Д У Ш Н О Е Л Е Т О 9 8-го
Провозглашение независимости Туркменистана основная часть туркменской интеллигенции встретила с одобрением, надеясь на более глубокие перемены в жизни общества, хотя при СССР, к развалу которого она тоже приложила руки, не была обделена вниманием и заботой Советов.
Больше всего она жаждала либерализации государственной системы, несмотря на то, что ей было известно ленинское изречение: «всякое государство несвободно и ненародно», всё же наивно возлагала надежды на президента Ниязова, сулившего на первых порах своего правления, златые горы. Многие из нас, в том числе и я, искренне старались помочь президенту в укреплении его власти, в повышении его авторитета.
Новоявленный президент, не скупясь на щедрые посулы «гражданам новорожденного государства» – будем так считать, хотя туркменское государство де факто и де-юре существовало с 1925 года, но новый режим паразитировал на нём – о которых он заявлял поначалу, привлекло на его сторону многие слои населения. Как не поверишь, когда Ниязов, помимо существовавшей Академии наук, создал две новые «Академии» – сельскохозяйственных наук и медицинских наук, наделил многих академическими званиями, новыми должностями; поговаривали и об организации еще одной «Академии» – Академии художеств. Так с первых шагов новообразования новоявленный реформатор претендовал на лавры организатора и поборника развития туркменской науки. Он встречался с деятелями культуры и науки, старейшинами, ветеранами войн, не скупился на щедрые посулы, обещая превратить Туркменистан во второй Кувейт, а его гражданам райскую жизнь, демократизировать государственные институты, а также общественную жизнь, разрешить создание второй партии – дайханской, представляющей интересы тружеников села. Пожалуй, мало кто догадывался, что за всеми этими широковещательными заявлениями крылся дешёвый популизм, явный обман. Играя на святых человеческих чувствах, Туркменбаши притворно-елейно обращался к людям, называя их «моя милая нация», «мой любимый народ», не подозревая, что подобная слащавость чужда туркмену.
Ниязов, чтобы подчинить своей воле народ, проявлял дьявольскую изощренность, пытаясь любой ценой достичь своей цели. Известный белорусский писатель Василь Быков говорил: «В стране, где царит дьявол, люди – тоже собственность». Диктатор Ниязов не видел никакой разницы между людьми и собственностью. Именно такими глазами он взирал на свою «милую нацию». Чтобы ускорить её деградацию, он позволил открыто употреблять терьяк – опий: одурманенными легче управлять. Эпидемия наркомании охватила многие города и сёла республики, больше всего любителей этого зелья развелось в пригородных Ашхабаду сёлах – Кеши, Гями (во втором руководителем и по сей день, хвалёный, «любимец богов», Герой Труда Муратберды Сопиев), в соседних с Безмеином селениях, а также в предгорном Багире, где на три тысячи хозяйств, по подсчётам местного участкового уполномоченного, приходится 286 наркоманов. Здесь только за два года от передозировки умерло тридцать человек. В основном это молодые люди в возрасте от 16 до 30 лет, безработные. Участились случаи воровства, похищают овец, коров, верблюдов, средь бела дня нападают на женщин, срывают с них золотые украшения. Взламывают кладовые, дачи, сараи, где хранятся продукты. И это в туркменских селениях, где с испокон веков на дверях жилищ не было принято вешать замки или запоры.
Лицемерия Ниязова хватило ненадолго. Истина известная – следует опасаться, прежде всего, не врага, а лицемера, ибо он рядом. А если же он к тому еще и правитель, то опаснее вдвойне. Вскоре убедившись в беспринципности и безропотности основной части интеллигенции, он сбросил с себя маску. Ликвидировал не только мёртворождённые им выкидыши-«академии», но покусился и на главный научный центр – Академию наук с её некоторыми исследовательскими институтами и научно-производственными базами. Разогнал творческие союзы, за исключением Союза художников – его он предусмотрительно сохранил, определив главной задачей мастеров кисти и резца создавать его портреты, бюсты, скульптуры, которыми буквально заполонили всю страну.
Неограниченная власть, вседозволенность обострили в Ниязове всё порочное: тщеславие, лживость, жестокость и другие низменные чувства. Возомнив себя пророком, посланником Аллаха на земле, он – блюдолизы возвели его даже во Вседержителя – повелел запечатлеть «свои» изречения на стенах главной мечети страны, ввел ритуал, чуждый менталитету туркмен, целования рук, приказал называть свою персону в одном ряду с именем Махтумкули, которого народ по праву причисляет к лику пророков. Ниязов, уверовав в свою «гениальность», не устыдился даже «редактировать» творения великого классика, а иные категорически запретил, усмотрев в них свой безнравственный образ. Что ж, на воре шапка горит?
Ниязов, подзуживаемый сонмом угодников, стал претендовать даже на звание лауреата Нобелевской премии, не погнушавшись прибегнуть к подлогу, фальсифицировав рекомендации Расула Гамзатова, Эдуардаса Межелайтиса, Мустай Карима и других известных писателей и ученых. А все началось с того, что во многих бывших союзных республиках, нуждающихся в туркменском газе и нефти, угодливо перевели на свои языки пресловутую «Рухнаму», слепленную группой угодливых писателей и ученых, а «автором» её, конечно, назвали Ниязова, а он возомнил себя после этого выдающимся писателем и ученым, достойным самой высшей награды.
Не хочу выставлять себя провидцем, но фарисейство Ниязова вскоре раскусили многие, в том числе и я, поэтому не случайно выступил в московской газете «Гласность» со статьёй «О чём скрипит президентская арба». Ответная реакция не замедлила. Правда, Ниязов, всё ещё заигрывавший с народом, на радикальные меры против меня пока не решился (они последуют позже, когда он, распоясавшись, войдёт во вкус власти), но меня пригласил к себе Абды Кулиев, тогдашний министр иностранных дел.
Пару слов о нём. Это был порядочный и объективный человек, не сразу раскусивший лицедейство Ниязова, искренне поверивший в благородство его намерений. Моё знакомство с Овезкули-ага, отцом Абды, его близкими было давним. Его самого же знал студентом, научным сотрудником-филологом, дипломатом. Встречались мы с ним в Москве, а также за рубежом, в Йемене, где он в качестве первого секретаря советского посольства сопровождал советскую делегацию, которую я возглавлял. В конце 1990 года в составе туркменской правительственной делегации, возглавляемой А. Кулиевым, я ездил в Иран. Этой интересной поездке, так необходимой мне для завершения романа о Байрамхане, я был обязан Кулиеву, который, несмотря на возражения Ниязова против моей кандидатуры, настоял включить меня в состав делегации.
Беседа с Абды Овезовичем была дружеской, откровенной. Он, как истинный сын своего народа, быть может, как никто, искренне радовался и гордился провозглашению независимости Туркменистана. Он выразил сожаление, что я выступил в московской прессе. Речь шла о моей статье «О чём скрипит президентская арба», опубликованная газетой «Гласность».
- Сейчас такая публикация, конечно, не в пользу нашему общему делу, – сказал он. – Президенту надо помогать… Посоветовался бы, может, и не написал бы её.
Я не согласился с ним, пытаясь доказать, что Ниязов – демагог и ханжа и другим он не станет. Вместе с тем я знал об истинном отношении министра к своему президенту, от которого Кулиев, по характеру гордый и независимый, был не в восторге, открыто критиковал его методы правления, но ради интересов дела, будущего республики, терпел ниязовские эскапады. Всё-таки он был дипломатом.
Вскоре Абды Овезович, видя бесплодность своих благородных намерений, разбивавшихся о деспотизм диктатора, подал в отставку. Ниязов, принял её, но предложил ему высокий пост при президенте, но Кулиев, зная коварство своего визави, отказался, объявил о своей оппозиционности к президенту и после нескольких провокационных штучек со стороны властей, уехал в Москву, приняв российское гражданство. И там его не оставляли в покое, затеяли уголовное преследование, покушались на его жизнь, и он был вынужден эмигрировать в Норвегию. К тому времени Ниязов показал своё истинное лицо узурпатора, арестовал и осудил на длительный срок заключения многих безвинных людей, на ком, как говорится, республика держалась: министров, руководителей малого и большого масштаба, даже деятелей из своего окружения, в которых узрел соперников, претендентов на президентство. И впрямь, змея меняет кожу, но не норов.
В каждый свой приезд в Москву я виделся с Кулиевым, бывал в его гостеприимном доме, постоянно обнаруживая за собой «хвост» или лоб в лоб, встречаясь с мордоворотами из «наружки». Туркменское правительство таким образом проявляло о нём свою «заботу».
В одну из встреч в Химках за дымящимся паром «фирменным» пловом, который так искусно готовила его жена Татьяна Петровна, Абды Овезович, словно извиняясь, сказал:
- А ты тогда был прав. Я, чудак, старался повлиять на Ниязова, надеясь, что власть, ответственность за судьбу народа, республики, изменят его, благотворно скажутся на нём… А вышло наоборот. Я заблуждался…
Не у всякого хватило бы мужества и трезвости признать свою ошибку. Абды Овезович был не только государственным мужем, но и настоящим джигитом, отличающимся бестрепетностью, твёрдостью характера, который проявился в оппозиционной борьбе против диктаторства Ниязова.
Всю эту вакханалию, не в лучшем свете представлявшем лидера, а вместе с ним и туркменский народ, терпеть дальше было невозможно и мы, группа творческих работников – это писатели Тангрыберды Ходжакгаев и Сапармурад Овезбердыев, учёные, доктора наук Ата Реджепов, Дурдымухаммед Нуралиев, Муррик Атаев и я – посовещавшись, решили написать на имя Ниязова открытое письмо, наивно полагая, что прочтя его, хоть чуточку призадумается… На каком же языке его писать? Зная, что он плохо владеет туркменским, решили – на русском. А среди «заговорщиков» я был единственный, кто писал по русски.
И вот в жаркий июль 1998 года, не выходя из дому целый месяц, я сидел над посланием. Заходил ко мне с интересными мыслями профессор Ата Реджепов, человек принципиальный, прямой, искренне болевший за судьбу народа; не скупился на советы Т. Ходжакгаев. Интересовался работой над письмом С. Овезбердыев, которому я не очень-то доверял, подозревая его в стремлении удержать в одной руке два арбуза. Мои сомнения о нем подтвердились позже, о чём я написал в своей книге «Возвращение», опубликованной в Москве..
ЭПИЛОГ
Говорю себе: пора ставить точку. Я прожил долгую жизнь, в которой было много радостного и, конечно, горестного. Но я благодарен судьбе, что она благосклонна ко мне, хотя очень боялся, что даже в таком виде не успею завершить свои воспоминания. Откровенно говоря, я настраивался на большее и, возможно, успел бы, возьмись за это пораньше.
Я частенько вспоминаю один эпизод, связанный с моим старым другом и наставником, большим учёным Мамедом Дурдыевичем Аннакурдовым. Идёт он как-то мне навстречу по проспекту Махтумкули, заметно прихрамывая, улыбается: «Вот ругаю себя последними словами, что поздно взялся за четвёртую книгу мемуаров. Хотел было пораньше, но сказал себе: «Приступишь, после семидесяти…», теперь же и смеюсь над собой: «Чудак, откуда ты знаешь, что столько лет проживёшь? А если заболеешь?..»
Так и я затянул время. Но признаться, в этом возрасте устаёшь неимоверно, что порою не хочется садиться за стол, не переносишь вида рукописей и даже не прочь убрать их с глаз долой. Но стоит вспомнить, как много невысказанного осталось в запасниках памяти, то оно не даёт покоя, будоражит душу.
Прошлое… Оно, как твоя живая тень, как твой двойник, преследует тебя и днём и ночью, даже во сне, порою облекаясь в образы близких людей и даже недругов. Возможно, прошлое, вызывая ощущения былой невозвратной молодости, видится мне потому, что лишь оно сохранило в себе истинные человеческие ценности, которые в нынешней жизни превратились в мечту, в мираж. Возможно, поэтому можно объяснить моё естество, мою тягу к давно минувшему, к исторической тематике, позволяющей высказывать своё, заветное.
…Приходилось ли тебе, читатель, испытывать терзающие чувства невысказанного или недосказанного? Исправил бы ошибку, но, увы, поздно! А после казнишься, что не нашёлся вовремя сказать нужные слова самому близкому человеку – будь то матери или отцу, жене или братьям, детям или близким друзьям. Эти чувства и поныне преследуют меня. Подобное остро испытываю, когда завершаю работу над очередным произведением – ведь оно тоже твоё самое близкое, родное, твоё дитя, выношенное твоим сердцем и разумом.
И когда я сказал себе, что пора завершать воспоминания, то представил, как много ещё мог бы сказать, как многое уйдёт со мной… Так каждая творческая личность уносит с собой в небытие целый мир. А жаль!
На востоке бытует мудрость: живые закрывают глаза умершим, а умершие открывают глаза живым. Когда я думаю о самом трагическом в жизни советского народа – распаде СССР – в моём воображении предстаёт изуверская картина: на виду у всех, средь белого дня какие-то монстры, вернее, жалкие алкаши, втайне от людских глаз, в лесу живым закапывают Человека. Предательская политика советских вождей привела к тому, что так была похоронена могучая Держава.
Ещё Алексис Токвиль (1805 – 1859) французский историк, социолог и политический деятель писал, что «Крах происходит не тогда, когда в стране плохое правительство, а тогда, когда плохое правительство пытается его исправить». Что же случилось?
Об этом много сказано и написано. Да я и не ставил перед собой цели писать о перестройке, отбросившей Россию, республики бывшего СССР на десятилетия назад. Одним росчерком пера, то есть по воле словоблудливого генсека, ещё не выросшего из комбинезона провинциального тракториста, разогнали многомиллионную партию, без созыва пленума или съезда, не считаясь с мнением рядовых коммунистов, выражавших волю масс, не считаясь с историей, с многострадальным прошлым страны, её народов, принесших на алтарь Отчизны миллионы и миллионы жизней своих сыновей и дочерей.
Метко по этому поводу сказал мой коллега таджикский писатель Тимур Зульфикаров в «Открытом письме» Президенту Российской Федерации В.В. Путину: «У великого мудреца и острослова Ходжи Насреддина спросили: «О, Ходжа! Ты много странствовал по миру! Какая гора на земле самая высокая? И какое море самое глубокое?» Ходжа Насреддин ответил: «Самая высокая гора – это гора, с которой к народу обращаются пророки! А самое глубокое море – это море блудных, мёртвых словес Горбачёва. В этом море утонула самая большая страна, одна шестая часть суши…»
Лучше, пожалуй, не скажешь.
Обидно, что не смогу поделиться впечатлениями о своих многочисленных зарубежных поездках, встречах с интересными людьми. Правда, иные нашли воплощение в «Венценосном скитальце», а также и в трилогии «Предрассветные призраки пустыни», в туркменской саге «Возвращение» и в других отдельных повестях, рассказах и очерках, опубликованных в разные годы, на разных языках. Не довелось объёмно и полно, как бы мне хотелось, рассказать, если не считать коротких репортажей, о поездках в Японию и Монголию, Индию и КНДР, США и Швецию, Бангладеш и в Йемен, в Германию и Польшу, Ливию и Австрию и в другие страны. А о некоторых я даже не написал ни единой строки. И не потому, что сказать нечего было. Материалы об этих странах, не считая блокнотных записей, так и остались втуне. И вот почему. После трех путешествий по Индии и плодотворных поездок по памятным местам Кабула, Самарканда, Бухары, Хивы, Душанбе, встреч с афганскими, таджикскими и узбекскими учёными-востоковедами, я собрал богатейший материал о Байрамхане и его эпохе, часть которых легла в основу трилогии «Венценосный скиталец». Мне также удалось поработать в архивах КГБ Туркменистана, города Москвы и Московской области, над хранящимися там рассекреченными документами, ещё нигде не опубликованными. Они и зародили во мне идею написать серию документальных очерков под рубрикой «Обронённые колосья» – «По следам Байрамхана» и «КГБ открывает тайны».
Первые публикации этих материалов в республиканских газетах и журналах, естественно, вызвали интерес у читателя. Их печатали, кажется, до конца 1995 года, пока президент Ниязов, увидев в «Туркменской Искре» мои очерки с продолжением об Индии и Байрамхане не позвонил тогдашнему редактору газеты Балкану Гафурову и раздражённо выговорил: «Что у тебя, кроме Эсенова, другие авторы перевелись?» И повесил трубку. Беднягу редактора чуть удар не хватил, а когда я поинтересовался, почему публикация очерков оборвалась, он буквально онемел, лишь жестикулируя руками. Команда президента последовала всем СМИ и издательствам республики. С тех пор, то есть, вот уже свыше семнадцати лет на мои публикации в Туркменистане наложено табу.
Я до сего времени не могу понять: кто от этого выиграл? Во всяком случае, не читатель. А писать есть о чём. О незабываемых встречах с представителями различных социальных сфер – не только за рубежом, но и у себя в СССР – с учёными и военными, писателями и космонавтами, журналистами и путешественниками, бизнесменами и банкирами, геологами и охотниками, священнослужителями и даже заключёнными.
Памятна встреча с одним поэтом из Норвегии. По его просьбе я свозил его в Каракумы. Стояла осень – чудесная пора, когда несносные знойные дни сменяются долгожданной прохладой. Над головой простиралась безбрежная синева неба, по которой медленно плыли причудливые пенистые облака, подчёркивая лазурь бездонного простора. Но гостю показалось, что у нас очень жарко и уныло. Не приглянулась ему и пустыня с её небогатым растительным миром – саксаулом и тамариском, селином и созеном – песчаной акацией. Не цвели как весной маки, тюльпаны, только налетавший временами суховей носил по барханам перекати-поле. Лишь ребристые барханы вызвали у иностранца некоторое оживление – они чем-то напомнили ему дюны родного побережья Северного моря. Делясь впечатлениями от поездки, он обронил:
- У края убогого природой, наверное, и поэзия убога. Когда природа живописна, поэту есть что сказать, Сама окружающая среда вдохновляет его. Что может написать поэт о саксауле?..
Я чуть было не задохнулся от обиды, с языка готовы были сорваться дерзкие слова, но сдержался и поведал гостю притчу о падишахе, которого заинтриговали стихи поэта о его любимой девушке. Ей влюблённый лирик посвящал все свои творения. И правитель повелел привести эту девушку. Увидев перед собой обыкновенную мордашку, милой лишь своей юностью, грозный повелитель удивился:
- Ты, слепец, а ещё шахир! Любая из трёхсот моих жён куда красивее твоей замухрышки. Хочешь, я подарю тебе любую и ты, вдохновившись её красотой, создашь самые прекрасные в мире стихи.
Поэт отказался от дара. Тогда падишах приказал привести из гарема самую красивую наложницу.
- Ну, какая красивее? – торжествующе спросил падишах, но заметив, как поэт равнодушно скользнул глазами по шахской полюбовнице, разгневался: – Ты, я вижу, не только слеп, но и глуп.
- А вы, мой падишах, посмотрите на неё моими глазами, – возразил поэт. – Тогда вы увидите, что девушка моя красоты несравненной…
Молочно-белое лицо скандинава залила краска, и он виновато сказал:
- Должно быть, я ошибаюсь. Восток, как всегда мудр и неповторим.
А я почему-то недобро подумал о госте: может, он вовсе и не поэт, если так примитивно судит о поэзии, о природе и красоте.
Как-то мой однополчанин О. Овезниязов, ревностно следивший за моим творчеством, упрекнул: «Почему ты перестал писать? Стареешь никак или пассивничаешь? Ты знаешь, я прочёл почти все твои книги, думаю, не пропустил ни одной твоей статьи… Но сдаётся мне, что в последнее время ты стал больше говорить, чем писать. Болтать умеет каждый, а вот писать…»
Его упрёк вызвал у меня горечь. Мой сверстник, с которым меня связывала более чем шестидесятилетняя дружба, не хотел понимать, почему я не написал о встречах с Гейдаром Алиевым и Шарафом Рашидовым, коим он искренне симпатизировал, с Тодором Живковым, Юмжагийином Цеденбалом, Муамаром Каддафи. А таких необычных встреч не счесть: с космонавтами Германом Титовым и Петром Климуком, с туркменами Саудовской Аравии и Нью-Йорка, гагаузами Болгарии и Молдавии, халаджами и парсами Индии, с цыганами Парижа и казахами Вены… Обо всём этом я мог бы поведать читателям, если бы не долгое вынужденное молчание, на которое меня обрекли запреты, которые, к сожалению, продолжаются и поныне. И отнюдь не по моей вине. Уж больно живучи и заразительны оказались порочные традиции «баши». Впрочем, возьмись я теперь за написание обо всём, в чём упрекнул друг, оно могло бы вылиться ещё в несколько томов. На это уйдут годы… И здоровье, конечно. А век человеческий ограничен, как ограничена годами и память, ясность ума, трезвость рассудка. Как каждому овощу своё время, так и делам своя пора. А я и без того задержался на этом свете. Да не узрят в моих словах кокетства.
Но я тешу себя тем, что оставлю после себя подробные записи о моих поездках, встречах, найденные, но ещё неиспользованные архивные материалы, а также записанные мною рассказы ветеранов войны и труда, жертв тоталитаризма, пострадавших от репрессий 20-50 годов прошлого века и много других ценных сведений, сообщений, которые представят интерес для учёного и писателя.
Когда я думаю о будущем только что завершённой работы, я успокаиваю себя: «Своё дело ты сделал, своё слово сказал, может быть, удачно, а может и не совсем. Судить о том людям, им теперь принадлежат всё тобою сотворённое. И вопросов уйма… Смогут ли они их прочесть? Но когда? При существующей системе навряд ли они вовремя дойдут до основной массы читателей? Моих, родных туркменских читателей. Если удастся прочитать, что скажут? Поймут? Осудят? Или огорчатся: «О, Аллах, оказывается, туркмены во все времена не могли постоять за себя… А ещё кичились… И тогда они, терпя несправедливость от людей недалёкого ума, безропотно сносили унижения: бездарь возвышалась над талантом, богатый властвовал над бедным, сильный помыкал слабым…» Верно сказано: «Мир принадлежит сильному, а жареная пшеница – зубастому».
Завершая книгу, пару слов о сокровенном. Я – Водолей. Рождённым под этим знаком, говорят, присущи человечность, энтузиазм, верность дружбе. «Их ум и тело должны быть свободны, как ветер, – утверждают астрологи. Стараться остановить Водолея – всё равно, что загонять ветер в бутылку». К тому же я считаю себя оптимистом.
Моему душевному настрою отвечают провидческие строки Марины Цветаевой: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд».
Не случайно в третьей книге «Воспоминаний» я предпослал эпиграфом строки бессмертного Махтумкули, где меня греют пророческие слова: «Стих мой скромный, стих гонимый\\ Правнук мой произнесёт.
Я верю, что пробьёт час, когда «настанет черёд» и моим книгам. Очень верю, иначе не стоило бы жить, бороться, творить.
Провозглашение независимости Туркменистана основная часть туркменской интеллигенции встретила с одобрением, надеясь на более глубокие перемены в жизни общества, хотя при СССР, к развалу которого она тоже приложила руки, не была обделена вниманием и заботой Советов.
Больше всего она жаждала либерализации государственной системы, несмотря на то, что ей было известно ленинское изречение: «всякое государство несвободно и ненародно», всё же наивно возлагала надежды на президента Ниязова, сулившего на первых порах своего правления, златые горы. Многие из нас, в том числе и я, искренне старались помочь президенту в укреплении его власти, в повышении его авторитета.
Новоявленный президент, не скупясь на щедрые посулы «гражданам новорожденного государства» – будем так считать, хотя туркменское государство де факто и де-юре существовало с 1925 года, но новый режим паразитировал на нём – о которых он заявлял поначалу, привлекло на его сторону многие слои населения. Как не поверишь, когда Ниязов, помимо существовавшей Академии наук, создал две новые «Академии» – сельскохозяйственных наук и медицинских наук, наделил многих академическими званиями, новыми должностями; поговаривали и об организации еще одной «Академии» – Академии художеств. Так с первых шагов новообразования новоявленный реформатор претендовал на лавры организатора и поборника развития туркменской науки. Он встречался с деятелями культуры и науки, старейшинами, ветеранами войн, не скупился на щедрые посулы, обещая превратить Туркменистан во второй Кувейт, а его гражданам райскую жизнь, демократизировать государственные институты, а также общественную жизнь, разрешить создание второй партии – дайханской, представляющей интересы тружеников села. Пожалуй, мало кто догадывался, что за всеми этими широковещательными заявлениями крылся дешёвый популизм, явный обман. Играя на святых человеческих чувствах, Туркменбаши притворно-елейно обращался к людям, называя их «моя милая нация», «мой любимый народ», не подозревая, что подобная слащавость чужда туркмену.
Ниязов, чтобы подчинить своей воле народ, проявлял дьявольскую изощренность, пытаясь любой ценой достичь своей цели. Известный белорусский писатель Василь Быков говорил: «В стране, где царит дьявол, люди – тоже собственность». Диктатор Ниязов не видел никакой разницы между людьми и собственностью. Именно такими глазами он взирал на свою «милую нацию». Чтобы ускорить её деградацию, он позволил открыто употреблять терьяк – опий: одурманенными легче управлять. Эпидемия наркомании охватила многие города и сёла республики, больше всего любителей этого зелья развелось в пригородных Ашхабаду сёлах – Кеши, Гями (во втором руководителем и по сей день, хвалёный, «любимец богов», Герой Труда Муратберды Сопиев), в соседних с Безмеином селениях, а также в предгорном Багире, где на три тысячи хозяйств, по подсчётам местного участкового уполномоченного, приходится 286 наркоманов. Здесь только за два года от передозировки умерло тридцать человек. В основном это молодые люди в возрасте от 16 до 30 лет, безработные. Участились случаи воровства, похищают овец, коров, верблюдов, средь бела дня нападают на женщин, срывают с них золотые украшения. Взламывают кладовые, дачи, сараи, где хранятся продукты. И это в туркменских селениях, где с испокон веков на дверях жилищ не было принято вешать замки или запоры.
Лицемерия Ниязова хватило ненадолго. Истина известная – следует опасаться, прежде всего, не врага, а лицемера, ибо он рядом. А если же он к тому еще и правитель, то опаснее вдвойне. Вскоре убедившись в беспринципности и безропотности основной части интеллигенции, он сбросил с себя маску. Ликвидировал не только мёртворождённые им выкидыши-«академии», но покусился и на главный научный центр – Академию наук с её некоторыми исследовательскими институтами и научно-производственными базами. Разогнал творческие союзы, за исключением Союза художников – его он предусмотрительно сохранил, определив главной задачей мастеров кисти и резца создавать его портреты, бюсты, скульптуры, которыми буквально заполонили всю страну.
Неограниченная власть, вседозволенность обострили в Ниязове всё порочное: тщеславие, лживость, жестокость и другие низменные чувства. Возомнив себя пророком, посланником Аллаха на земле, он – блюдолизы возвели его даже во Вседержителя – повелел запечатлеть «свои» изречения на стенах главной мечети страны, ввел ритуал, чуждый менталитету туркмен, целования рук, приказал называть свою персону в одном ряду с именем Махтумкули, которого народ по праву причисляет к лику пророков. Ниязов, уверовав в свою «гениальность», не устыдился даже «редактировать» творения великого классика, а иные категорически запретил, усмотрев в них свой безнравственный образ. Что ж, на воре шапка горит?
Ниязов, подзуживаемый сонмом угодников, стал претендовать даже на звание лауреата Нобелевской премии, не погнушавшись прибегнуть к подлогу, фальсифицировав рекомендации Расула Гамзатова, Эдуардаса Межелайтиса, Мустай Карима и других известных писателей и ученых. А все началось с того, что во многих бывших союзных республиках, нуждающихся в туркменском газе и нефти, угодливо перевели на свои языки пресловутую «Рухнаму», слепленную группой угодливых писателей и ученых, а «автором» её, конечно, назвали Ниязова, а он возомнил себя после этого выдающимся писателем и ученым, достойным самой высшей награды.
Не хочу выставлять себя провидцем, но фарисейство Ниязова вскоре раскусили многие, в том числе и я, поэтому не случайно выступил в московской газете «Гласность» со статьёй «О чём скрипит президентская арба». Ответная реакция не замедлила. Правда, Ниязов, всё ещё заигрывавший с народом, на радикальные меры против меня пока не решился (они последуют позже, когда он, распоясавшись, войдёт во вкус власти), но меня пригласил к себе Абды Кулиев, тогдашний министр иностранных дел.
Пару слов о нём. Это был порядочный и объективный человек, не сразу раскусивший лицедейство Ниязова, искренне поверивший в благородство его намерений. Моё знакомство с Овезкули-ага, отцом Абды, его близкими было давним. Его самого же знал студентом, научным сотрудником-филологом, дипломатом. Встречались мы с ним в Москве, а также за рубежом, в Йемене, где он в качестве первого секретаря советского посольства сопровождал советскую делегацию, которую я возглавлял. В конце 1990 года в составе туркменской правительственной делегации, возглавляемой А. Кулиевым, я ездил в Иран. Этой интересной поездке, так необходимой мне для завершения романа о Байрамхане, я был обязан Кулиеву, который, несмотря на возражения Ниязова против моей кандидатуры, настоял включить меня в состав делегации.
Беседа с Абды Овезовичем была дружеской, откровенной. Он, как истинный сын своего народа, быть может, как никто, искренне радовался и гордился провозглашению независимости Туркменистана. Он выразил сожаление, что я выступил в московской прессе. Речь шла о моей статье «О чём скрипит президентская арба», опубликованная газетой «Гласность».
- Сейчас такая публикация, конечно, не в пользу нашему общему делу, – сказал он. – Президенту надо помогать… Посоветовался бы, может, и не написал бы её.
Я не согласился с ним, пытаясь доказать, что Ниязов – демагог и ханжа и другим он не станет. Вместе с тем я знал об истинном отношении министра к своему президенту, от которого Кулиев, по характеру гордый и независимый, был не в восторге, открыто критиковал его методы правления, но ради интересов дела, будущего республики, терпел ниязовские эскапады. Всё-таки он был дипломатом.
Вскоре Абды Овезович, видя бесплодность своих благородных намерений, разбивавшихся о деспотизм диктатора, подал в отставку. Ниязов, принял её, но предложил ему высокий пост при президенте, но Кулиев, зная коварство своего визави, отказался, объявил о своей оппозиционности к президенту и после нескольких провокационных штучек со стороны властей, уехал в Москву, приняв российское гражданство. И там его не оставляли в покое, затеяли уголовное преследование, покушались на его жизнь, и он был вынужден эмигрировать в Норвегию. К тому времени Ниязов показал своё истинное лицо узурпатора, арестовал и осудил на длительный срок заключения многих безвинных людей, на ком, как говорится, республика держалась: министров, руководителей малого и большого масштаба, даже деятелей из своего окружения, в которых узрел соперников, претендентов на президентство. И впрямь, змея меняет кожу, но не норов.
В каждый свой приезд в Москву я виделся с Кулиевым, бывал в его гостеприимном доме, постоянно обнаруживая за собой «хвост» или лоб в лоб, встречаясь с мордоворотами из «наружки». Туркменское правительство таким образом проявляло о нём свою «заботу».
В одну из встреч в Химках за дымящимся паром «фирменным» пловом, который так искусно готовила его жена Татьяна Петровна, Абды Овезович, словно извиняясь, сказал:
- А ты тогда был прав. Я, чудак, старался повлиять на Ниязова, надеясь, что власть, ответственность за судьбу народа, республики, изменят его, благотворно скажутся на нём… А вышло наоборот. Я заблуждался…
Не у всякого хватило бы мужества и трезвости признать свою ошибку. Абды Овезович был не только государственным мужем, но и настоящим джигитом, отличающимся бестрепетностью, твёрдостью характера, который проявился в оппозиционной борьбе против диктаторства Ниязова.
Всю эту вакханалию, не в лучшем свете представлявшем лидера, а вместе с ним и туркменский народ, терпеть дальше было невозможно и мы, группа творческих работников – это писатели Тангрыберды Ходжакгаев и Сапармурад Овезбердыев, учёные, доктора наук Ата Реджепов, Дурдымухаммед Нуралиев, Муррик Атаев и я – посовещавшись, решили написать на имя Ниязова открытое письмо, наивно полагая, что прочтя его, хоть чуточку призадумается… На каком же языке его писать? Зная, что он плохо владеет туркменским, решили – на русском. А среди «заговорщиков» я был единственный, кто писал по русски.
И вот в жаркий июль 1998 года, не выходя из дому целый месяц, я сидел над посланием. Заходил ко мне с интересными мыслями профессор Ата Реджепов, человек принципиальный, прямой, искренне болевший за судьбу народа; не скупился на советы Т. Ходжакгаев. Интересовался работой над письмом С. Овезбердыев, которому я не очень-то доверял, подозревая его в стремлении удержать в одной руке два арбуза. Мои сомнения о нем подтвердились позже, о чём я написал в своей книге «Возвращение», опубликованной в Москве..
ЭПИЛОГ
Говорю себе: пора ставить точку. Я прожил долгую жизнь, в которой было много радостного и, конечно, горестного. Но я благодарен судьбе, что она благосклонна ко мне, хотя очень боялся, что даже в таком виде не успею завершить свои воспоминания. Откровенно говоря, я настраивался на большее и, возможно, успел бы, возьмись за это пораньше.
Я частенько вспоминаю один эпизод, связанный с моим старым другом и наставником, большим учёным Мамедом Дурдыевичем Аннакурдовым. Идёт он как-то мне навстречу по проспекту Махтумкули, заметно прихрамывая, улыбается: «Вот ругаю себя последними словами, что поздно взялся за четвёртую книгу мемуаров. Хотел было пораньше, но сказал себе: «Приступишь, после семидесяти…», теперь же и смеюсь над собой: «Чудак, откуда ты знаешь, что столько лет проживёшь? А если заболеешь?..»
Так и я затянул время. Но признаться, в этом возрасте устаёшь неимоверно, что порою не хочется садиться за стол, не переносишь вида рукописей и даже не прочь убрать их с глаз долой. Но стоит вспомнить, как много невысказанного осталось в запасниках памяти, то оно не даёт покоя, будоражит душу.
Прошлое… Оно, как твоя живая тень, как твой двойник, преследует тебя и днём и ночью, даже во сне, порою облекаясь в образы близких людей и даже недругов. Возможно, прошлое, вызывая ощущения былой невозвратной молодости, видится мне потому, что лишь оно сохранило в себе истинные человеческие ценности, которые в нынешней жизни превратились в мечту, в мираж. Возможно, поэтому можно объяснить моё естество, мою тягу к давно минувшему, к исторической тематике, позволяющей высказывать своё, заветное.
…Приходилось ли тебе, читатель, испытывать терзающие чувства невысказанного или недосказанного? Исправил бы ошибку, но, увы, поздно! А после казнишься, что не нашёлся вовремя сказать нужные слова самому близкому человеку – будь то матери или отцу, жене или братьям, детям или близким друзьям. Эти чувства и поныне преследуют меня. Подобное остро испытываю, когда завершаю работу над очередным произведением – ведь оно тоже твоё самое близкое, родное, твоё дитя, выношенное твоим сердцем и разумом.
И когда я сказал себе, что пора завершать воспоминания, то представил, как много ещё мог бы сказать, как многое уйдёт со мной… Так каждая творческая личность уносит с собой в небытие целый мир. А жаль!
На востоке бытует мудрость: живые закрывают глаза умершим, а умершие открывают глаза живым. Когда я думаю о самом трагическом в жизни советского народа – распаде СССР – в моём воображении предстаёт изуверская картина: на виду у всех, средь белого дня какие-то монстры, вернее, жалкие алкаши, втайне от людских глаз, в лесу живым закапывают Человека. Предательская политика советских вождей привела к тому, что так была похоронена могучая Держава.
Ещё Алексис Токвиль (1805 – 1859) французский историк, социолог и политический деятель писал, что «Крах происходит не тогда, когда в стране плохое правительство, а тогда, когда плохое правительство пытается его исправить». Что же случилось?
Об этом много сказано и написано. Да я и не ставил перед собой цели писать о перестройке, отбросившей Россию, республики бывшего СССР на десятилетия назад. Одним росчерком пера, то есть по воле словоблудливого генсека, ещё не выросшего из комбинезона провинциального тракториста, разогнали многомиллионную партию, без созыва пленума или съезда, не считаясь с мнением рядовых коммунистов, выражавших волю масс, не считаясь с историей, с многострадальным прошлым страны, её народов, принесших на алтарь Отчизны миллионы и миллионы жизней своих сыновей и дочерей.
Метко по этому поводу сказал мой коллега таджикский писатель Тимур Зульфикаров в «Открытом письме» Президенту Российской Федерации В.В. Путину: «У великого мудреца и острослова Ходжи Насреддина спросили: «О, Ходжа! Ты много странствовал по миру! Какая гора на земле самая высокая? И какое море самое глубокое?» Ходжа Насреддин ответил: «Самая высокая гора – это гора, с которой к народу обращаются пророки! А самое глубокое море – это море блудных, мёртвых словес Горбачёва. В этом море утонула самая большая страна, одна шестая часть суши…»
Лучше, пожалуй, не скажешь.
Обидно, что не смогу поделиться впечатлениями о своих многочисленных зарубежных поездках, встречах с интересными людьми. Правда, иные нашли воплощение в «Венценосном скитальце», а также и в трилогии «Предрассветные призраки пустыни», в туркменской саге «Возвращение» и в других отдельных повестях, рассказах и очерках, опубликованных в разные годы, на разных языках. Не довелось объёмно и полно, как бы мне хотелось, рассказать, если не считать коротких репортажей, о поездках в Японию и Монголию, Индию и КНДР, США и Швецию, Бангладеш и в Йемен, в Германию и Польшу, Ливию и Австрию и в другие страны. А о некоторых я даже не написал ни единой строки. И не потому, что сказать нечего было. Материалы об этих странах, не считая блокнотных записей, так и остались втуне. И вот почему. После трех путешествий по Индии и плодотворных поездок по памятным местам Кабула, Самарканда, Бухары, Хивы, Душанбе, встреч с афганскими, таджикскими и узбекскими учёными-востоковедами, я собрал богатейший материал о Байрамхане и его эпохе, часть которых легла в основу трилогии «Венценосный скиталец». Мне также удалось поработать в архивах КГБ Туркменистана, города Москвы и Московской области, над хранящимися там рассекреченными документами, ещё нигде не опубликованными. Они и зародили во мне идею написать серию документальных очерков под рубрикой «Обронённые колосья» – «По следам Байрамхана» и «КГБ открывает тайны».
Первые публикации этих материалов в республиканских газетах и журналах, естественно, вызвали интерес у читателя. Их печатали, кажется, до конца 1995 года, пока президент Ниязов, увидев в «Туркменской Искре» мои очерки с продолжением об Индии и Байрамхане не позвонил тогдашнему редактору газеты Балкану Гафурову и раздражённо выговорил: «Что у тебя, кроме Эсенова, другие авторы перевелись?» И повесил трубку. Беднягу редактора чуть удар не хватил, а когда я поинтересовался, почему публикация очерков оборвалась, он буквально онемел, лишь жестикулируя руками. Команда президента последовала всем СМИ и издательствам республики. С тех пор, то есть, вот уже свыше семнадцати лет на мои публикации в Туркменистане наложено табу.
Я до сего времени не могу понять: кто от этого выиграл? Во всяком случае, не читатель. А писать есть о чём. О незабываемых встречах с представителями различных социальных сфер – не только за рубежом, но и у себя в СССР – с учёными и военными, писателями и космонавтами, журналистами и путешественниками, бизнесменами и банкирами, геологами и охотниками, священнослужителями и даже заключёнными.
Памятна встреча с одним поэтом из Норвегии. По его просьбе я свозил его в Каракумы. Стояла осень – чудесная пора, когда несносные знойные дни сменяются долгожданной прохладой. Над головой простиралась безбрежная синева неба, по которой медленно плыли причудливые пенистые облака, подчёркивая лазурь бездонного простора. Но гостю показалось, что у нас очень жарко и уныло. Не приглянулась ему и пустыня с её небогатым растительным миром – саксаулом и тамариском, селином и созеном – песчаной акацией. Не цвели как весной маки, тюльпаны, только налетавший временами суховей носил по барханам перекати-поле. Лишь ребристые барханы вызвали у иностранца некоторое оживление – они чем-то напомнили ему дюны родного побережья Северного моря. Делясь впечатлениями от поездки, он обронил:
- У края убогого природой, наверное, и поэзия убога. Когда природа живописна, поэту есть что сказать, Сама окружающая среда вдохновляет его. Что может написать поэт о саксауле?..
Я чуть было не задохнулся от обиды, с языка готовы были сорваться дерзкие слова, но сдержался и поведал гостю притчу о падишахе, которого заинтриговали стихи поэта о его любимой девушке. Ей влюблённый лирик посвящал все свои творения. И правитель повелел привести эту девушку. Увидев перед собой обыкновенную мордашку, милой лишь своей юностью, грозный повелитель удивился:
- Ты, слепец, а ещё шахир! Любая из трёхсот моих жён куда красивее твоей замухрышки. Хочешь, я подарю тебе любую и ты, вдохновившись её красотой, создашь самые прекрасные в мире стихи.
Поэт отказался от дара. Тогда падишах приказал привести из гарема самую красивую наложницу.
- Ну, какая красивее? – торжествующе спросил падишах, но заметив, как поэт равнодушно скользнул глазами по шахской полюбовнице, разгневался: – Ты, я вижу, не только слеп, но и глуп.
- А вы, мой падишах, посмотрите на неё моими глазами, – возразил поэт. – Тогда вы увидите, что девушка моя красоты несравненной…
Молочно-белое лицо скандинава залила краска, и он виновато сказал:
- Должно быть, я ошибаюсь. Восток, как всегда мудр и неповторим.
А я почему-то недобро подумал о госте: может, он вовсе и не поэт, если так примитивно судит о поэзии, о природе и красоте.
Как-то мой однополчанин О. Овезниязов, ревностно следивший за моим творчеством, упрекнул: «Почему ты перестал писать? Стареешь никак или пассивничаешь? Ты знаешь, я прочёл почти все твои книги, думаю, не пропустил ни одной твоей статьи… Но сдаётся мне, что в последнее время ты стал больше говорить, чем писать. Болтать умеет каждый, а вот писать…»
Его упрёк вызвал у меня горечь. Мой сверстник, с которым меня связывала более чем шестидесятилетняя дружба, не хотел понимать, почему я не написал о встречах с Гейдаром Алиевым и Шарафом Рашидовым, коим он искренне симпатизировал, с Тодором Живковым, Юмжагийином Цеденбалом, Муамаром Каддафи. А таких необычных встреч не счесть: с космонавтами Германом Титовым и Петром Климуком, с туркменами Саудовской Аравии и Нью-Йорка, гагаузами Болгарии и Молдавии, халаджами и парсами Индии, с цыганами Парижа и казахами Вены… Обо всём этом я мог бы поведать читателям, если бы не долгое вынужденное молчание, на которое меня обрекли запреты, которые, к сожалению, продолжаются и поныне. И отнюдь не по моей вине. Уж больно живучи и заразительны оказались порочные традиции «баши». Впрочем, возьмись я теперь за написание обо всём, в чём упрекнул друг, оно могло бы вылиться ещё в несколько томов. На это уйдут годы… И здоровье, конечно. А век человеческий ограничен, как ограничена годами и память, ясность ума, трезвость рассудка. Как каждому овощу своё время, так и делам своя пора. А я и без того задержался на этом свете. Да не узрят в моих словах кокетства.
Но я тешу себя тем, что оставлю после себя подробные записи о моих поездках, встречах, найденные, но ещё неиспользованные архивные материалы, а также записанные мною рассказы ветеранов войны и труда, жертв тоталитаризма, пострадавших от репрессий 20-50 годов прошлого века и много других ценных сведений, сообщений, которые представят интерес для учёного и писателя.
Когда я думаю о будущем только что завершённой работы, я успокаиваю себя: «Своё дело ты сделал, своё слово сказал, может быть, удачно, а может и не совсем. Судить о том людям, им теперь принадлежат всё тобою сотворённое. И вопросов уйма… Смогут ли они их прочесть? Но когда? При существующей системе навряд ли они вовремя дойдут до основной массы читателей? Моих, родных туркменских читателей. Если удастся прочитать, что скажут? Поймут? Осудят? Или огорчатся: «О, Аллах, оказывается, туркмены во все времена не могли постоять за себя… А ещё кичились… И тогда они, терпя несправедливость от людей недалёкого ума, безропотно сносили унижения: бездарь возвышалась над талантом, богатый властвовал над бедным, сильный помыкал слабым…» Верно сказано: «Мир принадлежит сильному, а жареная пшеница – зубастому».
Завершая книгу, пару слов о сокровенном. Я – Водолей. Рождённым под этим знаком, говорят, присущи человечность, энтузиазм, верность дружбе. «Их ум и тело должны быть свободны, как ветер, – утверждают астрологи. Стараться остановить Водолея – всё равно, что загонять ветер в бутылку». К тому же я считаю себя оптимистом.
Моему душевному настрою отвечают провидческие строки Марины Цветаевой: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд».
Не случайно в третьей книге «Воспоминаний» я предпослал эпиграфом строки бессмертного Махтумкули, где меня греют пророческие слова: «Стих мой скромный, стих гонимый\\ Правнук мой произнесёт.
Я верю, что пробьёт час, когда «настанет черёд» и моим книгам. Очень верю, иначе не стоило бы жить, бороться, творить.
1998 – 2012 гг.
Продолжение следует
