Директорская должность в Академическом театре туркменской драмы имени Молланепеса была вакантной.
На месте Амана Кульмамедова, народного артиста СССР, многие годы достойно возглавлявшего это «беспокойное хозяйство», пристало видеть кого-то из его учеников, прошедших его школу, впитавших уроки талантливейшего мастера сцены. С этой целью из театра юного зрителя в качестве главного режиссера мы перевели в Академический театр молодого актера и режиссера, заслуженного артиста республики Орзмухаммеда Хаджимурадова, лауреата Государственной премии имени Махтумкули. В его творческом активе было немало оригинальных постановок, в том числе инсценированные им произведения Чингиза Айтматова, обошедшие театры Германии, Польши, а также соседних советских республик. На «Материнское поле», поставленное на туркменской сцене, приезжал сам автор повести и дал высокую оценку режиссуре Хаджимурадова.
Мы учли, что Оразмухаммеду важно приглядеться к своим новым коллегам, но и нам тоже хотелось еще раз убедиться, что в выборе мы не ошибались и он достоин возглавить главный театр Туркменистана. Когда в ЦК возникал разговор о директоре театра, Моллаева не единожды предлагала кандидатуру народной артистки СССР Соны Мурадовой, с чем я не соглашался. И вот почему. Несомненно, она была талантливейшей и всенародно признанной артисткой, одной из основательниц театрального искусства Туркменистана, но в возрасте преклонном и характером тяжелым, предвзятым, неуживчивым, особенно с женщинами. Моллаева же не поддержала, предложенную мною кандидатуру, дескать, слишком молод еще, чтобы руководить известными мастерами, которые годятся ему в родители. О нашем разногласии уже знали в коллективе театра, который в большинстве своём одобрял выбор министерства, ибо Хаджимурадов уже завоевал признание своих товарищей и зрителей блестящей постановкой новой пьесы туркменского драматурга, да и характером своим он был мягким, уравновешенным, несколько впечатлительным, избегал всякого рода конфликтные ситуации, несмотря на свою молодость, он перенёс не один инфаркт. В директора он не рвался, но горел желанием поставить на ноги театр, вернуть ему былую славу, завоёванную еще при Аман-ага Кульмамедове. Он даже просил не настаивать на его назначении, мол, и главным режиссером, будет делать то, что делал бы, находясь на посту директора.
Театр по-прежнему был без «головы», ибо ЦК не соглашался с кандидатурой Хаджимурадова, министерство же настаивало на своём. А время шло. В движение пришли силы, которые создавали «погоду» в творческом (если его можно назвать творческим) мире. Это были – гримёрши, костюмеры, портнихи, маникюрши и даже сапожники – закулисная шатия-братия, ходившая в фаворе у жён и дочерей высокопоставленных особ. В ту пору в Ашхабаде и в помине не было, как сейчас, салонов красоты, (а театральные портнихи отличались таким мастерством, что при виде пошитого ими костюма – закачаешься!), и привилегированные супруги и любимые чада пользовались услугами театральных мастеров и мастериц.
Представьте себе, восседает в кресле эдакая дочь Евы. Ей укладывают волосы, а затем делают педикюр. А вокруг нее вьётся бойкий сонм прислужниц, тут и портниха со складным метром, деловито снимающая мерку с важной, главное, нужной гостьи. Идёт ленивый разговор о погоде, о ценах на базаре, о гастролях приезжих артистов московской эстрады, а затем более интригующем – интимной жизни актёров, о новом главном режиссере… Какой он красивый, обходительный. Элегантный! Он нередко наведывается в артистическую уборную и присматривается к работе гримёрши. Порою сам накладывает артисту грим: «Так в Берлинских театрах гримируют. Учитесь!» – «Дело ли режиссера гримом заниматься?» - «Приходится, – кто-то возразил гримёрше, – если ты Мойсепиту-сердару усы не тем клеем закрепила. Артист вспотел, а усы отклеились, зал хохотал». - «Говорят, он скоро у нас директором будет…». – «Куда ему?! Молод еще. Ему из Юного зрителя не стоило уходить? Здесь его с потрохами слопают. Нам бы такого директора как Базар-ага Аманов, на худой конец, Сону Мурадову…» - «Только не эту !.. – запротестовала пожилая портниха. – Она нас всех живьём проглотит…». Перемывали косточки и министерских сотрудников, министра, его заместителей: «Какой из Эсенова министр?! Сидел бы себе в Союзе писателей… Или в журналистике…».
Эти досужие пересуды, чаще всего доходили до самых верхов и там, на их основе, создавалось превратное или, наоборот, приукрашенное мнение о той или иной личности или событии. Зачастую оно формировалось со слов членов семьи или вхожих в нее блюдолизов, в интимной обстановке, за обеденным столом, хмельном застолье, за шахматной партией или биллиардом и, как ни странно, становилось определяющим в чьей-либо карьере, судьбе и тогда всякие представления, в том числе и документальные, отступали на второй план или вовсе не имели никакого значения. Сплетня, информация в субъективной интерпретации и даже оговор обретали силу закона, по которому принимали решение иные горе-руководители.
Пока в ЦК и министерстве судили-рядили, кого же назначить директором театра, недоброхоты Хаджимурадова действовали тихой сапой. Строчили на него анонимки, высосанные из пальца. Кто стоял за ними? Приходилось только догадываться. В аппарате министерства им не придавали серьезного значения, чтобы лишний раз не травмировать Оразмухаммеда, но зато в ЦК ими охотно занимались, будто на клад напали, вызывали его для объяснения. Анонимщики не брезговали ничем, даже вмешивались в его семейные дела. Всё это, разумеется, не прошло бесследно для натуры тонкой, легко ранимой. Его больное сердце, растревоженное людской подлостью, не выдержало… Оразмухаммед, на свою беду, был не от мира сего. Так мы потеряли восходящую звезду национальной культуры.
Моллаева по-прежнему предлагала назначить Мурадову, но не столь с присущей ей настойчивостью. Ее протеже не было согласовано с Гапуровым, видимо, потому она и действовала вяло, вероятно, полагая свою избранницу, не очень достойной. Теперь на должность директора театра коллегия министерства предложила народного артиста СССР Базара Аманова, режиссера и известного драматурга всеобщего любимца, душевного человека. Он поблагодарил за внимание и, к моему огорчению, отказался. «В коллективе театра есть персоны, которые довели до могилы славного Оразмухаммеда, – сказал он. – Они жаждут воссесть в директорское кресло. Их и назначайте, если сочтёте достойными. А моё дело – сцена и драматургия».
К отказу Базара-ага Мая Моллаева отнеслась так, словно знала о том заранее и тут же не преминула напомнить о своём протеже. Так исполнилась вожделенная мечта Соны Мурадовой – она стала директрисой. Каким она была руководителем, мне трудно судить, я вскоре ушел из министерства. Но многие в коллективе, зная её испорченный характер, были от нее не в восторге .
Меня всегда шокировало слово «азиатчина», носителями которой чаще всего были сами власть имущие. Ни в одном словаре я не нашел объяснение этому экзотическому слову, хотя к нему часто прибегали царские генералы и чиновники... Оно часто присутствовало и в лексиконе унтер-пришибеевых, хотя им самим тоже было присуще это уродливое явление.
По-моему, азиатчина – это надменность, пренебрежение человеком, взращённые на дремучей невежественности. Всевластие, ханжество, преступная расточительность человеческих сил, энергии и таланта, попрание достоинства личности – вот истинный лик современной азиатчины, расцветшей пышным цветом. Эти пороки, язвой разъедающие общество, нравственность не исчезают со сменой, скажем, системы или правительства. Они вечны, они лишь обретают иной вид, приспосабливаясь к складывающимся условиям.
Небрежение к людям, потребительское отношение к ним, как к человеческому «материалу», сложились не сегодня – мы лишь пожинаем плоды прошлого. Когда руководителя, занятого важным государственным делом, как обычного экспедитора-заготовителя, посылали за «картошкой», которую тогда доставляли из России, так как её у нас, как и поныне, не выращивают.
Я уже однажды испытал роль мальчика на побегушках, когда ездил в Фирюзу лишь для того, чтобы удостовериться, целы ли дачи начальства, а после нашей поездки с Мергеном Чарыевым, оказавшимся в роли такого же посыльного, как и я, туда снарядили целые строительные бригады во главе со специалистами, чтобы, в первую очередь, отремонтировать жилье руководства, так как приближался летний сезон. Однако всё познаётся в сравнении. А президент Ниязов, клявшийся в любви к «милой нации», перещеголял всё былое туркменское руководство, выселив из Фирюзы все санатории, профилактории, дома отдыха, даже аборигенов, порушив их жилища, чтобы возвести пышные особняки и безраздельно владеть этим «земным раем», лишив тысячи жителей Туркменистана этого спасительного уголка в несносные знойные месяцы.
Я немного отвлёкся, хотя и не совсем. В ЦК нас – министра мясной и молочной промышленности С. Гукасова, заместителя председателя Госснаба Г. Михальянца и меня – вызвал Переудин. Следовало бы пригласить и директора Художественного фонда Какаджана Оразнепесова, но его не удостоили такой чести – «рылом» не вышел, – а поручили мне проинструктировать его в свою очередь. Нам предстояла командировка в Армению… за розовым туфом, которым так богаты ереванские горы.
- Центральный Комитет принял решение, - торжественно объявил Переудин, - возвести в Ашхабаде памятник Михаилу Ивановичу Калинину, чьё имя носит Туркменский государственный сельскохозяйственный институт. Носить-то носит, но ни бюста, ни скульптуры этого партийного и государственного деятеля в Туркменистане поставить не удосужились. Вот, будем исправлять ошибки прежнего руководства.
Переудин лукавил. В 1975 году исполнилось сто лет со дня рождения Калинина. По всем советским республикам прошли юбилейные торжества, посвященные Всесоюзному старосте, во многих местах возвели памятники, а у нас, при чьей активной помощи была создана Туркменская ССР, ничем достойным не отметили. Словом, высшее руководство оказалось не на должном политическом уровне, проще, прошляпило. Теперь взялись за создание памятника и очень торопились успеть установить его непременно в 1980-м году, то есть, к 105-летию со дня рождения Михаила Ивановича.
Так, словно в поход, были снаряжены три министра. Я недоумевал, а Сергей Багратович с Ашотом Генриховичем посмеивались – им к таким поручениям, несвойственным их должностным обязанностям, не привыкать. Мне даже вручили письмо за подписью Гапурова на имя первого секретаря ЦК Компартии Армении, которое я должен был передать его через моего коллегу, бывшего собкора по Армении Гургена Ашотовича Аракеляна, работавшего теперь заведующим отделом культуры ЦК КПА. До нашего вылета Какаджан на большегрузном автомобиле с водителем отправился своим ходом в Армению.
В Ереванском аэропорту нас встречал Какаджан, сообщивший, что договорился со своим армянским коллегой, который любезно оказал содействие в выборе камня, его лишь осталось распилить, погрузить на автомобиль и увезти. Дело было почти завершено, мы могли и не приезжать, не мешкая, тут же возвращаться домой. Однако встречавшие нас армянские друзья, среди которых было немало и родичей Гукасова, а также мой собрат по перу Гурген Аракелян, сделать этого не позволили.
На следующий день мы всё же съездили в горы, чтобы посмотреть на отобранные глыбы туфа – надо же сделать вид, что не напрасно приехали и как-то оправдать командировку, – но что мы в нём понимали? Приходилось лишь полагаться на компетентность и добросовестность наших армянских друзей. На этом наша миссия по «добыче» камня, по сути, завершалась. И пока шла его распиловка, а водитель с Какаджаном перед дальней дорогой занимались основательной профилактикой и ремонтом машины, мы были окружены заботой и вниманием наших армянских братьев, испытав на себе порою обременительное гостеприимство, когда приходилось дегустировать армянские коньяки. Мы совершили поездку по стране, купались в ледяной воде Севана, нас угощали божественно вкусной форелью, мы поклонились святому Эчмиадзину, древним памятникам армян и сельджукидов, которых немало на территории Армении. Оказывается, нет худа без добра.
В день отправки розового туфа, мы тоже вылетели домой. Возвращались, как «победители», хотя ехать за камнем трём министрам не было никакой нужды, тратить на это столько драгоценного времени и государственных средств. Тем не менее, нас в ЦК похвалили за «оперативность». А К. Оразнепесову и водителю (фамилию, к сожалению, не помню) мы с И. Н. Клычевым, председателем Союза художников ТССР объявили благодарность и наградили денежной премией. А в мою память почему-то вторгался сатирический рассказ Салтыкова Щедрина, описанная им история о том, как один мужик двух генералов прокормил. А «генералов-то» было…трое.
В 1980 году у входа сельскохозяйственного института из «нашего» розового туфа возвели памятник М. И. Калинину. Через десять с небольшим лет, с объявлением независимости Туркменистана, институт переименовали именем «великого баши», бюст Всесоюзного старосту убрали, а на его место посадили, в буквальном смысле этого слова, посадили с «троном» президента Ниязова. «Слазь, власть переменилась!».
В пору поветрия на монументы «великому баши», Пихы Таган, писатель-пародист в одной аудитории прочёл свою сатирическую притчу, где он, обеспокоенный их неимоверным множеством, на которые, разумеется, затрачиваются огромные средства, – многие из них покрывались сусальным золотом – внёс «новшество» – лепить вновь лишь головы скульптуры и привинчивать их к остальным частям старых неугодных памятников.
Конечно, этот шарж не миновал президентских ушей: старого пародиста лишили трибуны, на его выступления в средствах массовой информации было наложен табу. В стране, где правит диктатор «баши», пародиям, вообще критике места быть не должно. Писатель так и умер, не реабилитированный властями.
