стоило ли покушаться на древнейшее слово, встречающееся и, я бы сказал, получившее «гражданство» в бесчисленных трудах античных, средневековых и современных учёных, писателей, путешественников?
Историю Мангышлака учёные связывают с седой древностью, в частности, с эфталитами, чьими предками являются скотоводческие племена монгольской расы, вторгшиеся более двух тысяч лет назад в аралокаспийские степи Центральной Азии. То были гунны, которые, смешавшись с местными массагетами и парфянами, наводившими ужас на римские легионы Марка Красса, создали народность эфталитов, которые, как предполагает академик А.А. Росляков, были предками туркменского племени абдал и некоторых афганских племён. В различных источниках их именуют по разному – абдел и эпталит, идал и хептал… С восточно-иранского хотано-сакского языка переводится – «храбрый, доблестный». Оправдывая своё название, эти кочевники в красных одеяниях, в такого же цвета головных уборах и доспехах с алыми штандартами наводили ужас на римских императоров, перед ними склонял голову Сасанидский Иран. Они подчинили себе Согд, Восточный Туркестан, овладели Балхом, Хорасаном, завоевали северные районы Хиндустана
Академик В.В. Бартольд считает их народом иранского происхождения, академик Б.Г. Гафуров – тюркского. О корнях эфталитов существует много версий, их называют и «белыми гуннами», и «красными хионами», то относят к тюркам, то к монголам… Но кем бы то они ни были, доказано, что эфталиты сыграли важную роль в этногенезе народов Индии, Афганистана и особенно Средней Азии.
Наибольшую роль в формировании туркменского народа сыграли тюркские племена – огузы, карлуки и другие, вторгшиеся с Алтая и Монголии в 563-567 годах нашей эры. Это было известное вторжение тюркского каганата. Мангышлак привлекал их богатыми источниками пресной воды, раздольными пастбищами. Тюрки-огузы, как свидетельствует арабский географ X-го века Истархи, заняв пустынный полуостров, дали ему имя Сиях-кух – Карадаг, то есть «Чёрная гора» по названию горной системы, занимающей Мангышлак. Под Сиях-кухом арабы подразумевали /кстати, о нём писал и другой арабский учёный-энциклопедист первой четверти X-го века Якут-ар Руми/ всю округу Мангышлака, горы, сам полуостров и расположенные вблизи небольшие острова.
Вот каким увидел Мангышлак один из реальных героев повести Константина Паустовского «Кара-Бугаз»: «Отмечу лишь удивительную картину берегов у полуострова Мангышлака, где Азия подымается отвесным чёрным порогом из-за уральских пустынь. Порог отходит от моря и ровной стеной удаляется на восток, где из-за марева ничего не видно, кроме глины и солнца. Порог неприступен, и, по рассказам кочевников, подняться на него можно токмо в одном месте – по руслу высохшего потока. В море порог опускается обрубистой стеной, имеющей местами чёрный, местами бурый цвет. За многие годы скитаний не видел я берегов столь мрачных и как бы угрожающих мореплавателям».
Мангышлакцы, занимаясь скотоводством и рыбной ловлей, попутно промышляли захватом судов, терпевших кораблекрушения у берегов полуострова, вблизи которого находился опасный водоворот с бесчисленным множеством «воронок», прозванных «пучиной шайтана».
По многострадальной земле Мангышлака, сохранившей следы древнейшей цивилизации, прошли полчища Кира и Дария, Атиллы и Македонского, хорезмских шахов, ханов Батыя, Тимур Ленга, персидского Недир-шаха…
Арабский миссионер Ахмед ибн Фадлан, совершивший путешествие между Аралом и Каспием, писал, что на этих землях кочуют тюрки «известные под названием гуззов». Мангышлак не обошли вниманием Ибн-Сина, Бируни, Махмуд Кашгари, Рашид-ад-дин и многие другие выдающиеся учёные и писатели, посвятив этому краю, его людям немало волнующих страниц.
В XI-XII веках прибрежную часть полуострова заселяют огузо-туркменские племена язырского союза, объединивший языров, баятов, салоров, афшаров, джепни и других. Кстати, название племени языр, которых после стали именовать карадашли, связано с Сиях-кухом – Карадагом.
Безвременно ушедший известный историк и этнограф Марат Дурдыев в своей работе «Туркмены Центральной Азии», вышедшей в 1993 году, подметил, что в туркменских легендах, эпических произведениях Мангышлак представляется как «своеобразная колыбель большинства туркменских племён», нашедшей отражение в этнонимике, где широко представлены родоплеменные названия «мангышлалы», «сыядаглы» – от Сиях-кух, то есть Карадаг и т. д. Многие исследователи пришли к выводу: все туркмены родом из Мангышлака. И в том есть известная доля истины. Мангышлак, Прибалханье, район Саракамышской впадины являлись ареалом распространения массагетских племён, в среде которых происходило формирование туркменского этноса. Здесь в XI–XII веках исторические источники помещают большие туркменские группы салыров, языров, емрели, кайи и других.
И в качестве доказательства туркменский учёный ссылается на автора начала XII века Мухаммеда Наджиба Бекрана, который в труде «Джеханнам» выделяет особое племя «мангышлак» и «языров мангышлакских»: «… По причине раздоров, которые произошли между ними и гузами, они ушли с того места, где жили, и проникли в область Сиякух, которая находится около Абескунского моря /Каспий/. Найдя там источники воды и пастбища, они остановились на жительство. Их называют мангышлаками, а правителя их ханом. Языр, племя тюрок, которое попало в пределы Балхана и его гор. К ним присоединились одно племя из Мангышлака, а другое из Хорасана… Они составляют три племени: собственно языры, языры мангышлакские и языры фарские» /См. стр. 35-36/.
Позже, то есть в конце XII – начале XIII вв. сформировались родоплеменные объединения абдалов, ата, салыров, связывавшие своё переселение на Мангышлак с личностью шейха Ахмеда Ясави, среднеазиатского поэта, проповедника суфизма, мистико-аскетического учения в исламе. В том же XIII веке в Северный Туркменистан /на Большие и Малые Балханы, Узбой, Сарыкамыш, на просторы Васа/ и на Мангышлак бежали целые племена и роды, спасшиеся от монголов. Там нашли прибежище и остатки старых огузских племён – човдуры, игдыры, салоры, эрсари, иалили и другие. К тому времени на Мангышлаке обосновались и другие туркменские племена – теке, йомуд, геоклен, сарык, арабачи и многие другие. А такие духовные сословия, как махтум, сеид, ших, ходжа, связанные с мусульманским духовенством, являвшиеся проводниками ислама, возможно, появились в Туркменистане с приходом сюда арабских завоевателей.
Словом, Мангышлак, по утверждению академика А.А. Рослякова, стал настоящей колыбелью туркменского народа. И Сибирью его никак не назовёшь, хотя по территории ныне Мангышлакская область занимает около ста семидесяти тысяч квадратных километров, превосходя по площади такие западноевропейские государства, как Австрия, Швейцария, Нидерланды, Люксембург вместе взятые. «И каждый гектар – это пядь истории, частично забытой, частично изученной, – взволнованно пишут авторы книжки «Отчий край», вышедшей в Алмааты, в 2002 году. – Но благодаря пытливости его жителей, думается, сбросится пыль забытья с некоторых исторических событий, дат и героев». Кстати, один из её авторов туркменский академик-геолог Курбан Аманниязов, родившийся и выросший на Мангышлаке и ныне проживающий вместе со своей семьёй в Казахстане. Так пожелаем ему и его коллегам удачи в дальнейшей разгадке тайн этого «причудливого безбрежья».
А пока поведаем читателю то, что известно о Мангышлаке и то небольшому кругу учёных. Известный исследователь Средней Азии академик В. Бартольд пишет, что на полуострове возникло особое мусульманское владение, считавшееся пограничной областью мусульманского мира и одним из опорных пунктов в войне с кафирами. Вблизи моря, на берегу возвышалась сильно укреплённая крепость, которую не могли миновать ни суда, ни проходившие караваны. Из мангышлакских туркмен, как замечает туркменский академик Мурад Аннанепесов, только абдалы имели право взимать пошлину с купцов и торговых судов. А воинственные човдуры, вероятно, считавшие себя обделёнными, всегда старались притеснять, грабить или, хотя бы получить провозную плату от купцов, следовавших в Хиву.
Хорезмшах Атсыз, видевший Мангышлак своей вотчиной, напал на крепость, где встретил отчаянное сопротивление, приведшее к гибели многих её защитников. Якут по этому поводу свидетельствует, что живший в Хиве арабский поэт осуждал Атсыза: «Ты послал с небес для испытания Мангышлака молнию, от которой погибли его жители».
В 1138 году султан Санджар, как бы мстя за своих сородичей огузов, пошёл войной на Атасыза, одержал над ним сокрушительную победу, завоевал Хорезм и в своём фирмане, написанном по случаю победы, султан осуждал хорезмшаха за пролитие в Мангышлаке крови мусульман и газиев.
Любопытно, что в 1220 году Мангышлак стал временным прибежищем хорезмшаха Мухаммеда, бежавшего от монголов и умершего на одном из островов Абескуна. Его сыновей местные жители обеспечили лошадьми. Через Мангышлак пролегли пути другого сына Мухаммеда, последнего хорезмшаха Джелал-ад-дина, родившегося от туркменки. Мужественно сражаясь с завоевателями в Хорасане, Иране и Азербайджане Джелал-ад-дин был разбит монголами на Мугани, а сам погиб.
Предание гласит, когда Тулай или Тули-хан, сын «потрясателя Вселенной» завоевал Мерв, то приказал тамошним оружейникам отремонтировать оружие своих воинов.
- Что ты будешь делать, хан, с этим оружием? – спросили мастера. – Ведь ты уже завоевал центр Вселенной – Мару Шаху Джахан?
- Я ещё не истребил всех ваших детей. Буду продолжать их убивать, пока не выведу под корень, – ответил кровожадный хан.
Тогда многие мастера, чтобы не стать пособником врага, разбежались, кто в степь, кто в горы, а кто и на берега Хазара. Среди них, кто ушёл на Мангышлак, был уста Казы Мянели, выковавший Джелал-ад-дину сказочный алмазный меч, дающий ему бессмертие. Говорят, враги, прежде чем убить народного мстителя выкрали у него этот меч, иначе его никто одолеть не смог бы.
В XIII веке в связи с монгольским завоеванием, разделением между наследниками захваченных земель Чингисханом, Западная часть Монгольской империи, в частности Мангышлак, отошли во владение Джучи, старшего сына Чингисхана, именуясь теперь улусом Джучи-хана. Он стал наследственным владением монгольских ханов этого рода. С 1240 года улус, войдя в состав государства, получившего название Золотая Орда, был основан ханом Батыем, внуком Чингисхана.
В XIV –XV веках земли Мангышлака орошали воды Амударьи, доносимые Узбоем. Территория между Аралом и Каспием не теряла своего значения в торговле для народов, населявших это огромное пространство. На Устюрте, на побережье Каспия, чьи волны омывали Балханские горы, возникают цветущие оазисы – селения, города, караван-сараи, осваиваются новые земли.
Начиная с середины XVI века, с присоединением к России Казани и Астрахани, повысилась роль полуострова Мангышлак с двумя пристанями, ставшими, по сути, торговыми воротами в Среднюю Азию на путях Поволжья.
Значение Мангышлака для дальнейшего продвижения в глубь приаральских степей и завоевания Хивинского ханства приобретёт для России особую важность, а с сооружением на его берегах двух крепостей упрочит торгово-экономические и военно-стратегические позиции Русского государства. Но это произойдёт позже.
В XVI веке английский путешественник А. Дженкинсон в своих путевых записках просторы от Мангышлака до Ургенча называет «Страной туркмен». Исследователи доказывают, что в XIV-XVI веках здесь проживали племена крупнейшего Салорского союза, объединившего салоров, эрсары, афшаров, иалили /алили/, емрели, куда входили и бахарли.
Племя салор, по преданию, некогда стояло во главе всех огузов. Это вполне возможно: со временем союз, возглавляемый салорами, обоснуется в Нисе, и будет диктовать свою политику всем племенам, проживающим на территории Страны туркмен.
Салорский период, отмечают археологи и этнографы, на мангышлакских памятниках, в частности, на мечетях подземного, скального типа, как Чопан Ата, Караман Ата, Кочкар Ата и многих других, оставил оригинальный след в виде тамги, принадлежавшей лишь туркменским племенам и родам. К примеру, у племени ходжа тамга обозначается в виде круга, то есть Солнца, у абдалов – полумесяцем.
Увидев на могиле нашего предка Баба Ходжи родовой знак, я поинтересовался историей происхождения этого символа. Наш родич Аманбай Ковусов сослался на Коран.
Многобожники, как известно, поклонялись Звездам, Луне, Солнцу, - поведал он, - но родоначальники племени ходжа избрали тамгой Солнце, уверовав в его творца – Аллаха. Коранический рассказ помог им увидеть то, что происходило в душе пророка Мухаммеда.
«И когда покрыла его ночь, он увидел звезду и сказал: «Это – Господь мой!» Когда же она закатилась, он сказал: «Не люблю я закатывающихся».
Когда он увидел месяц восходящим, он сказал: «Это – Господь мой!» Когда же тот зашёл, он сказал: «Если Господь мой меня не выведет на прямой путь, я буду из людей заблудившихся».
Когда же он увидел Солнце восходящим, то сказал: «Это – Господь мой, он – больший!» Когда же оно зашло, он сказал: «О народ мой! Я непричастен к тому, что вы придаёте Ему в сотоварищи.
Я обратил лицо своё к тому, кто сотворил небеса и землю, поклоняясь Ему чисто, и я – не из многобожников» /6: 76-79/.
Так Солнце стало тамгой (от тюркского – тагма – Р.Э.) рода ходжа. Абдалы же избрали своим знаком полумесяц на куполе мечети – символ летосчисления ислама, которое началось с того момента, когда на небосводе Луна была в форме полумесяца.
На Мангышлаке всё напоминает о туркменах. Самая его главная достопримечательность – гора-крепость Ширгала /Ширкала/. Совмещая в себе гору, увенчанную вершиной, походящей на исполинский купол юрты, она приютила у своего подножья крепость с форпостами и башнями, пока ещё с сохранившимися бойницами. Это боевое сооружение, простирающееся своей крепостной стеной почти на полкилометра, защищала мангышлакцев от пришельцев.
Красавица Ширгала, возвышающаяся на Великом Шёлковом пути, воспета многими мастерами слова и кисти. Её запечатлели на своих картинах Тарас Шевченко и польский художник Бронислав Залесский, также сосланный на Мангышлак царским правительством. Ещё в середине XIX века ссыльный поляк, восхищаясь горой-крепостью, писал: «Ширкала издали напоминает священные римские пантеоны, как памятники древних веков…»
Тарас Григорьевич изобразил это творение рук человеческих на рисунке «Верблюжий караван, выходящий из Ширкалы». На нём – верблюды, бредущие на ночлег в аул, пастух в убогом одеянии, а рядом несутся взапуски неугомонные полуголые дети.
Великий кобзарь за семилетнюю ссылку на Мангышлаке создал большую серию акварелей и рисунков, посвящённых жизни и быту туркмен и казахов. Я остановлюсь лишь на отдельных, на мой взгляд, примечательных и, главным образом, изобразивших памятники прикладного и скульптурного искусства туркмен и казахов.
Вот урочище Канга с его живописным степным привольем, уходящим вдаль к изумрудным сопкам, тающим в пустынном мареве, к серебристым родникам… Здесь ещё сохранились остатки старинных укреплений, оригинальные архитектурные памятники. Кисть художника родила шедевр «Киргизское /казахское/ кладбище». Хотя он и назван так, но кладбище это туркмено-казахское. В центе акварели – громадная старинная мечеть, исполненная, судя по характерным орнаментам туркменскими зодчими. Мастер ярко изобразил на полотне неказистые домики, выразительные очертания сопок у горизонта и сочно-зелёную кущу тутовых деревьев, свято почитаемых обоими народами.
Весьма колоритен рисунок «Безлиственное дерево и каменная постройка в степи», в котором гармонично сочетаются исконная туркменская архитектура и типичный мангышлакский пейзаж. Художник, рисуя с натуры местность, прилегающую к роднику Гарагёз, что в урочище Канга, выделил крупным планом облетелое дерево на фоне купольного здания на возвышенности.
В этих местах, где берёт свои истоки родник Гарагёз, живёт предание о туркмене Досгельды и его единственной дочери Аим – Лунная. Она была настолько очаровательна, что её прозвали Овадан Гарагёз – Красавица Гарагёз. Но девушка рано ушла из жизни, говорят, от сглаза. Безутешно было горе родителей и тогда они в её честь назвали родник Гарагёз Аим Булагы – Родник Черноглазой Аим. В память о ней рядом с могилой посадили шелковицу. Миновали сотни лет, но тутовое дерево, не погибло, растёт и поныне. Примерно в ста – ста пятидесяти метрах от родника, сохранилась и могила девушки, над ней возвышается скромный мавзолей с куполом.
Шевченко как истинный мастер обратил внимание на надмогильные памятники – искусно орнаментированные каменные изваяния и высокие стелы. На одной из работ, подписанной «Туркмен аулие» /овляд/ – «Туркменский святой» изображён памятник, находящийся в урочище Караган. В этих местах, как установлено директором мемориального Шевченковского музея в Форту Есболом Умирбаевым, подобных памятников около пятнадцати. Мне ещё запомнилась его довольно таки ироничная фраза: «Но чего много на Мангышлаке – так это памятников туркменским святым…» И это не случайно, иные туркменские племена, проживавшие здесь, считали себя посланцами исламского ордена.
Древние памятники и рисунки, стрельчатые стелы и причудливые изваяния, испещрённые арабской вязью – всё здесь дышит седой стариной. Эту печать носят на себе и работы уже упомянутого Б. Залесского, которого украинский поэт называл «мой брат, любимый поляк». Его двадцать четыре акварельных рисунка и большой этнографический очерк – им цены нет – составили красочный альбом, вышедший в 1865 году в Париже, куда эмигрировал польский художник. Обширный очерк автор посвятил природе побережья Каспия и Устюрта, их людям, животному миру, как бы дополняя тематику творчества Шевченко-художника, обогатив описание полуострова, его историю яркими легендами и сказаниями. Примечательно, что Залесский занимался археологией Ширкалы, где он отыскал кольчуги, стрелы и татарские монеты. Вероятно, то были тюркские монеты, завезённые сюда воинством Тюркского каганата, а войска монгольских завоевателей состояли не из татар, как это принято считать, а из тюркских племён и народностей, завоёванных Чингисханом.
В творчестве украинского поэта-художника и его польского друга ярко запечатлено прошлое Мангышлака. В их картинах и личных впечатлениях как бы застыла волнующая история этого многострадального края, и она, наверняка, взволновала бы моего отца, его сверстников и всех, кто свято помнит о своём родстве и бережно носит в себе память сердца.
Потому я и остановился на творениях этих художников, современников нашего племенного вождя Машрыка Хаджи.
Пару слов о полуострове Бузачи, богатом, как и Мангышлак, нефтью, что находится на Восточном побережье Каспия, между заливами Кайдак и Мангышлакский. Геологи считают его дном бывшего моря. Теперь оно предстаёт необозримой песчаной равниной, покрытой невысокими барханами, перемежающимися такырами и солончаками.
Топоним «бузачи» – от названия одной из родовых ветвей бозаджи туркменского племени эсенили, некогда населявшего эти пустынные места, известные своей бесплодностью. Это племя родственно абдалам, човдурам и бурунджикам. Кстати, бурунджики и бозаджики – два племени по имени двух родных братьев – переселились в Астраханскую область, но род свой увековечили в названии двух полуостровов – Бурунджик и Бузачи, если местные власти не охватит вновь зуд переименования.
Все описанные мною полуострова и, главным образом Мангышлак, лежавшие на морском и караванном путях, соединяющих Запад с Востоком, имели не только экономическое, но и политическое значение, определяя судьбы многих государств, народов, находящихся по обе стороны Каспийского моря. Мангышлак и в конце XIX века по-прежнему был многолюдным. По подсчётам царских чиновников, «Мангышлакское приставство в 1881 г. /август/ насчитывало 8 911 кибиток, из которых 825 были туркмены, остальные составляли казахи, а в Красноводском приставстве, считавшемся пустынным, насчитывалось лишь 630 кибиток. В Ахалтекинском округе насчитывалось – 8 107, то есть меньше, чем в Мангышлакском. Во всей области находилось 17 648 кибиток».
Областью тюрок на Каспийском море были владения Ширваншахов /Апшерон вместе с Баку/, а у среднеазиатских народов полуостров Мангышлак, куда приставали суда, откуда начиналась караванная дорога в Хиву и Бухару. Так были связаны Мангышлак и Ширван. Мангышлак играл главную роль на Восточном берегу, а Баку на Западном. По этому пути тюркские народности могли сноситься с падишахами и ханами Туркестана, вести торговлю с их странами. Мусульмане же этих стран могли совершать паломничество в Мекку, через Мангышлак и Ширван, минуя персидские владения, чьи правители враждебно относились к тюркам, чинили им всяческие препятствия.
Но у племён, населявших Мангышлак, и без того хватало врагов. Их разоряли калмыки, ногайцы, а Хива и Иран, зная об интересе России к полуострову, стремились не допустить русских на восточные берега Каспия, они преследовали туркмен за «усердие к русскому царю». Устраивали набеги, грабежи на мирных рыбаков и скотоводов, да и среди самих туркмен не утихала междоусобица, подогреваемая внешними врагами. Ещё Хатам-шахир с горечью писал: «Сеид, теперь твой род объят раздором,\\ И песнь твоя звучит чужим просторам».
Хивинский хан и его феодалы умело науськивали адаевских казахов на туркмен. Благодаря их подстрекательству, грабежам и разбою казахи, зарившиеся на земли туркмен, постепенно вытеснили их с Мангышлака. Этого не скрывают и сами казахские исследователи.
Вот что пишет в казахском журнале «Простор» № 9, за 1975 год знаток Мангышлака Есбол Умирбаев: «В середине XVIII века многочисленные и хорошо вооружённые казахи племени адай повели борьбу за овладение южной частью Каратау /Карадаг/, где имелись водообеспеченные земли, пригодные для земледелия и пастбища. После нескольких кровопролитных сражений враждебные племена /везде подчёркнуто мною – Р. Э./ были оттеснены из долин Акеспе, Каркын, Тущыбек и Уланак…»
О каких «враждебных племенах» говорит автор? То были мирные рыбаки, скотоводы, на чьи земли и воды позарились «хорошо вооружённые казахи племени адай»,
предводительствуемые крупными феодалами, прикочевавшими сюда с реки Чу. Их устремления подогревались двурушнической политикой хивинских и бухарских ханов, которыми манипулировали иранские шахи, за спиной которых стояли английские колонизаторы, чьи политические и экономические интересы схлёстывались с интересами царской России в странах Центральной Азии..
Помню, отец, вспоминая моего деда Эсена, рассказывал, что будто в море обитали гигантски крупные хищные рыбы, которые когда были сыты – спокойны, а как оголодают, бросаются на человека и могут проглотить его вместе с лодкой. Так вот алчные феодады своей агрессивностью напоминали этих морских хищников.
Потому малочисленные мангышлакские туркмены не случайно обращали взор к России, видя в ней свою защитницу. Как свидетельствует академик М.А. Аннанепесов в своём труде «Укрепление русско-туркменских взаимоотношений в XVIII-XIX веках» /Ашхабад, «Ылым», 1981/, в 1836 году туркменские и казахские племена, кочевавшие на Устюрте и Мангышлаке, обратились к русскому правительству принять их в русское подданство. Их также поддержали и йомуды, кочевавшие к югу от залива Кара-Богаз-Гол.
Ходоки от мангышлакских туркмен просили построить на побережье Каспия ещё одну крепость южнее Ново-Александровска. «Крепость нас чрезвычайно обрадует, – писали они в своём прошении царю. – Мангышлак есть сундук, а Тюб-Караган – замок. Будь к этому замку ключ у вас в руках… всё, чего не пожелает сердце, достать будет можно…» В 1846 году царское правительство решило возвести второе укрепление на мысе Тюб-Караган, там, где пожелали его видеть местные жители. Его назвали Ново-Петровским, а в 1857 году переименовали на форт Александровский. В паспортах моих родителей и всех наших сородичей долгие годы, даже в советское время, местом их рождения так и значился – форт Александровский.
Это – история и тут, независимо от политической конъюнктуры ничего не прибавишь и ничего не убавишь.
